Глава I

Крушение Германии и его ближайшие последствия для России

Эпилог мировой войны вызвал глубокие сдвиги в ходе русской смуты. Падение Центральных держав – неизбежное, намечавшееся давно уже целым рядом зловещих признаков, явилось все же неожиданным по своей стремительности и катастрофическим размерам. Не только реальные последствия его, но и сама грандиозность события ошеломили и победителей, и побежденных, и тех, что стояли уже за сценой мировой трагедии, но были еще связаны прочными цепями с одной из сторон.

В ближайшие месяцы после окончания войны мы станем, поэтому, свидетелями крайней неустойчивости и непонятных на первый взгляд противоречий в политике держав-победительниц. Мы увидим также, что те скрепы, которые в 1914 г. искусственно связали мир в два взаимно враждебных лагеря, начинают понемногу рушиться, и пути народов расходятся вновь. Что, наконец, в нравственный облик человечества конец борьбы не внес умиротворяющего начала, но углубил еще более последствия войны и революций: безбрежную ненависть, разлившуюся по всему свету, и бездонный эгоизм – государственный, классовый и личный. Изменились «театры», средства и способы, но сама борьба не стихла.

Наиболее разительные противоречия в этот период являет собою жизнь Российского государства. В течение 6–8 месяцев от Балтийского моря до Азовского стояла сплошная стена немецких штыков, отделявшая 19 губерний[1] от советских владений. По одной стороне этого рубежа шло неприкрытое расхищение или балканизация российской территории и тяжелая экономическая эксплуатация ее. Но жизнь и достояние населения находились там под защитой чужеземной власти, поскольку, впрочем, полевая юстиция и широкая реквизиция не попирали права. По другой стороне бушевала анархия...

Немецкий кордон, создавая тесную блокаду советской России, отрезая ее от морей, житниц и угля, ставил в весьма тяжелое положение всю политико-экономическую жизнь страны. Но он имел и некоторые положительные стороны для Советов: присутствие немцев и договорные отношения с ними обеспечивали советские пределы от вторжения с запада какой-либо иной враждебной внешней силы[2] и, вместе с тем, в районе оккупации не допускали сколько-нибудь серьезной организации противобольшевистских элементов. Австро-немецкая оккупация давала Советам «передышку», столь необходимую ввиду надвигавшейся с Востока и Юга опасности.

Поражение Центральных держав должно было в корне изменить это положение. И по одну, и по другую сторону «стены» возникла продиктованная, где надеждой, где страхом, уверенность в том, что изменятся лишь внешние декорации; что австро-германцев сменят союзники, и военно-экономическая блокада советской России примет отныне характер активной интервенции. Русская общественность видела в такой постановке вопроса естественное продолжение борьбы и морально связывающих союзнических отношений, видела и существенные интересы самих держав Согласия, для которых распространение большевизма представляло прямую и явную угрозу. Так же думали и большевики: «Опасность велика, – говорил Троцкий, – (тем более), что у союзников руки развязаны... Вся история сейчас, как в одном комке, сгустилась для нас в этом вопросе»[3]. Но не только мотивы чисто умозрительные поддерживали это убеждение: оно основывалось на письменных актах держав Согласия и, как увидим ниже, на официальных заявлениях ответственных их представителей.

29 октября Германия приняла условия перемирия, продиктованные ей победителями. В части, касающейся России, Согласие потребовало: отхода австро-германских войск Восточного фронта на государственную границу 1914 г., не определяя, однако, срока; эвакуации портов Черного моря с выдачей союзникам всех судов и портовых материалов – германских, нейтральных и русских; аннулирования Брест-Литовского договора; возвращения русского золотого запаса[4]; обеспечения свободного прохода союзного флота через Каттегат в Балтийское море. Через два дня общие условия перемирия были несколько изменены в пользу Германии, причем очищение областей, «принадлежавших перед войной России», было отложено до того момента, когда союзники признают его возможным, сообразно внутреннему положению этих областей. Немцы обязывались лишь прекратить реквизиции и иные принудительные меры, имевшие целью «добыть вспомогательные средства в России», и открыть свободный доступ союзникам на восток через Данциг и Вислу «для обеспечения населения продовольствием и поддержания порядка».

Насколько серьезны были первоначальные намерения союзников в этом отношении, русская общественность не отдавала себе ясного отчета. Но отовсюду – из западных областей, с Украины, с Юга и из Крыма – от правительственных кругов, общественных и политических групп всеми доступными путями текли просьбы к союзникам об интервенции и, вместе с тем, об оставлении в оккупированных областях германских войск впредь «до смены». Эти пожелания разделялись отчасти и германским командованием на Востоке, хотя бы по техническим соображениям: оно стояло перед стихийным напором солдатской массы, стремившейся вернуться домой, и, вместе с тем, перед полным расстройством – временами параличом – транспорта: на Востоке – от общего неустройства, социальной и экономической распри, повстанчества и бандитизма; в Германии – от первых потрясений революции и хлынувшей с фронта трехмиллионной армии, затопившей всю железнодорожную сеть страны.

В результате главная немецкая квартира в Киеве давала успокоительные заверения делегациям киевского населения, что германская армия «не покинет края, так как явилась она сюда не для завоевания, а по приглашению украинского народа для его защиты». И в то же время в приказе войскам определялся порядок начавшейся уже эвакуации – первоначально Крыма – с требованием сохранения войсками дисциплины и порядка, без чего невозможно благополучное возвращение их на родину... А злополучное украинское правительство, для которого уход немецких войск знаменовал приближение конца, чтобы успокоить возбуждение немецких солдат и, вместе с тем, снискать расположение союзников, вынуждено было говорить, скрывая свое тяжелое положение: «Слухи, будто правительство преднамеренно задерживает отправку германских войск на родину, настолько бессмысленны, что только злонамеренность могла их придумать. Украинская держава ни в каком отношении не может быть заинтересована в удержании на своей территории германских войск»[5].

Отношения советской власти с официальной Германией долго оставались неопределенными. В октябре берлинская полиция обнаружила в багаже приехавшего советского представителя тюки прокламаций, призывавших немцев к убийствам и террору. Только тогда немецкое правительство решилось наконец принять меры в отношении «русского посольства», где под защитой экстерриториальности вел разрушительную работу тесный комплот русских большевиков, немецких спартаковцев и «независимых». «Большевистский яд, – говорит Гельферих, – через русское посольство был привит немецкому народному организму. В благодарность за спасительную помощь, оказанную нашим правительством большевизму, он отблагодарил организацией революции в Германии, несомненно способствовавшей нашей катастрофе». Это довольно распространенное мнение страдает, конечно, большой односторонностью: как весною 1917 г. не одно только немецкое золото послужило причиной распространения в России большевизма, так и в конце 1918 г. не одна только агитация Иоффе и его сподвижников вызвала восстание спартаковцев...

Отношения с Советами были порваны. Германское правительство потребовало отъезда из Германии в 24 часа всех находящихся в Берлине «русских официальных лиц» и одновременно отзывало своих представителей из Москвы. Это выступление побежденной уже Германии все же произвело в Москве известное впечатление, и Чичерин предостерегал «всех военкомов, командиров и Советы»[6], что «хотя нет признаков, заставляющих ожидать военного выступления германцев, но следует быть наготове, на случай всяких неожиданностей со стороны Германии». В то же время из Москвы по всем направлениям передавались призывы к «немецким товарищам» – свергнуть «правительство принцев (Макс Баденский), капиталистов и предателей... Шейдемановцы с Эрцбергером продадут вас... Они договорятся с английскими и французскими капиталистами о разоружении... и тогда обратят вас в рабов. Только с оружием в руках вы захватите власть в свои руки и образуете рабоче-солдатско-матросское правительство с Либкнехтом во главе»[7].

27 октября разразилась в Берлине революция, и власть в Германии перешла к директории (по 3 члена от социал-демократического большинства и независимых) во главе с Эбертом. По образцам, выработанным русской революцией, повсюду в стране – в городах, гарнизонах, на фронте – возникли советы солдатских и рабочих депутатов. В Берлине образовался главный совет, выделивший из своего состава центральный исполнительный комитет из 27 членов. Совет и комитет делали попытки правотворчества и декларирования максималистских принципов, но, тем не менее, признали исполнительную власть директории.

Немецкая революция возбудила в советском стане безграничные надежды. Волны радио несли из Москвы «восторженные приветствия», «оплакивали жертвы, павшие в священной борьбе», и были полны такой плакатной пошлости и такого неприкрытого эгоистического ликования, что произвели, вероятно, гнетущее впечатление в поверженной стране, переживавшей свой национальный траур. Откликнулся берлинский совет рабочих и солдатских депутатов, но с ним невозможно было технически установить прочную связь. Правительство же Эберта – Гаазе, «стоя на основах нормальных правовых взаимоотношений», явно уклонялось от близкого общения с московской властью, под предлогом оскорбления германских консулов Москвы и Петрограда, с которыми совет комиссаров «как с представителями Гогенцоллернов» отказался продолжать сношения. А главное – германское правительство подчеркивало, что оно «не в состоянии устранить те препятствия, которые могло бы встретить на пути своего возвращения русское посольство (Иоффе)»[8].

И московское радио начало мало-помалу менять ликующий тон своих сообщений. Посыпались жалобы «всем, всем, всем», что «русское правительство стремится вступить в связь с товарищами нового германского государства, но тщетно, несмотря на искренне выраженное желание берлинского рабочего народа». Просьбы, встречаемые с недоверием, «установить прямой провод Ковно – Берлин, во избежание кровавых столкновений в оккупированных областях». Щедрые посулы – в уплату за возобновление дипломатических отношений: «Два поезда с зерновыми продуктами стоят наготове для трудового немецкого народа... И это только лишь начало»[9]. Пресловутые «два поезда» в советской политике считались, очевидно, золотым ключом к сердцу германского народа, так как о них говорится в нескольких телеграммах Чичерина, наряду с предложением другого важного предмета экспорта: Чичерин просил также о пропуске в Берлин «всех представителей московского совета немецких солдатских депутатов» и беспрепятственного распространения в стране «документов, изготовленных в Москве... немецким революционным солдатством». Нетерпение советского правительства было так велико, что уже на 9-й день германской революции московское радио не могло побороть его: «Скорбь, раздражение усиливаются от доходящих до нас сведений, что немецкие революционные рабочие и революционные солдаты не пытаются вовсе проявить свою солидарность перед лицом этой опасности...[10] Правительство обращается с призывом к революционным массам в Германии».

В это время германский народ сам, без содействия московских правителей, вернее, вопреки ему, разрешал вопрос своего бытия. Группа Либкнехта (спартаковцы), поддерживаемая большевистским золотом, в конце декабря произвела восстание, кроваво подавленное войсками, верными правительству; вожди независимых – Либкнехт и Роза Люксембург были убиты; созванное на 6 января 1919г. Национальное собрание установило новую конституцию германской республики. Первому правительству ее пришлось вскоре (в феврале) напрячь большие усилия к подавлению нового восстания спартаковцев, охватившего Баварию, но это была уже последняя серьезная вспышка воинственного коммунизма.

Революция охватила только страны побежденные. Психология победителей оказалась не восприимчивой к проповеди крушения современного государственного строя. Но и там, в стране побежденных, события протекали иначе, чем в России: Германия, за ней Венгрия, в силу индивидуальных черт народного характера, особенностей социально-экономического строя и не без влияния наглядных результатов русского опыта, избегли участи, предначертанной судьбою русскому народу. Это обстоятельство похоронило надолго надежды московских коммунистов на близкую возможность мирового пожара.

Не достигнув желательных результатов в сношениях с центральной германской властью, советское правительство обрушилось всеми средствами агитации и пропаганды на войска Восточного австро-германского фронта. Делегации, воззвания, телеграммы внушали фронту идеологию и практику русского большевизма, в том числе необходимость «расправиться со своими офицерами и генералами, так как только вступление во власть солдат и рабочих вызовет доверие в пролетариате Англии и Франции, и он заставит свои правительства заключить почетный мир». Ставились общие задачи и более активные: «В России, на Украине, на Дону и в Кубанской области есть хлеб для нас и для вас. Поэтому-то англичане спешат, чтобы помочь генералам Скоропадскому, Краснову и Деникину вырвать хлеб у рабочих. Если вы хотите хлеба, то спешите действовать. Германские рабочие и солдатские и матросские советы должны немедленно по радиотелеграфу приказать находящимся на Украине частям напасть на красновские банды, в то время, как Красная армия атакует (их) с севера... Совместно мы можем в две недели раздавить их».

Все эти призывы, влияя на ускорение общего развала австро-германского фронта, бессильны были, однако, побудить к действиям людей, все помыслы которых были направлены к возвращению на родину, объятую пожаром, к своим очагам, затерянным в его пламени и дыме. Этот момент в психологии оккупационных войск на западе России сыграл такую же решающую роль, как и в чехословацком движении на Востоке.

Не достигнув результата в привлечении на свою сторону германских войск, советская власть вскоре изменила тактику: московское радио стало разносить по свету воззвания новоявленных «рабочих и крестьянских правительств Эстонии, Латвии, Литвы, Белоруссии» и проч., возникших на стогнах Москвы и требовавших скорейшего ухода оккупационных войск.

Развал разноязычной, разноплеменной австрийской армии с потерей идеи общей государственности проявился немедленно и окончательно. На пространстве от Елисаветграда до Одессы и до Новоселиц распущенные банды австрийцев при содействии темных элементов русского населения, иногда при участии крестьян целых деревень, стекавшихся к городам и станциям, жгли, грабили магазины, базисные склады, запасы спирта и в пьяном угаре учиняли погромы. Австрийские офицеры, бросив свой походный скарб, бежали сотнями в зону германской оккупации. Командующий австрийскими войсками в Одессе покончил с собой, не вынеся картины развала. Австрийские оккупационные войска сразу перестали играть роль внешнего военно-политического фактора в «русском вопросе», увеличив лишь собою ряды разбойной вольницы, поддерживавшей в крае анархию.

Германские войска не избежали общей участи, восприняв все внешние формы русской «революционной армии». С разных сторон шли вести о разложении немецких частей, о волнениях, митингах, оскорблениях, убийствах офицеров, самовольном уходе частей из занятых районов и повальном дезертирстве солдат, торопящихся на родину. Одновременно шла широкая спекуляция и распродажа военного имущества, лошадей, оружия и даже пушек. Все это было.

Но было и другое: в мятущейся солдатской массе шла внутренняя борьба анархического мятежного начала с врожденной дисциплиной немецкого ума и духа, не позволившей переступить ту последнюю грань, за которой начинается самоубийство армии и нации. Германская армия перестала существовать, но осталась все же вооруженная сила, хотя и не желавшая больше воевать, недостаточно еще крепкая и организованная, чтобы в минуту отчаяния проложить себе путь на родину. Правительство Эберта – Гаазе – Шейдемана требовало от армии, чтобы, «несмотря на все обстоятельства, военная дисциплина и уголовный кодекс сохранялись в неприкосновенности».

Из Ковно, Киева и других военных центров, из высших советов солдатских депутатов раздавался трезвый голос о поддержании порядка. «Мы твердо решили удалить из своей среды все элементы, могущие вредить социалистической идее солдатских депутатов, но... энергично протестуем против всякого большевистского движения в нашей среде... Мы не допустим над собой насилия никакого террористического меньшинства, – писал в воззвании-приказе Ковенский совет. Словно по внушению, почти все солдатские комитеты выносили резолюции, сводившиеся к трем основным положениям: 1) сохранить организацию планомерного очищения оккупированной территории и правильной отправки войск в Германию; 2) до своего ухода оказывать противодействие наступлению советских войск; 3) в случае внутренних восстаний держать нейтралитет.

В ноябре начался исход. Даже в техническом только отношении это была задача огромной трудности. Ибо на территории пылающей России от Балтийского до Черного морей стояла еще полумиллионная армия – 36 австро-германских дивизий, удаленных от своих государственных границ от 600[11] до 3 с половиной[12] тысяч верст.