Глава XXII

 

Национальная диктатура. Особое совещание: состав и общее направление политики

 

На Юге России, на территории, освобождаемой Добровольческой армией, без какой-либо прокламации, самим ходом событий установилась диктатура, в лице главнокомандующего.

Основною целью ее было свергнуть большевиков, восстановить основы государственности и социального мира, чтобы создать тем необходимые условия для строительства земли соборной волею народа. Жизнь стихийным напором выбивала нас из этого русла, требуя немедленного разрешения таких коренных государственных вопросов, как национальный, аграрный и другие, окончательное разрешение которых я считал выходящими за пределы нашей компетенции. Худо ли, хорошо ли и что целесообразнее – это вопрос другой, но диктатуре национальной, к осуществлению которой стремились на Юге, свойственны иные задачи и иные методы, чем диктатуре бонапартистской.

«Непредрешение» и «уклонение» от декларирования принципов будущего государственного устройства, которые до сих пор вызывают столько споров, были не «теоретическими измышлениями», не «маской», а требованием жизни. Вопрос этот чрезвычайно прост, если подойти к нему без предвзятости: все три политические группировки противобольшевицкого фронта – правые, либералы и умеренные социалисты – порознь были слишком слабы, чтобы нести бремя борьбы на своих плечах. «Непредрешение» давало им возможность сохранять плохой мир и идти одной дорогой, хотя и вперебой, подозрительно оглядываясь друг на друга, враждуя и тая в сердце одни – республику, другие – монархию; одни – Учредительное собрание, другие – Земский собор, третьи – «законопреемственность». Неужели спасение России не стоило того, чтобы на время отложить эти споры?

Что касается лично меня, то такая постановка вопроса нисколько не смущала мою совесть и была вполне искренна уже потому, что я решил твердо и говорил об этом не раз – что за формы правления я вести борьбы не буду. Личный элемент в вопросе о диктатуре – тема для меня вообще слишком деликатная. Я коснусь одной только стороны ее.

В конце 18-го и в начале 19-го годов на роль диктатора и Верховного главнокомандующего выдвигался, как известно, определенными кругами, преимущественно правыми, вел. кн. Николай Николаевич. Живя в Крыму, в Дюльбере, он оставался центром внимания этих кругов, из которых к нему обращались не раз, первоначально – с просьбой о возглавлении армий Украинской, Южной и Астраханской[1]. Все эти предложения великий князь отвергал, справедливо видя в этом явную авантюру.

Другие группы правых, в том числе «Государств, объединение», признавая в принципе верховное возглавление вел. князя весьма желательным, считали выступление его тогда на политическую арену несвоевременным и в местном масштабе не соответствующим. Его авторитет приберегался ими до того момента, когда все четыре фронта – Колчака, Деникина, Юденича и Миллера – приблизятся к Москве... Оттого подчинение мое адмиралу Колчаку в конце мая 1919 г., укреплявшее позицию всероссийского масштаба, занятую Верховным правителем, встречено было правыми кругами несочувственно. Что касается прочих политических групп, левее стоящих, там к возглавлению движения великим князем относились отрицательно.

Я лично в непосредственных сношениях с великим князем не состоял. В Дюльбере его посетил официально ген. Лукомский и встретил там весьма радушный прием. Вообще вел. князь держал себя в отношении Южной власти с величайшим тактом, стремясь не давать ни малейшего повода к каким-либо политическим осложнениям.

Весною 1919 г., когда обозначилась прямая угроза Крыму со стороны наступавших с севера большевиков, местопребывание там императорской семьи сделалось невозможным, о чем мною было сообщено в Крым. Незадолго до отступления наших войск к Акманаю все лица императорского дома на английском военном суде выехали за границу. Вел. кн. Николай Николаевич поселился в С. Маргерита, в Италии. Вскоре после вторичного овладения нами Крымом до моего сведения дошло, что он томится на чужбине и сожалеет, что не может жить в России...

По моему поручению ген. Лукомский 7 июля сообщил вел. князю, что в данное время для него представляется полная возможность безопасного пребывания на южном берегу Крыма. В начале сентября был получен ответ, что велик, князь «отказывает себе в счастье вернуться на Родину, т. к. приезд его в Россию повлечет за собой всевозможные толки о выступлении его как политического деятеля, чем еще больше осложнится общее положение дел». Впрочем, им не исключалась возможность жить в Крыму «частным лицом на общих основаниях по водворении полного порядка». Но въезд в Россию был обусловлен «совместным решением этого вопроса адм. Колчаком, ген. Деникиным и союзниками»... Мы получили ответ этот в октябре, когда на Южном фронте назревала опасность, а на Восточном уже созрела, и вопрос о переезде затих.

Прочие лица императорской фамилии[2], находившиеся на Юге, в политической жизни никакого участия не принимали. Вел. князь Андрей Владимирович обращался ко мне в ноябре 1919 г., выражая желание «вступить в ряды войск, борющихся за освобождение России». Я вынужден был ответить, что «политическая обстановка в данное время препятствует осуществлению его патриотического желания». На службе состоял только герцог Лейхтенбергский (младший) в Черноморском флоте, в чине капитана II ранга; был дружен со Слащевым, который хотел использовать его для своих особых целей, до военного переворота включительно. Но безуспешно.

Особое совещание функционировало первоначально применительно к утвержденному 18 авг. ген. Алексеевым положению и проекту нашей «конституции», выработанной для установления взаимоотношений с казачьими войсками[3]. Жизнь раздвигала эти узкие рамки, облекая Особое совещание всеми функциями власти исполнительной и законодательной. Только 2 февр. 1919 г. было утверждено и опубликовано «Положение об Особом совещании при главнокомандующем ВСЮР», в основу которого положено, в известной степени, совмещение круга деятельности совета министров и старого Гос. Совета[4].

Ни этим положением, ни каким-либо другим государственным актом не определялось существо власти главнокомандующего, и только косвенно неограниченность ее вытекала из сопоставления отдельных статей законоположений. Точно так же не предусматривался в законодательном порядке вопрос преемства власти – ни гласно, ни тайно. Только осенью 1919 г., под влиянием постоянных настойчивых сведений о готовящихся на мою жизнь покушениях, я счел себя обязанным указать своего преемника. Я составил «завещание-приказ» Вооруженным силам Юга о назначении главнокомандующим моего начальника штаба генерал-майора Романовского.

Этим актом я готовил ему тяжкую долю. Но его я считал прямым продолжателем моего дела и верил, что Армия, хотя в среде ее и было предвзятое, местами даже враждебное отношение к Романовскому, послушается последнего приказа своего главнокомандующего. А признание Армии – все. Приказ этот в запечатанном конверте лежал в моем несгораемом шкафу, и о существовании его знали, кроме меня, только два человека: сам И. П. Романовский и генерал-квартирмейстер Плющевский-Плющик. Когда я сказал им об этом обстоятельстве, Романовский не проронил ни слова, и только на лице его появилась скорбная улыбка. Словно подумал: «Кто знает, кому уходить первым...».

Я вполне уверен, что оба они сохранили тайну. Но некоторые изощренные умы проникали интуитивно за ее покровы. Так, когда в конце октября был отдан приказ о назначении на должность одного из двух «помощников главнокомандующего» – генерала Романовского, неофициальная контрразведка отдела пропаганды, установившая тайное наблюдение за главнокомандующим[5], требовала от своего агента в Таганроге «разведать и быть все время au courant (в курсе (фр.) – Ред.): как относятся к назначению ген. Романовского и как расценивается этот шаг в политическом отношении в кругах Ставки? Значит ли это, что ген. Р. будет заместителем Главкома?». Слух пошел, и борьба, веденная против Романовского, усилилась.

Совмещение законодательных[6] и правительственных функций в лице Особого совещания, напоминавшее до известной степени конструкцию Временного правительства, отвечая духу чистой диктатуры, имело и свои большие неудобства. Помимо естественного переплетения закона и правительственного распоряжения – переплетения, ослаблявшего силу и устойчивость закона, это совещание заключало всю законодательную работу в четыре стены Совещания, ослабляя связи ее с общественностью, заменяя трибуну «Освагом» или лишая Совещание должного авторитета. Зачастую необходимость мероприятия и причины, его вызвавшие, оставались неясными для массы, вызывая беспричинную подозрительность, искажая его смысл и цели. Даже меры, уже принятые и осуществляемые, ввиду технических затруднений, не скоро становились известными в стране.

Та политическая борьба, которая свойственна парламенту и которая велась среди политических организаций Юга, невольно врывалась сквозь стены Особого совещания, вместе с прениями по законодательству, претворяясь там в борьбу внутреннюю и поселяя рознь. А эту рознь в преувеличенном и изощренном виде разносила стоустая молва, возбуждая глухое недовольство в обществе и в Армии. Наконец, работа законодательная и административная – в общих и частных заседаниях Совещания, в бесчисленных комиссиях и в ведомственных управлениях – была непосильна для членов Совещания. Она утомляла их и терзала нервы, приковывала к месту нахождения правительства и отрывала от действительной жизни в крае, от непосредственной осведомленности в делах подчиненных органов.

Чтобы услышать «глас народа», приходилось не раз важнейшие законодательные предположения, раньше утверждения их, давать в печать. Насущная потребность связи со страной чувствовалась многими и вызывала в свое время различные предложения[7]. Я говорил уже о первой негласной попытке Родзянко, еще в мае 1918 г., воскресить IV Государственную думу, с присоединением к ней трех предшествовавших составов. В ноябре того же года он выступил уже гласно с призывом «к русским людям» – создать «Национальный совет» в составе всех четырех Дум, Всероссийского церковного собора и Совета республики при Временном правительстве как «носящих символ законноизбранных государственных учреждений». В качестве Национального собрания предлагал свою организацию в конце октября 1918 г. Совет государственного объединения... Было и вовсе странное для настроений Юга стремление «Юго-Восточного комитета членов Учредительного собрания» под главенством Шрейдера провести в качестве верховной власти и, вместе с тем, законодательного органа – уфимский «Комуч» (конец окт. 1918 г.).

Все эти комбинации были совершенно искусственны или носили узко политический характер, не могли иметь почвы и авторитета в стране и не отражали бы ее мнения. Вместе с тем, принятие какой-либо из них еще более затрудняло бы возможность нашего объединения с казачьими областями, на которое еще не была потеряна надежда.

Идея создания особого законосовещательного учреждения имела своих последователей и в Особом совещании. Так, Н. И. Астров в марте 1919 г. сделал заявление об образовании Совета из представителей местных самоуправлений; управляющий отделом законов К. Н. Соколов в мае представил мне записку об учреждении такого же органа, но «из лиц по назначению главнокомандующего», причем Особому совещанию в обоих случаях оставлялись бы функции совета министров.

Разделяя взгляд на необходимость представительного законосовещательного органа, я предполагал создать его из выборных представителей казачьих областей, горских округов и освобожденных от большевиков губерний; состав его предполагалось дополнить членами по назначению – из числа людей науки и практики, включая широко и видных представителей таких демократических учреждений, как кооперативы, профессиональные союзы и т. д. Но до лета 1919 г. казачьи области не шли на государственное объединение; земское положение, могущее дать базу для выборов, все еще вырабатывалось, возбуждая бесконечные споры; территория, подчиненная командованию, была невелика и могла бы дать представительный орган интеллектуально не выше губернского земского собрания... Когда же с июня наши пределы расширились до Днестра, Десны и Волги и, с другой стороны, когда «конференция южно-русского союза»[8] выходила как будто на путь соглашения, в духе моих предположений был выработан комиссией проект «Высшего совета», созыв которого зависел только от срока окончания конференции. А она затягивалась безнадежно. Я хотел было назначить созыв, не дожидаясь соглашения с казаками; посоветовался с Особым совещанием, которое отнеслось к этому предположению отрицательно.

Конференция спорила о духе, о форме, о словах – главным образом саботировали ее кубанские делегаты во главе с И. Макаренко – до тех пор, пока армии не покатились от Орла к Дону и далее к Кубани, когда весь вопрос потерял свое значение.

Что дал бы нам «Высший совет» в области устроения страны, не ведомо. Считая и ныне образование его для того времени психологически и политически необходимым, я, однако, не уверен – не прибавил ли бы он только лишнего звена в той цепи соборных опытов, которая началась «Демократическим совещанием» и «Советом республики»... Тем более, что три главнейшие течения общественной мысли, представленные на Юге – Сов. госуд. объед., Национальным центром и Союзом возрождения России[9], невзирая на усилия многих своих членов, не находили обыкновенно ни общего языка, ни общего пути[10].

Особое совещание никогда не пользовалось расположением русской общественности и навлекало на себя суровую критику и тогда, и теперь. При этом оно находилось всегда под двойным обстрелом – по обвинению, с одной стороны, в «черносотенстве», с другой – в «кадетизме». Формулы, одинаково сакраментальные, и «вины», одинаково непростительные, в глазах разных политических группировок. Прежде всего было бы справедливым разложить историческую ответственность Особого совещания. Давая в свое время определенные указания по кардинальным вопросам законодательства и управления и утверждая все законоположения, прежде всего разделяю эту ответственность в полной мере я.

Во-вторых, невзирая на отсутствие парламентаризма, общественное начало было далеко не чуждо Особому совещанию: все важнейшие законоположения, прежде чем попасть на рассмотрение Совещания, вынашивались в недрах двух основных политических организаций и в группе кадетской партии, по существу, впрочем, растворившейся в Национальном центре. Их мнения преломлялись в прениях Совещания, в котором участвовали и видные представители организаций. Только Союз возрождения не имел там своего голоса, хотя косвенно принимал известное участие в обсуждении дел путем редких, правда, собеседований со мной и личных отношений с руководителями Национального. центра. И если в общем направлении политики Юга – в той средней линии – равнодействующей политических течений, к которой стремился я и которую, в конце концов, с уклоном вправо, проводило Особое совещание, организованная общественность не повинна, то во многих важных мероприятиях и ответственных назначениях есть немалая доля ее участия. Теперь, после всяческих переоценок и превращений, соблюдается часто библейский обряд умовения рук, и прошлое как-то забывается...

Личный состав Особого совещания[11] слагался по признакам деловым, а не политическим, поскольку это зависело от меня: по условиям своей жизни и военной службы, главным образом на окраинах, я имел ранее очень мало соприкосновения с миром государственных, политических и общественных деятелей и поэтому испытывал большое затруднение в выборе людей на высшие посты управления.

Вначале мною практиковалась такого рода проверка: когда предлагали кандидатуру «справа», я наводил справки «слева» и наоборот. Потом этот порядок оформился, и все предположения о замещении своего состава и высших постов были возложены мною на Особое совещание, председатель которого представлял мне результаты выбора. Иногда мнения разделялись, и мне предлагали двух кандидатов. Я останавливал свой выбор на том, который казался мне выше по своему удельному весу, а ближайшие отчеты политических организаций комментировали этот факт (одни – с удовлетворением, другие – с неудовольствием) как результат влияния одной из групп и «перемены правительственного курса».

Существовало, однако, и ограничение круга лиц, допускаемых в состав Совещания и на высшие должности, – оно относилось к крайним правым и ко всем социалистам. Я считал, что эти фланги могут быть в Совете, но не в правительстве. Этот взгляд разделяло и Особое совещание. Впрочем, некоторые члены Совещания предлагали мне включить в состав его без портфелей, для создания известного декорума, «безобидных социалистов». Я считал, что этот шаг не поможет делу, не прибавит популярности Совещанию в левых кругах, а в правых вызовет только озлобление.

Решение это находилось в полном соответствии с позицией социалистов: цен. комитеты с.-д. и с.-р. объявили Добровольческую армию силой враждебной, а с.-р-ы готовили даже террористические акты против вождей белого движения. Что касается самой умеренной организации, Союза возр., то и он оставался непримиримым в отношении военной диктатуры и в силу этого обстоятельства весною 1919 г. признал невозможным вхождение своих членов даже в состав Нац. центра.

Особое совещание, по своему общему облику, делилось на три группы: 1. беспартийную, но определенно правую группу генералов[12]; 2. политических деятелей правого направления; 3. либеральную группу – в составе четырех кадетов и примыкавших к ним – Бернацкого, Челищева, Малинина, Носовича, отчасти и ген. Романовского[13]. Существовали различные оттенки в умонастроениях членов каждой из этих групп; при решении различных вопросов указанные рамки то раздвигались, то суживались, но общее течение политической жизни Особого совещания вылилось ярко в два русла – правое и либеральное.

Если первое («большинство») представляло из себя довольно однородное целое, связанное общностью мировоззрения и психологии, то во втором (меньшинстве) наоборот – даже небольшая кадетская группа не отличалась обычным до того времени единством. Довольно распространенная версия справа о «кадетском засилии» лишена основания. «У нас не было лидера[14], – говорит один из кадетов, – ни цент, комитета. Внутренняя спайка под давлением событий стала слабеть. Намечались различные течения, которые смущали и разойтись по которым мы не хотели. Партийная дисциплина при бывших условиях, конечно, не могла существовать. У нас состоялось соглашение о том, что в Особом совещании мы не можем быть связаны мнением маленькой группы кадетов, собравшейся в Екатеринодаре. Отдельные члены партии в Особом совещании и других учреждениях (напр., Донск. круг) действовали за свой страх и риск, за счет своего понимания слагавшихся условий и собственной совести».

Как бы то ни было, в Особое совещание осуществилась та коалиция двух политических направлений, к созданию которой после октябрьских дней стремились многие, в том числе Милюков в киевский период его деятельности. Эта коалиция соответствовала, как будто, соотношению слагаемых элементов белого движения на Юге и, во всяком случае, представляла предельный уклон «влево», допускаемый настроением Армии и близких ей кругов. Вне этой комбинации представлялись две возможности: однородное правое или однородное либеральное правительство.

Первое было бы спокойно принято Армией, но еще более недоброжелательно в стране, в особенности в казачьих областях; оно имело бы в своем распоряжении, вероятно, элементы волевые и признанное возглавление в лице Кривошеина. Но успех такого правительства и прочность его были весьма сомнительны, особенно принимая во внимание ту психологию и то игнорирование огромного социального сдвига, которые проявляли до крушения Юга даже умеренно правые круги.

Создание правительства второго типа было просто неосуществимым: в силу настроения офицерства, того натиска из правых кругов, который подрывал бы его существование и которому мирный, по природе своей, русский либерализм противостоять не мог.

Я должен, однако, оговориться. Собственно офицерство политикой и классовой борьбой интересовалось мало. В основной массе своей в классовом отношении оно являлось элементом чисто служилым, типичным «интеллигентским пролетариатом». Но связанное с прошлым русской истории крепкими военными традициями и представляя по природе своей элемент охранительный, оно легче поддавалось влиянию правых кругов и своего сохранившего авторитет, также правого по преимуществу, старшего командного состава. Немалую роль в этом сыграло и отношение к офицерству социалистических и либеральных кругов в наиболее трагические для офицеров дни – 1917 года и особенно Корниловского выступления[15]. Эти влияния в известные моменты выводили из равновесия в общем аполитичное наше офицерство.

Таковы предпосылки появления на свет «коалиции» и «средней линии» в политике Юга. Политика эта потерпела крушение.

Помимо личных ошибок правительства и правителя в этом печальном исходе явно обозначилась одна из причин его: возможная для мирного строительства в условиях нормальной жизни страны, полезная, без сомнения, для организации противобольшевицкого движения и расширения фронта его участников, коалиция, в качестве силы действенной, правящей, оказалась трудно применимой в дни революции, в дни борьбы.

Особое совещание, состоявшее из лиц, преданных Родине, но по-разному понимавших ее интересы, не могло работать с должным единодушием. После крушения Воор. с. Юга один из правых членов Особого совещания поделился со мной своими мыслями о причинах неудачи, постигшей нашу политику, «своей критикой и самокритикой»: «По составу Особое совещание делилось на два политических лагеря, в нем боролись два миросозерцания. Эта борьба прежде всего влияла на подбор лиц, когда считались не только с технической подготовкой, но главным образом с политическим тяготением. Наружно для Вас все было прикрыто государственными лозунгами, большинство знало закулисную сторону. Обе стороны (Совещания) не свободны от греха.

Политика, проводимая аппаратом, заключавшим элементы для внутреннего трения, могла быть только компромиссной. Каждая из составных частей Особого совещания при обсуждении любого законопроекта социального значения стремилась отстоять свое миросозерцание и, сознавая, что не в силах провести его целиком, пыталась убедить другую на известные уступки.

Наша политика была поэтому осторожна, но лишена творческого авантюризма, решительности и напора. Она казалась недостаточно демократичной одним и слишком слабой против непомерных домогательств черни – другим. Она не удовлетворила ни одно из течений, боровшихся с оружием в руках.

Даже военная диктатура, для того чтобы быть сильной и устойчивой, нуждается в поддержке могущественного класса, притом активного, способного за себя постоять, бороться. Наша же средняя линия вызвала опасение одних классов, недоверие других и создала пустоту в смысле социальной опоры вокруг.

В результате – диктатуре пролетариата и выпущенной из тюрьмы братии мы не смогли противопоставить диктатуры здорового и достаточно сильного класса, а масса была еще апатична, не «подготовлена, чтобы активно, с оружием в руках встать на защиту своих идеалов.

Правда, над всем доминировала идея диктатуры, которая теоретически должна давать общую линию поведения и направления. Но ясно, что Особое совещание могло эти указания усилять или ослаблять при проведении в жизнь, мало того, оно могло влиять и влияло».

Действительно «диктатура», проводя одни направляющие линии прямо и непреклонно, в других – считалась с мнением Особого совещания, самоограничивая путем такой «внутренней» конституции свои неограниченные права. Постановления Совещания служили, во всяком случае в моих глазах, мерилом того, что можно было провести в жизнь без потрясений при тогдашних условиях и тогдашних исполнителях, причем необходимо заметить, что ни одно особое мнение либеральной группы не было оставляемо без внимания. Впрочем, в постановлениях Особого совещания такие эпизоды официального протеста, заявляемого лишь частью группы, бывали нечасто – обыкновенно находился компромисс. Иногда либеральная группа доводила до моего сведения в частном порядке через начальника штаба[16] о спорных сторонах принятого уже Особым совещанием решения. Только несколько лет спустя я узнал о мотивах такой постановки вопроса, для меня совершенно неожиданных:

«Мы избегали навязываемого нам положения официальной оппозиции и, лояльно поддерживая диктатуру, не хотели разводить около нее внутреннюю распрю. Первоначально мы действительно практиковали прием подачи «особых мнений». Эти особые мнения оказались, однако, весьма опасными и возымели довольно неожиданные последствия. Часть их была поддержана главнокомандующим. В результате по всей правой линии вспыхнуло резкое раздражение. Положение оказалось опасным – не для нас, а для главнокомандующего. Разлетелись слухи о том, что главнокомандующий идет по указке кадетов, и в частности двух кадетов Особого совещания. До нас это злобное раздражение дошло в виде зловещих слухов о возможных покушениях на главнокомандующего... Мы решили прекратить систему особых мнений и прибегать к ним только в экстренных случаях, что и делалось».

Конструкция Особого совещания и соотношение в нем сил делали положение оппозиции весьма трудным. «Развивать в нем большую работу, – пишет один из членов оппозиции, – в духе, не отвечающем правым устремлениям, было довольно праздным занятием... Были ли мы, однако, безучастны к этому явлению? Искали ли выхода? Утверждаю, что выхода искали, положением чрезвычайно тяготились»... Прежде всего «мы стремились внести некоторое равновесие в Особом совещании и усилить в нем гражданский элемент, усилить нашу группу в Совещании с целью выправления его, как говорилось, «правого крена»...

Помню, как после одного из заседаний, изведенный пререканиями по одному из очередных спорных вопросов и видя, что пререкания проистекают из исключающих друг друга политических жизнепонимании, я обратился к... (двум правым членам Совещания) с заявлением: «Кончим же это бесцельное и вредное топтание на месте. Берите на себя ответственность, мы отойдем и не будем больше пререкаться. Нужно, чтобы дело двигалось. В застое его гибель. Нужно выбирать курс и действовать». Мои собеседники согласились, что положение тягостно, но отвергли мысль о том, что мы должны разойтись. Становилось все яснее, что для правого большинства мы были нужны как некоторое прикрытие»...

В конце концов, автор письма пришел к решению: «Мы не можем повлиять на ход правой политики, которая все более укрепляется в Добрармии. Это для меня ясно. Ставлю себе, однако, задачу хотя бы несколько смягчать неизбежные резкости в условиях военного окружения военной диктатуры в пору гражданской войны. Знаю, что эта задача весьма неблагодарная. Но уходить из Добрармии не буду».

Коалиция была необходима, а элементы, ее составлявшие, – органически несродны. В этом был глубокий трагизм положения.

И, наконец, отметая первенство причин социального и политического характера в неудаче движения, третий весьма видный участник Особого совещания – правый, военный – говорит: «Что касается того, какие течения преобладали в утвержденных главнокомандующим решениях Особ, совещания, – это вопрос спорный. Впрочем, это и несущественно. Дело не в правой или левой политике, а в том, что мы совершенно не справились с тылом».

Как бы то ни было, тяжелый воз правления шел в гору по ухабистой дороге и притом на тугих тормозах. Обе стороны винили в этом друг друга.

Программа правительства не объявлялась. Две речи, сказанные мною в Ставрополе и на открытии Кубанской рады, исчерпывали официальное изъявление нашей идеологии и политического курса; они служили темой для пропаганды, политических дискуссий и экспорта за границу[17].

В их неопределенности и «непредрешениях» различные секторы русской общественности, одни – с тревогой и подозрительностью, другие – с признанием и надеждой, видели маскировку, скрывающую «истинные» побуждения и намерения. Из кругов умеренно социалистических и либеральных, из Крыма, Киева, Одессы, от «Русского политического совещания» из Парижа шли все более настойчивые предложения «раскрыть лицо Добровольческой армии». Между тем «непредрешения» являлись результатом столько же моего убеждения, сколько и прямой необходимости.

В самом деле: «Борьба с большевизмом до конца», «Великая, Единая и Неделимая», «автономии и самоуправления», «политические свободы» – вся эта ценная кладь могла быть погружена на государственный воз явно при общем или почти общем (кроме федералистов и самостийников) сочувствии. Казалось, что с одной этой кладью, под трехцветным национальным флагом можно будет довезти его до Москвы, а если там при разгрузке произошло бы столкновение разномыслящих элементов, даже кровавое, то оно было бы, во всяком случае, менее длительным и изнурительным для страны, чем большевицкая неволя... Но идти дальше этого было уже труднее: в некоторых случаях пришлось бы вскрывать разъедавшее нас разномыслие.

Однажды, осенью 1918 г., по поводу толков о необходимости декларации мои оба ближайшие помощники сказали мне, что работать под лозунгом Учредительного собрания они считают для себя невозможным. Это было убеждение, широко распространенное в военной среде и правых кругах, где понятия «учредилка» и «учредиловцы» встречали презрительное отношение. Но и в либеральных кругах в то время признание Учредительного собр. было далеко не безоговорочным. На кадетском съезде в Екатеринодаре мы слышали, например, из уст Милюкова такие слова: «Я против предрешения как форм, так и способов создания новой власти. Идея народовластия и свободного волеизъявления народов более чем поколеблена... Необходима крайняя осторожность по отношению к Учредительному собранию»...

Оставляя в стороне другие паллиативные решения, оставалось декларировать кому-либо «самозарождение» или «законопреемственность», чтобы в минуту порвать слагавшееся с таким трудом, весьма непрочно сшитое единство военно-общественного фронта.

Это отношение к идее Учред. собр. под влиянием разнообразных причин со временем начинает вновь меняться, вероятно, не столько по убеждению, сколько по тактическим соображениям. Так, на заседании представителей Гос. об., Национального центра, Союза возр. и бюро «Советов объед. земств и городов Юга России»[18], представлявшем первую попытку объединения более широкого общественного фронта, возбужден был и этот вопрос; протокол заседания говорит:

«Учредительное собрание как суверенный орган государственного строительства, возникающее на основе народного волеизъявления, признано приемлемым в принципе, но не по наименованию членами всех представленных организаций. Члены Земско-городск. объединения, Союза возрождения и Госуд. об. в лице Е. Н. Трубецкого[19] признают его категорически, оставляя и название. Член Гос. об. Масленников считает неизбежным установление самого органа народного волеизъявления, не предрешая его названия. Член Нац. центра М. Федоров считает вопрос о наименовании несущественным, но предпочитает название «Народного собрания», настаивая при этом, главным образом, на установлении того момента выборов, который дал бы уверенность в разумном исходе голосования»[20].

Пока мужи совета таким образом искали путей, чтобы обойти не то острые углы взаимных отношений, не то друг друга, в Армии эти трения находили также отклик, но гораздо более элементарный: одни проливали кровь, не мудрствуя лукаво, другие заявляли: «Мы за «учредилку» умирать не будем»... Поэтому я призывал Армию бороться просто за Россию.

С большими еще трудностями проходил другой важный вопрос – аграрный. После долгих мук, споров, взаимных уступок Особое совещание подошло, наконец, к основным его положениям. В 20-х числах марта 1919 pг. состоялись заседания под моим председательством, окончательно установившие руководящие основания. Это было еще очень немного, но, по крайней мере, дело сдвигалось с мертвой точки. Когда возник вопрос – в какой форме объявить о принятом решении во всеобщее сведение? – один из членов Совещания высказал взгляд, что объявлять не следует вовсе; к нему присоединилась большая часть правых членов Совещания. Я выразил свое удивление и заявил, что принятые положения считаю обязательными, и они будут опубликованы в ближайший день.

«Декларация» как результат этого обсуждения составлялась в Национальном центре и принадлежит перу Н. И. Астрова. Я изменил ее редакцию, оставив сущность, и придал форму предписания на имя председателя Особого совещания[21]. Оно гласило:

«Государственная польза России властно требует возрождения и подъема сельского хозяйства. Полное разрешение земельного вопроса для всей страны и составление общего для всей необъятной России земельного закона будет принадлежать законодательным учреждениям, через которые русский народ выразит свою волю.

Но жизнь не ждет. Необходимо избавить страну от голода и принять неотложные меры, которые должны быть осуществлены незамедлительно. Поэтому Особому совещанию надлежит теперь же приступить к разработке и составлению положений и правил для местностей, находящихся под управлением главнокомандующего Вооруженными силами Юга России. Считаю необходимым указать те начала, которые должны быть положены в основу этих правил и положений:

1. Обеспечение интересов трудящегося населения.

2. Создание и укрепление прочных мелких и средних хозяйств за счет казенных и частновладельческих земель.

3. Сохранение за собственниками их прав на земли. При этом в каждой отдельной местности должен быть определен размер земли, которая может быть сохранена в руках прежних владельцев, и установлен порядок перехода остальной частновладельческой земли к малоземельным. Переходы эти могут совершаться путем добровольных соглашений или путем принудительного отчуждения, но обязательно за плату. За новыми владельцами земля, не превышающая установленных размеров, укрепляется на правах незыблемой собственности.

4. Отчуждению не подлежат земли казачьи, надельные, леса, земли высокопроизводительных сельскохозяйственных предприятий, а также земли, не имеющие сельскохозяйственного назначения, но составляющие необходимую принадлежность горнозаводских и иных промышленных предприятий; в последних двух случаях – в установленных для каждой местности повышенных размерах.

5. Всемерное содействие земледельцам путем технических улучшений земли (мелиорация), агрономической помощи, кредита, средств производства, снабжения семенами, живым и мертвым инвентарем и проч.

Не ожидая окончательной разработки земельного положения, надлежит принять теперь же меры к облегчению перехода земель к малоземельным и поднятию производительности сельскохозяйственного труда. При этом власть должна не допускать мести и классовой вражды, подчиняя частные интересы благу Государства».

В день отдачи предписания ген. Драгомиров передал мне просьбу председателя Сов. гос. об. Кривошеина – повременить с выпуском его до представления проекта Гос. об., так как «такой государственной важности акт требует особливого, подобающего случаю изложения». Ждать дольше я не хотел, и предписанию дан был ход. В полученном post factum проекте Кривошеина пункт, касавшийся непосредственно аграрного вопроса, был изложен в такой форме:

«6. Безотлагательная разработка мероприятий, имеющих главнейшею целью обеспечить интересы широких народных масс и быстрый рост производительных сил страны. В этих видах, между прочим:

а) в области аграрных задач – постановка земельного дела в началах децентрализации в соответствии с особыми хозяйственными условиями отдельных районов; всемерное содействие образованию и скорейшему развитию мелкой земельной собственности; отмены ограничений в праве распоряжения крестьянскими надельными землями; широкое поощрение добровольных соглашений о переходе земли в крестьянские руки; создание примирительных земельных комиссий и принудительное, за справедливый выкуп, отчуждение земли во всех случаях, когда государственный интерес этого требует».

Так или иначе, провозглашен был столь страшный для многих принцип принудительного отчуждения.

Первым последствием издания аграрной декларации было крупное столкновение между Гос. об. и Национальным центром. Я уехал в Чечню, а декларация не появлялась в печати целую неделю. Задержка, по-видимому, произошла потому, что в это время в совместном заседании обеих групп шел горячий спор о целесообразности и своевременности издания декларации.

Сов. гос. об., устами, главным образом, Кривошеина, доказывал: «Неправильно усиливать вновь рознь в антибольшевицком лагере, где и без того элементы мщения играют большую и фатальную роль... Одни будут обвинять власть в демагогии, в стремлении их ущемить в угоду демократическим течениям, будут доказывать антигосударственность и экономическую нецелесообразность меры, которую будут считать направленной против их классовых и личных интересов. А так как влияние этих элементов в Армии и чиновничестве значительно, то последствием будет будирование против власти среди лагеря, на который она вынуждена опираться...

С другой стороны, официальный документ, который не может обещать больше, чем уже дано большевицким декретом о земле, дает оружие для агитации и пропаганды с левой стороны – соц.-рев. и тайных агентов большевиков»... Представители Национального центра возражали, что «с одними офицерами воевать больше нельзя, что нужно привлечь на свою сторону солдата или сделать его, по крайней мере, не враждебным... Необходимо немедленно парализовать агитацию, которую ведут большевики, будто новая власть идет восстанавливать старый режим, возвращать земли помещикам, мстить и наказывать... Наконец, что нужны доверие и поддержка европейских демократий»...

Обе стороны не пришли к соглашению и расстались еще большими врагами.

Появление аграрной декларации усилило те настроения, которые были созданы подготовительной борьбой. Так, например, газета «Великая Россия», руководимая тогда H. H. Львовым, после бурного заседания редакционной коллегии, на котором обсуждалось отношение к декларации, в конце концов напечатала ее в рубрике текущих дел («В Особом совещании») без всяких сопроводительных комментариев. Сильно и убежденно высказался тогда М. В. Родзянко, остерегавший меня «от опасного шага издания земельного закона (моей) единоличной властью»:

«Я отлично отдаю себе отчет, – писал он мне, – что земледельческий крестьянский класс в России должен быть наделен землей за счет крупного землевладения... Но нельзя признать права за случайно собранным Особым совещанием предвосхищать права неизбежного будущего Учредительного собрания, которое одно только вправе коснуться наиважнейшего права каждого гражданина – права собственности... Связанные с законопроектом сложные финансовые меры могут вызвать окончательное расстройство в наших поколебленных финансах... Наконец, если законодательство, касающееся земельной реформы, пойдет по такому пути, то неизбежно окажется, что Армия Ваша, адм. Колчака, ген. Юденича, Северная и др. могут его разрешить на различных основаниях, и тогда в этом жгучем, наболевшем вопросе страна будет заведена в такой тупик, из которого ее не выведет никакое Учредительное собрание»...

Эти взгляды, не слишком, впрочем, противоречившие духу декларации, разделялись и Союз, возр., который также считал, что «окончательное разрешение аграрного вопроса может последовать лишь по воссоединении России и только властью Учредит, собр.» и что «ныне возможны только временные меры для урегулирования земельных отношений». Но при этом Союз считал необходимым «предоставить крестьянам пользование той землей, которая находится в их фактическом владении». Этот же взгляд правительством адм. Колчака был проведен фактически в жизнь в Сибири, где, правда, земельные отношения не имели вовсе той остроты, как в Европ. России[22].

Не лишним будет привести и тот взгляд, который высказывало в те дни лицо, шедшее на смену власти. В конце марта ген. Врангель говорил: «Полагаю, что требования части общества, обращенные к Армии, о провозглашении ее программы, ошибочны. Армия по самой природе своей вне политики. Политической программы у Армии не может быть. Мы должны завоевать порядок, при котором народ, освобожденный от гнета и произвола, свободно выскажет свою волю».

Несравненно легче проходил рабочий вопрос, не вызывая ни такой страстности, ни такого разномыслия, как аграрный. В тот же день, 23 марта, на имя председателя Особого совещания было мною послано предписание:

«Русская промышленность разрушена совершенно, чем подорвана государственная мощь России, разорены предприятия и лишены работы и хлеба миллионы рабочего люда.

Предлагаю Особому совещанию приступить немедленно к обсуждению мер для возможного восстановления промышленности и к разработке рабочего законодательства, приняв в основу его следующие положения:

1. Восстановление законных прав владельцев фабрично-заводских предприятий и вместе с тем обеспечение рабочему классу защиты его профессиональных интересов.

2. Установление государственного контроля за производством в интересах народного хозяйства.

3. Повышение всеми средствами производительности труда.

4. Установление 8-часового рабочего дня в фабрично-заводских предприятиях.

5. Примирение интересов работодателя и рабочего и беспристрастное решение возникающих между ними споров (примирительные камеры, промысловые суды).

6. Дальнейшее развитие страхования рабочих.

7. Организованное представительство рабочих в связи с нормальным развитием профессиональных обществ и союзов.

8. Надежная охрана здоровья трудящихся, охрана женского и детского труда, устройство санитарного надзора на фабриках и заводах и в мастерских; улучшение жилищных и иных условий жизни рабочего класса.

9. Всемерное содействие восстановлению предприятий и созданию новых в целях прекращения безработицы, а также принятие других мер для достижения той же цели (посреднические конторы по найму и проч.).

К обсуждению рабочего законопроекта надлежит привлечь представителей как от предпринимателей, так и от рабочих. Не ожидая окончательной разработки и осуществления рабочего законодательства, во всех случаях текущей жизни и административной практики, в мере возможности применять эти основные положения и, в частности, оказать государственное содействие к обеспечению рабочих и их семейств предметами первой необходимости за счет части заработка».

«Рабочая декларация» была принята обществом и печатью также без особой страстности. В Екатеринодарский период борьбы торгово-промышленный класс не имел в кругах, близких к Армии и Особому совещанию, таких сторонников своих интересов, как аграрии.

В результате обеих деклараций образованы были две комиссии: для разработки земельного вопроса – под председательством нач. управ. земл. Колокольцова, и для разрешения рабочего вопроса – под председательством M. M. Федорова.

Настойчивые пожелания о необходимости общей политической декларации правительства Юга для Западной Европы приходили от Русского политического совещания из Парижа и от екатеринодарских иностранных представителей. В. Маклаков подсказывал и общие основные начала ее: «Временный характер военной власти, имеющей целью по восстановлении единства и порядка обеспечить свободное выражение народного суверенитета (?)... В земельном вопросе – правовое урегулирование совершающегося стихийного процесса... Утверждение самобытного устроения и развития народностей в пределах органически единой России в формах автономий или федерации» и т. д.

В начале апреля председатель Особого совещания ген. Драгомиров доложил мне, что ген. Бриггс настойчиво просит объявить декларацию, которая могла бы рассеять предубеждение о реакционности Южной власти, создавшееся в демократических кругах Европы, и дала бы возможность искренним друзьям Добровольческой армии оказывать ей более серьезную помощь. Ген. Бриггс предложил и проект декларации, которая могла бы, по его словам, удовлетворить английскую рабочую партию[23]. По существу почти все положения этого проекта были приемлемы и в той или другой форме объявлялись командованием; но внесение в проект «Национального собрания» шло значительно дальше «непредрешения»... И то обстоятельство, что оно не возбудило протеста в правом секторе Особого совещания, означало уже большой сдвиг.

10 апреля была составлена в несколько измененной мною редакции и послана английскому, французскому и американскому представителям нота, подписанная мною и всеми членами Особого совещания[24].

Вряд ли эта декларация имела какое-либо влияние на изменение международного положения Юга. В отечественных же политических кругах она не удовлетворила никого. Органы важнейших противобольшевицких группировок высказались сдержанно, но явно несочувственно. «Великая Россия» нашла, что обещаний дано слишком много, и «исполнение их принадлежит самой жизни русской – такой бурной, такой взбаламученной; что нет никакой возможности предвидеть, в каком реальном размере будет осуществлена эта декларация»... «Утро Юга» находило, что сказано слишком мало и слишком неопределенно, в особенности в части, касающейся Народного собрания, в рамки которого «может вместиться даже Булыгинская дума»... А «Свободная Речь» в изысканных, но туманных выражениях отдала преимущество «простым, но исполненным патриотического одушевления и не отравленным партийным буквоедством» словам, сказанным ранее[25], в сравнении с декларацией, «вызванной дружественной любознательностью союзников». И успокаивала умы взыскующие: «Не приспело еще время, не сложилась еще та обстановка, при которых можно пустить в обращение новые, отлитые пытливым проникновением в туманную даль – отчетливые представления».

Можно было подумать, что и те, и другие являются обладателями верного средства спасения страны, но таят его до времени под спудом, не желая открыть своей тайны непосвященным.

Создавался понемногу политический тупик, из которого могли вывести только победы Армии.