Глава XXI

 

Украина: последние дни гетманства

 

1 ноября я был поражен представленной мне лентой телеграфного разговора: ген. Ломновский из Киева передавал начальнику моего штаба ген. Романовскому: «В местных газетах объявлен ваш приказ о подчинении всех войск на территории России генералу Деникину и мобилизации всех офицеров[1]. Сейчас я был приглашен к гетману, который просил передать: сегодня командиры дружин и местных полков являлись ему и доложили о своем, переходе в подчинение вам. Ввиду сложного и тревожного положения в Киеве, осуществление этого может вызвать неурядицы. Необходимо выждать несколько дней до прихода сюда войск Согласия. Теперь здесь идут формирования дружин, и отлив офицеров может повредить делу. Мы находимся в области слухов, мало ориентированы».

Ген. Романовский: «Приказа такого главнокомандующий не издавал. Был приказ о мобилизации офицеров только на территории, занятой Добровольческой армией. Само собой разумеется, что войска на этой территории подчиняются главнокомандующему. Таким образом, приказ, появившийся в киевских газетах, результат какого-то недоразумения».

Я до сих пор не знаю автора этого приказа.

Через два дня получена была телеграмма украинского мин. ин. дел Афанасьева по тому же поводу, в которой он просил «разъяснить подлинный смысл («моего») приказа с сохранением авторитета власти гетмана... во избежание разрушения дисциплины в Украинской армии».

Положение мое было весьма затруднительным. Нарождающаяся киевская вооруженная сила решительно отказывалась идти под знаменем гетмана самостийной Украины. Для поддержания патриотического подъема офицерства и сохранения края от вторжения большевиков до ожидаемого прихода союзников я решил дать киевским формированиям флаг Добровольческой армии. Поэтому я ответил Афанасьеву: «Приказа в редакции, появившейся в киевских газетах, я не отдавал. Генералу Ломновскому – представителю Добровольческой армии в Киеве – приказано объединить управление всеми русскими добровольческими отрядами Украины, причем ему вменяется в обязанность всемерно согласовать свои действия с интересами края, направляя все силы к борьбе с большевиками и не вмешиваясь во внутренние дела края»[2].

«Приказ главнокомандующего, – сообщала «Азбука», – произвел потрясающее впечатление. Все моментально, как по щучьему велению, словно картина в кинематографе, перевернулось. Тысячи людей сразу осмелели. С других тысяч людей сразу отлетела украинская одурь, и они вновь почувствовали себя русскими людьми... За всем этим – за приказом вырисовывалась вся мощь поддержки союзников и весь колоссальный престиж их... Все помыслы огромного большинства Малороссии устремились навстречу союзникам и Добровольческой армии».

Если в нарисованной картине краски и сгущены, то нельзя – отрицать, что весь этот эпизод дал некоторую опору и уверенность русским национальным элементам в Киеве и вместе с тем послужил одною из причин дальнейших серьезных политических событий. 29 октября Германия приняла тяжкие условия перемирия, продиктованные победителями, признав свое полное поражение. 26 октября французский посланник в Яссах гр. Сент-Олер высказал Коростовцу пожелание, чтобы гетман «чем-нибудь проявил перемену германофильской политики и согласие (свое) поддержать работу союзников по восстановлению порядка в России».

1 ноября киевские военные начальники заявили гетману, что войска их выходят из его подчинения, являясь поборниками общерусских интересов.

Эти события произвели окончательный переворот в гетманской политике, результатом которого была «грамота ко всем украинским гражданам и казакам», опубликованная 2 ноября. В ней говорилось: «...После пережитых Россией великих потрясений условия ее будущего бытия должны несомненно измениться. На иных началах, на началах федеративных должно быть воссоздано прежнее величие и сила Всероссийской державы, и в этой федерации Украине надлежит занять одно из первых мест.

...На этих началах, которые, я верю, разделяют и союзники России – державы Согласия, которым и не могут не сочувствовать все без исключения остальные народы не только Европы, но и всего мира, должна быть построена будущая политика нашей Украины. Ей первой надлежит выступить в деле создания всероссийской федерации, конечной целью которой явится как восстановление Великой России, так и обеспечение экономического и культурного преуспевания всего украинского народа на прочных основах национально-государственной самобытности... Вновь сформированному мною кабинету[3] я поручаю ближайшее выполнение этой великой, исторической задачи».

Об этих событиях гетман беседовал на другой день после опубликования «грамоты» с В. Маркозовым, явившимся за боевыми припасами для Добровольческой армии. «В грамоте я ясно высказал то, что давно хотел (высказать), но не мог раньше, – говорил гетман. – Вы знаете, что они – «щирые» – хотели меня на днях арестовать, но я им сказал, что этого не стоит делать, так как беспорядки от этого еще больше усилятся; они и оставили эту мысль. Вообще теперь очень тяжело. Я, собственно, не хотел еще перемены кабинета – хотел дождаться ответа от вел. кн. Николая Николаевича, но ответ задержался. А обстоятельства требовали на что-нибудь сейчас решиться. Я ему писал[4], что прошу и предлагаю принять верховное командование всеми войсками бывшей России и управление. И в его лице объединить всех нас – генералов, а то мы только ссоримся. Когда он сделается не только Верховным главнокомандующим, но и Правителем, тогда я с радостью немедленно передал бы ему всю власть. К получению ответа хотелось приурочить и новый кабинет»[5].

В том же разговоре гетман с горечью коснулся вопроса по поводу нежелания моего «с ним сообщаться»... Я решительно не мог, не могу и теперь стать на ту упрощенную точку зрения, которая разительную противоположность идеологии, стимулов и лозунгов движения претворяет в «ссоры генералов». Гетман не желал понять, что между идеологией «Единой, Великой и Неделимой России» и той, которую до последних дней исповедовал гласно он – гетман: «во всех взаимоотношениях, как с нашими ближайшими соседями, так и со всеми другими мировыми государствами, мы стоим и будем стоять непоколебимо на почве самостоятельной и независимой Украинской державы»[6], что между этими идеологиями лежит непроходимая пропасть, через которую не перекинуть мостика слухами, будто это – лишь политическая игра, обман, средство, чтобы сквозь узкую щель украинского шовинизма пролезть легче в широкие ворота свободной российской государственности.

До конца сентября гетман не делал никаких шагов для сближения. Только с изменением положения Центральных держав, 9 и 11 октября н. ст. гетман при посредстве своего адъютанта гр. Олсуфьева устроил встречу с представителем киевского Добровольческого центра, полк. Неймироком[7], причем уверял последнего в своей русской ориентации, в необходимости личины самостийности как «единственной оппозиции большевизму» и в расположении своем к Добр, армии. Неймирок не получил никаких указаний от моего штаба и вел беседу от себя лично. В начале октября в Екатеринодар приехал Шидловский[8] и от имени гетмана предложил помощь оружием и снаряжением на условиях отказа моего от союзнической ориентации и признания «нейтралитета» в отношении Германии... Наконец, 21 октября, после свидания своего с гетманом на станц. Скороходово, атаман Краснов писал ген. Лукомскому, что гетман «предполагает на этих днях обратиться к Добр, армии, Дону и Кубани, если возможно – к Тереку, Грузии и Крыму... выслать депутатов на общий съезд. Цель... выработка общего плана борьбы с большевиками и большевизмом в России».

Все эти попытки гетмана самостоятельной и враждебной в отношении России Украины я считал бесцельными. Но когда мин. ин. дел нового украинского правительства Афанасьев в телеграмме ко мне (3 ноября) заявил, что «украинские силы в согласии с Доном и параллельно с Добровольческой армией направляются на борьбу с большевиками и на восстановление единства России», я ответил тотчас же: «Раз Украина стала на путь русской государственности, представляется необходимым войти в соглашение по вопросам единого фронта, единого командования – для борьбы с большевиками и единого российского представительства на международном конгрессе»[9].

В середине ноября от донского правительства получена была вторая телеграмма Афанасьева, повторяющая предложение гетмана о съезде в Киеве, причем целью съезда ставилось: «установление общего плана борьбы с большевизмом.., разрешение вопросов, касающихся... отношений к нейтральным странам, к державам Согласия, к Германии и бывшим ее союзникам, и установление прочной государственной власти в России». Ген. Драгомиров послал ответ о нашем согласии участвовать в съезде, но с указанием 1. что ввиду военной обстановки (к Киеву подступал Петлюра) как место съезда предпочтительнее Екатеринодар или Симферополь; 2. что Д. А. не имеет никаких оснований пересматривать свои отношения к союзникам; и 3. что участие грузинского правительства, враждебного к России и к Добр, армии, недопустимо.

Эта телеграмма в Киеве не была, еще, очевидно, получена, когда Афанасьев разослал третью – с указанием срока съезда на 5 декабря. На этом наши сношения пресеклись, так как одновременно радио принесло известие, что гетман отрекся от власти и белый Киев агонизирует.

Последние акты гетмана, знаменуя полный разрыв с УНС[10], имели весьма важные последствия. 2 ноября в Киеве по городу было расклеено воззвание, призывавшее «громадян до зброï и до порядку» и объявлявшее о свержении гетмана, который «останнiм зрадницкiм актом скасував самостiйность Украинскоï Держави». От имени «организованноï украиньскоï демократиï, вид всього активного народнього громадянства, яке обрало нас» – было оповещено о переходе власти в руки «Дiректорiï Самостiйноï Украиньскоï Народноï Республiкi» с «головою» Винниченко и членами Петлюрой, Швецом и Андреевским.

В воззвании предлагалось гетману и его министрам уйти «негайно, без пролитiя крови», а офицерским организациям сдать оружие и выехать, «куды хто охоча». В воззвании выражена была также уверенность, что «солдати германьского визволенного народу поставляться до боротьбы пригнiченного украиньского народу».

Директория переехала тайно из Киева в Белую Церковь, где находились галицийские сечевые части, собранные там для борьбы с Польшей. Петлюра, посаженный в свое время в тюрьму Кистяковским и выпущенный незадолго перед тем «национальным» правительством, принял звание «головного отамана»; на левобережной Украине «главнокомандующим» войсками директории стал Болбочан. В ночь на 5 ноября полк Болбочана арестовал в Харькове штаб Украинского корпуса, обезоружил офицерские дружины и при полном попустительстве немецких войск объявил там власть директории.

Силы восставших были невелики: два полка сечевых стрельцов, остатки дивизии серожупанников (б. наших пленных) и гайдамацких кошей, некоторые изменившие части гетманских войск (б. дивиз. Натиева), формируемые наскоро крестьянские банды – всего вначале не более четырех-пяти тысяч. Не ожидая накопления и сосредоточения своих сил, с имеющимся под рукой отрядами, Болбочан из Харькова двинулся на Полтаву, которую и занял 14-го, а Петлюра из Белой Церкви через Фастов – к стольному Киеву.

Навстречу ему двинуты были из Киева несколько рот дружины Святополк-Мирского и сердюцкой дивизии, которые между станц. Мотовиловкой и Васильков были разбиты и отошли к Жулянам, в 10 верстах от Киева. Здесь, получив подкрепление из состава других дружин, они заняли оборонительную позицию. Петлюровские войска, продвинувшись к Боярке, также приостановились, очевидно, Ввиду недоразумений с германскими войсками: захват Фастовского узла прекратил совершенно эвакуацию немецких эшелонов, и в тылу у петлюровцев на этой почве начались вооруженные столкновения с немцами. Противники стояли друг против друга – оба с ничтожными силами и оба неуверенные в своем успехе.

Германское правительство явно покровительствовало директории, хотя и объявило официально о своем нейтралитете. «Мы сохраняем нейтральное положение, – говорил приказ нем. главнокомандующего от 3 ноября, – по отношению к внутренним политическим событиям на Украине; однако спокойствие и порядок в стране неизбежно должны были нами поддерживаемы силою оружия, дабы не было препятствия к вывозу наших войск. Надлежит особенно твердо сохранять за собой обладание путями сообщения». В этом духе киевская гл. квартира старалась повлиять на солдатские советы, чтобы побудить войска к оказанию сопротивления. 14 ноября ей удалось двинуть против петлюровцев из состава киевского гарнизона 3 батальона с артиллерией к Фастову.

Немцы легко опрокинули передовые части петлюровцев у С. Белгородки, но вслед за сим на другой день представители штаба и солдатского совета заключили с ними перемирие. По договору, подписанному 19 ноября, петлюровцы предоставляли беспрепятственно пользование жел. дорогами немцам и кроме того обязались: «Войска Директории, впредь до прибытия представителей Антанты на Украину и впредь до заявления об отказе от этого соглашения, прекращают всякие оперативные действия в местностях, еще не занятых ими ко времени вступления в силу настоящего – договора, главным образом приостанавливают дальнейшее продвижение к Киеву».

Это постановление было обосновано отчасти и на решительных требованиях Энно, вновь назначенного в Киев французского консула «с особыми полномочиями». Энно из Ясс прибыл в Одессу и оттуда, начиная с 7 ноября, обращался к Киевскому германскому штабу и гетманскому правительству с рядом телеграмм от имени Согласия[11].

В них сообщалось во всеобщее сведение: 1. «Державы Согласия признают существующее сейчас украинское правительство, возглавляемое гетманом»[12]; 2. «Решение всех спорных политических и социальных вопросов, в особенности вопрос о самоопределении национальностей, будет детально рассмотрено после того, как военные силы держав Согласия и их политические представители прибудут в Киев»; 3. «Всякое покушение против существующей власти будет строго подавлено»; 4. «Немцы обязуются поддерживать и восстановить порядок в Киеве и во всем крае – до прихода союзников»; 5. «Державы Согласия ни в каком случае не допустят вступления войск Петлюры в Киев».

Между тем во всей Украине развивалось с необыкновенной быстротой движение – революционное в отношении гетманской власти, которую не хотел защищать никто, и бесформенное в своих политических контурах: УНС шел с молчаливого согласия Москвы и при дружественном нейтралитете германского командования за самостийность Украины – против гетмана; крестьянство подымалось за обещанную директорией «землю» – против помещиков и немцев; сельская беднота («незаможнi») и городской пролетариат – против «буржуев» вообще, за советскую власть; деревня шла на город с целью поживы... Наряду с остатками гетманского «уряду» и органами, насаждавшимися петлюровскими «отаманами», возникали, поэтому, повсеместно революционные комитеты и совдепы, а местами и новые формы самодовлеющих, ни от кого не зависимых анархических образований.

Винниченко объявлял декреты совершенно большевицкого характера о социализации, национализации, изъятии буржуйских ценностей; эти призывы находили отзывчивую почву в крае, еще не прошедшем всего круга большевицкого опыта, и претворялись в жизнь погромами, пожарами, разбоями, убийствами. По-прежнему, как и в начале года, в движении, поднятом на Украине, решительно не было национального момента. Директория разжигала социальный пожар в целях своего утверждения, бессильная потом локализировать его в целях своего существования. Полубольшевизм директории не удовлетворял никого и естественно катился по инерции в сторону большевизма советов. Люди, наблюдавшие жизнь Украины того времени, все наши осведомители – в один голос, задолго до переворота, предвещали правлению директории участь краткого и бесславного этапа по пути к большевизму, и, по общему признанию, этот этап, наконец осуществившись, носил наиболее анархический характер из всех девяти «режимов», сменившихся на Украине.

Тревога немецкой главной квартиры оказалась ненапрасной: повсюду подымалась волна ненависти против немцев, с которой директория совладать не могла; петлюровские и крестьянские банды нападали на немецкие эшелоны, грабили, оскорбляли и обезоруживали их; местами немцы оказывали сопротивление, и тогда происходили вынужденные кровавые столкновения.

Петлюровские атаманы не разделяли германофильства директории. Григорьев, например, говорил с германскими властями таким языком: «Объявляю вам именем командуемых мною рабочих войск, а также именем народа, восставшего против буржуазии, что вы не демократы, а предатели России. Если вы в течение четырех дней не покинете Николаева и Долинской, то ни один из вас не увидит своей родины: при первом же движении вы будете уничтожены бесследно, как мухи»[13]...

Стремясь стихийно домой и желая обеспечить себе свободный путь, немцы, по частной инициативе местных комитетов или сохранивших авторитет военных начальников, помогали и вооружали то одну, то другую сторону. Так, в Харькове они допустили занятие города Болбочаном, а к концу ноября заставили его отряды очистить город и вооружили организацию Добровольческого центра; в Бердичеве они вооружали повстанцев; в Полтаве они не позволили гетманским частям прервать путь двигавшимся из Харькова повстанцам, но через несколько дней разоружили овладевшие уже городом петлюровские банды «незаможнего селянства», принявшие ясно большевицкий характер и угрожавшие их безопасности. Солдатские комитеты продавали оружие и петлюровцам, и большевикам, и гетманцам, и Добровольцам. Солдаты зачастую отказывали в повиновении начальникам, бросали фронт и охрану ж. д. и уходили самовольно в ближайшие центры.

Немецких начальников многие обвиняли в маккиавелизме и предательстве, но обвинение это было нередко несправедливым: поведение немецких войск обусловливалось, кроме политики, развалом и стихийной тягой на родину.

Российское офицерство было сбито с толку, рассеяно, не организовано. Кое-где были отдельные, иногда доблестные, попытки сопротивления, лишенные, однако, общей идеи и растворившиеся бессильно в картине общего хаоса. Так, в Харькове, например, в течение одной недели произведено было три мобилизации: гетманская, петлюровская и Добровольческая... В Полтаве перед приближением отрядов Болбочана состоялся многолюдный офицерский митинг, на котором громадное большинство участников на призыв гетманского военного начальства ответило, что «готово сражаться исключительно с большевиками и только в Полтаве, а против Болбочана не пойдут». Несомненно, наряду с «идеологией» во всех таких выступлениях немалую роль играло и «шкурничество».

Украинский хаос, как нельзя лучше, характеризуется положением злосчастного Екатеринослава, о котором сводка к середине ноября сообщала: «Город разделен на пять районов. В верхней части укрепились Добровольческие дружины; в районе городской думы – еврейская самооборона; далее – кольцом охватывают немцы; Добровольцев, самооборону и немцев окружают петлюровцы и, наконец, весь город в кольце большевиков и махновцев». С самого начала на всем движении Винниченко – Петлюры легла печать анархии, которая не оставляла его до окончательного крушения.

Петлюровско-немецкое соглашение не нарушалось до конца ноября, давая Киеву некоторую передышку и возможность собраться с силами.

Одновременно с обнародованием последнего акта гетман, порвав окончательно с украинскими национальными кругами, искал естественной опоры в русских организациях. На его попытки в этом отношении откликнулись «Протофис», «хлеборобы» и «монархический блок». «Сов. гос. об.» не хотел себя, по-видимому, связывать с режимом, уже обреченным, хотя устами Кривошеина доказывал, что «Скоропадскому можно все простить, даже оставить ему пожизненное гетманство, если он в дальнейшем будет служить верой и правдой единой России».

На соединенном заседании бюро Московского («Всероссийского») и Киевского нац. центров, при участии представителей Добровольческих организаций, 1 ноября под председательством профессора Новгородцева было решено единогласно, что какие-либо сношения с «изменником-гетманом» недопустимы и аморальны. Еще непримиримее, как мы знаем, была позиция «Союза возрож.», не оставлявшего мысли о вооруженном перевороте, и левее его стоящих организаций.

И гетман сделал надлежащие выводы: последний месяц его правления прошел под исключительным и полным влиянием блока крайних правых, разделяемым до известной степени с переменившим ориентацию мин. вн. дел Игорем Кистяковским. Под влиянием «монархического блока» 5 ноября была опубликована «грамота» гетмана:

«Ввиду чрезвычайных обстоятельств, общее командование всеми вооруженными силами, действующими на территории Украины, я вручаю генералу от кавалерии графу Келлеру на правах главнокомандующего армии фронта, с предоставлением ему сверх того прав, определенных ст. 28 Положения о полевом управлении войск в военное время[14]. Всю территорию Украины объявляю театром военных действий, а потому все гражданские власти Украины подчиняются ген. графу Келлеру».

Этим актом устранялось неудобство непосредственного подчинения «украинскому гетману» российских дружин и, вместе с тем, последние косвенно выходили из распоряжения Добровольческого командования. Имя графа Келлера должно было привлечь новые контингенты монархического офицерства, а флаг Добровольческой армии, который был весьма неприятен и гетману и правому блоку, но сохранялся ими неукоснительно, должен был примирять с фактом засилия правых умеренную часть общественности и офицерства.

Но граф Келлер понял свое назначение как скрытую капитуляцию гетмана и передачу ему диктатуры – «всей полноты военной и гражданской власти на Украине»[15]. Сообразно с этим, он образовал при себе «Совет обороны» – по составу своему – бюро Монархического блока – с Безаком во главе; начальником своей канцелярии назначил ген. Спиридовича.

Столь явный переход власти к «правым большевикам», как называла «Азбука» деятелей Протофиса и Монархического блока, еще более возбудил против гетмана и украинского правительства прогрессивную и демократическую общественность.

В высокой степени достойный и храбрый генерал, граф Келлер как политический деятель был прямо опасен: своими крайними убеждениями, вспыльчивостью и элементарной прямолинейностью. Уже на третий день по пришествии к власти он написал приказ – призыв о восстановлении монархии, от распространения которого его, однако, удержал «блок», считавший такое обращение к пылающей Украине преждевременным.

Первые же шаги диктатора и «Совета обороны» привели в большое беспокойство украинское правительство. И 13 ноября к гр. Келлеру, по поручению правительства, явились министры Афанасьев и Рейнбот и заявили ему, что он неправильно понимает существо своей власти; ему не может быть подчинена власть законодательная, какою до созыва Державного сейма является совет министров. Что граф Келлер в своих воззваниях говорит только об единой России, игнорируя вовсе Украинскую державу, тогда как правительство «стремится к созданию Украинского федеративного государства и от этой своей программы для воссоздания целой и неделимой России отказаться не может».

Граф Келлер предъявил ультимативное требование полноты власти и в тот же день получил гетманский приказ о своей отставке и о назначении его заместителем ген. кн. Долгорукова. В своем прощальном приказе Келлер объяснял свой уход двумя причинами: «1. Могу приложить свои силы и положить свою голову только для создания Великой, нераздельной, единой России, а не за отделение от России федеративного государства и 2. считаю, что без единой власти в настоящее время, когда восстание разгорается во всех губерниях, установить спокойствие в стране невозможно»[16].

И хотя по существу ничего не изменилось, так как у кормила власти остался тот же «блок», возглавленный кн. Долгоруковым – председателем военной монархической партии и товарищем председателя «блока», но политическая неразбериха усилилась еще более: граф Келлер ушел потому, что не хотел бороться «за отделение от России федеративного государства»... А новое командование?..

Ввиду быстрого распространения анархии на Украине и изолированного положения Киева, прямое сообщение с ним Екатеринодара было нерегулярно, а с 11 ноября прервалось вовсе; и мой штаб получал только отрывочное и случайное осведомление кружными путями о происходящих там событиях. Взаимоотношения моего представителя ген. Ломновского – номинального начальника Добровольческих дружин – с гетманскими властями были весьма неопределенными. Как я уже говорил, гр. Келлер, в качестве «главнокомандующего Северной псковской армией», 2 ноября признал свое подчинение Добровольческому командованию. Став через три дня «главнокомандующим войсками Украины», он дал неопределенное объяснение Ломновскому: «По вопросу об установлении общего фронта и единого командования он держится своего прежнего взгляда; однако Украина столь тесно связана с Доном и столь зависит от него, что единое командование возможно, только включая и Дон»

По плану, одобренному гетманом и Келлером, предполагалось приступить к формированию особой «Юго-Западной армии», без фактического участия Ломновского, для чего просили все же «флаг Добровольческой армии». Ломновский категорически отказал[17].Тем не менее взаимоотношения его с Келлером не нарушались.

Ген. Ломновский, имея от меня общее указание предоставить Добровольческие отряды в оперативном отношении высшей украинской военной власти, в интересах борьбы и спасения Малороссии от большевизма, исполнял эту директиву с большой выдержкой, тактом и иногда самопожертвованием. Эта позиция Ломновского подвергалась суровому осуждению киевск. Нац. центра, который считал, что при сложившихся обстоятельствах человек, обладающий большей волей, дерзанием и авторитетом, мог бы не допустить экспериментов гетмана и взять у него падающую власть и все руководство обороной. На место Долгорукова и «монархического блока», по их мысли, должен был стать Ломновский и «киевский Нац. центр». Центр явно преувеличивал свое значение и возможности, особенно приняв во внимание, что полное неприятие им гетмана ставило вопрос о власти в прямую зависимость от внутреннего переворота.

Новый главнокомандующий кн. Долгоруков с первых же шагов проявил враждебное отношение к Добровольческому центру, стремясь устранить всякое вмешательство его в дело формирования вооруженной силы. Его усилия были направлены не по надлежащему адресу. Военный Киев действительно представлял из себя крайне неприглядное зрелище: всевозможные штабы и бюро комплектований Южной, Северной, Астраханской армий, Особого корпуса, тайных и явных организаций политических партий пухли, разрастались, конкурировали и враждовали друг с другом, способствуя распылению сил и легальному дезертирству.

Ненормальность этого положения была настолько очевидной, что в осуждении его объединились, казалось бы, совершенные антиподы: в первый раз во второй половине ноября явилась возможность устроить в Киеве ряд совещаний из представителей 1. Добровольческого центра, 2. Монархического блока[18], 3. Сов. гос. об.[19], 4. Нац. центра[20] и 5. Союза возрождения России[21].На этих заседаниях вопросу об упорядочении комплектования в одних руках предпослан был вопрос объединения командования всеми русскими вооруженными силами. Монарх, блок и Сов. гос. об. высказались за главнокомандующего силами Украины, Нац. центр и Союз воз. Рос. – за главноком. Добровольческой армией. Соглашения не состоялось.

Ген. Долгоруков решил идти напролом: в ночь на 23 ноября он вызвал к себе ген. Ломновского и заявил ему: «В дружинах Святополк-Мирского и Рубанова бунт. Там чуть ли не открыто говорят, что меня надо арестовать. Долг службы вынуждает меня арестовать вас. Я человек решительный».

Дальнейший ход этого дела так излагается генералом Ломновским[22]: «Этот разговор происходил на ходу в назначенную мне комнату, где я был арестован с приставлением часового. Спустя час ко мне в комнату вошел Пиленко, повидимому, крайне расстроенный. Он стал говорить о своих патриотических чувствах и просил меня быть вполне откровенным. Я заверил его, что на откровенность мою он может вполне положиться, но сказать я ничего не могу, так как решительно ничего не понимаю.

Тогда Пиленко стал говорить, что причиною всего – двойственное подчинение дружин и во имя общего дела необходимо найти выход из создавшегося положения. Я объяснил Пиленко, что суть дела совершенно не в двойственном подчинении, так как дружины в оперативном отношении всецело подчиняются местному командованию.., а исключительно в личностях.

Пиленко стал опять говорить о крайне тягостном положении Киева, что во имя общего русского дела необходимо найти все же выход, раз связь с ген. Деникиным прервана. На это я возразил, что теперь, с моим арестом, выход сам собою найден, и для меня вопрос не в двойственном подчинении дружин, а в недопустимом, неслыханном факте ареста представителя главнокомандующего русской Добровольческой армии».

Между тем в дом князя Долгорукова прибыли приглашенные им общественные деятели – граф Гейден, кн. Голицын, Масленников и ген. Шиллинг. Возмущенные случившимся, они потребовали от Долгорукова немедленного освобождения ген. Ломновского. На вопрос зашедшего к нему Шиллинга, как он думает поступить дальше, Ломновский ответил, что покинет Киев вместе с чинами своего штаба. На это Шиллинг сказал, что кн. Долгоруков не видит препятствий к выезду. Но через некоторое время в комнату к Ломновскому вошли все перечисленные выше лица...

«Гр. Гейден, очень взволнованный, обратился ко мне от имени общественных деятелей, умоляя меня, ради спасения в Киеве общего русского дела, в которое вложена громадная работа, не становиться в непримиримую позицию и согласиться аннулировать происшедшее; что отъезд представительства Добр, армии из Киева может повести к ужасным последствиям – к тому, что русские офицеры уйдут с занимаемых ими позиций и Киев вновь будет отдан во власть Петлюры и украинцев. Я ответил, что общее русское дело мне столь же дорого, как и им, я отдаю себе совершенно ясный отчет, к каким чреватым последствиям может повести выезд из Киева представительства Добр, армии, но не знаю, отдает ли себе ясный отчет князь Долгоруков, к каким последствиям может повести факт ареста представителя главнокомандующего и отъезд представительства.

На это гр. Гейден сказал, что кн. Долгоруков глубоко сожалеет о случившемся; что он погорячился, сказав, что не видит препятствий к выезду, и считает это совершенно невозможным».

После продолжительных переговоров ген. Ломновский заявил общественным деятелям: «Ввиду крайне неустойчивого положения в Киеве и возможности перенесения гражданской войны внутрь города; ввиду того, что вопрос о недопущении повстанцев в город ставится чуть ли не всецело в зависимость от полного подчинения дружин, я решил подчинить их во всех отношениях местному командованию с тем, чтобы я был своевременно осведомляем о всех мероприятиях, касающихся этих дружин».

Все эти нелепые трения на верхах правления и командования становились немедленно достоянием широкой публики и производили глубоко деморализующее впечатление среди защитников Киева.

– Какая же в сущности идея борьбы?

Консул Энно чуть не ежедневно присылал телеграммы, что союзные войска идут, они уже близко, не сегодня – завтра будут в Киеве. Тогда положение ясно: продержаться несколько дней, а там вопрос разрешится союзниками, несомненно, в пользу единой России... Стоявшие в совершенно непримиримой оппозиции к гетману «Нац. центры», под влиянием смертельной опасности, угрожавшей Киеву, изменили несколько свою позицию: «Всероссийский центр» соглашался, что «до прихода русских и союзных сил – самое выгодное, если сохранится та власть, кpоторая пока существует, ибо всякий переворот явился бы новым условием для усиления большевицких настроений»; «Киевск. центр» 7 ноября обратился к русским людям с призывом – защищать порядок против банд Петлюры...

Но тот же Энно говорил о признании существующей власти гетмана. Добровольческое командование, отдавая дружины в распоряжение гетманского командования, как будто присоединялось к этому решению...

– Следовательно, защищать власть гетмана и Украинской державы?

К тому же в первой телеграмме главнокомандующего Добров. армии к мин. Афанасьеву говорилось о «борьбе с большевиками» и «невмешательстве во внутренние дела края». И хотя Ломновский пояснил, что обстановка с тех пор изменилась, что директория – это предтеча большевизма, но его понимали плохо.

– Следовательно, защищать гетмана от Петлюры?

В более радикальных кругах ставили вопрос в другой плоскости: «Там – "вся власть советам"; здесь – "вся власть Протофису"». Что лучше?

Эти и многие другие вопросы вызывали смуту в умах и приводили в уныние офицерство и учащуюся молодежь – почти единственный контингент защитников Киева. Да и мудрено было им разобраться в украинской проблеме, когда в среде значительно большего политического кругозора – в самом, например, ядре Союза воз. России – возникали такие недоуменные вопросы: «Кому помогать? Или социальной реакции, воплощаемой Скоропадским и защищаемой немцами, или демократическому движению украинцев, идущих с максимализмом, не только социальным, но и национальным, и открывающему дорогу максимализму настоящему (советскому)?»[23]. В результате Союз выпустил воззвание против гетмана, требуя создания «демократической объединенной власти на Украине» и предостерегая от оказания помощи гетману.

Среди защитников Киева эти вопросы для одних были действительно вопросами совести и долга, для других – вероятно, большинства – благовидным прикрытием своему оппортунизму или малодушию.

И в киевских казармах – общежитиях, и на позициях у Жулян царило подавленное унылое настроение; люди жили в области фантастики и нервирующих слухов. Это настроение усугублялось еще потрясающим неустройством в организации, снабжении, довольствии, особенно на позициях. Там люди приходили к сознанию своей полной заброшенности и беспомощности.

Вопрос решили немцы. 30 ноября в Казатине между германским командованием и петлюровским штабом был заключен второй договор, в силу которого немцы обязались не препятствовать вступлению в Киев войск «Украинской народной республики»; взамен этого им была обещана «взаимная дружественная работа», содействие их эвакуации, в частности 10 транспортных поездов по трем направлениям – через Пинск, Сарны и Казатин.

Удельный вес директории, после многих месяцев сотрудничества, был хорошо известен немцам. Но этот исход обещал облегчить трудное положение немецких оккупационных войск и, вместе с тем, создать большие затруднения державам Согласия... Когда немецкие батальоны, прикрывавшие Киев, прошли сквозь расположение киевских дружин, все поняли, что наступил конец.

По инициативе Нац. центра общественные организации, считая дело проигранным, обратились к председателю правительства Гербелю с предложением «поднять открыто над защитниками Киева флаг Добровольческой армии», передать командование ген. Ломновскому и разработать тотчас же вопрос об отходе из Киева Добровольческих дружин. Гербель ответил, что у него «все готово», что «директория пойдет, вероятно, на условия – разрешить выезд всего правительства, всех желающих и Добровольческих частей на Дон»...

«У меня все готово – не мешайте только довести дело до благополучного конца»[24]. Течение событий не соответствовало официальному оптимизму. Первого декабря галицийские сечевики Коновальца сбили киевские дружины и в тот же день к вечеру вошли в город. Гетман 1 декабря подписал акт отречения и скрылся в Германию. Правительство рассеялось[25]. Кн. Долгоруков сдал войска на капитуляцию без всяких условий и отбыл в Одессу. Трагически пал на улицах Киева граф Келлер, заколотый петлюровскими солдатами.

Дружинники рассеялись по городу, и значительная часть их, более тысячи, засела в здании педагогического музея под охраной германских караулов. Благодаря заступничеству киевских организаций, консулов, телеграммам Энно – Директории и моим – главнокомандующим союзными армиями, правительство Винниченки приняло меры к освобождению части интернированных и к выезду остальных в Германию.

Поезда, следовавшие на юг, увозили цвет российской эмиграции и политических партий на новый, третий по счету, этап, предназначенный им судьбою, – в Одессу. Вся Украина была объята анархией.