Глава XXV

 

Внешняя политика правительства Юга. Парижское военное и политическое представительство. «Русский вопрос»

 

В конце октября в Екатеринодар прибыл бывший российский министр иностранных дел Сазонов и занял пост начальника управления иностранных дел в Особом совещании. Назначение его принято было общественным мнением сочувственно. Самостийные круги, хотя и будировали несколько, но признавали авторитет Сазонова; не протестовали и умеренно левые, а «Утро Юга» приветствовало даже назначение Сазонова – под тем, однако, условием, чтобы он опирался на «всероссийскую демократическую власть».

Вопрос замещения этой должности имел большое значение для Юга ввиду общего стремления к объединению российского представительства на предстоящей мирной конференции. Мы жили иллюзиями, что голос наш будет там услышан...

Отражением взглядов южной российской общественности на характер и задачи этого представительства является «Памятная записка», поданная правительствам держав Согласия через екатеринодарских их представителей[1]. Главнейшие положения записки заключались в следующем:

 

«1. Советское правительство не только не имеет права представлять Россию.., но само существование этой банды убийц и разбойников... не должно быть терпимо.

2. Россия просит союзников поспешно прийти ей на помощь... Мы надеемся, что в этой войне за гуманность и справедливость будут совместно действовать союзные и местные (русские) войска.

3. Эфемерные государственные образования.., приобретшие мнимую независимость,., не могут принимать участия в процессе освобождения и объединения России, пока они не откажутся от своих притязаний на отдельное существование. Они не должны претендовать на отдельное национальное представительство. Необходимо осторожно относиться к притязаниям отложившихся областей, вроде Украины, Дона, Литвы, Прибалтийских губ., Кавказских республик и даже Финляндии, независимость которой не была признана Временным правительством... Будучи представлены отдельно, они усилили бы только элементы разложения и слабости.

4. Настоящая Россия может быть представлена только единой делегацией, объединяющей все оставшиеся здоровыми, среди разрушения, элементы. Есть два центра объединения ее сил – на сев.-востоке и юго-востоке России».

 

Преимущество записка отдавала второму – в силу близости к проливам, экономических условий Юга, существования там Добровольческой армии и притока «опытных и солидных государственных людей.., которые начинают уже образовывать составные части будущего правительства, способного сложиться в будущем путем добровольного соединения с другими действующими центрами»...

 

5. Не ожидая конца этого слияния, «наши бывшие послы... могли бы представлять Россию и ее интересы... Несколько других, лучше осведомленных о недавних событиях, присоединятся к ним в качестве представителей тех центров объединения, о которых упомянуто выше».

 

Таким образом, в вопросах внешнего представительства сходился довольно широкий фронт правой и либеральной общественности, не было в этом отношении и серьезного расхождения с умеренно левыми, наконец, и правительство Юга разделяло эти взгляды.

С целью разработки вопросов, связанных с предстоящей конференцией, в ноябре учрежден был при управлении иностранных дел «Совет по делам внешней политики» под председательством Сазонова. В Совете должны были принять участие А. А. Нератов, М. М. Винавер, П. И. Новгородцев, Г. Н. Трубецкой и Г. А. Казаков; предложено было включить в состав его по одному представителю от Дона и Кубани, но обе «державы» уклонились, причем бывший в то время атаман ген. Краснов, отнесясь вообще отрицательно к предложению, требовал «паритета» для Дона и Кубани: «Если бы я мог согласиться на то, чтобы на шесть представителей Добровольческой армии явился один представитель Донского войска, то донские казаки (?) с этим никогда не согласятся»[2].

Времени для споров не было, и я поручил представительство Юга в Париже единолично Сазонову. По сообщении этого решения новообразованиям, к нему присоединились Крым и Дон, причем атаман настаивал лишь на включении в состав парижской делегации, в качестве советников, назначенных им лиц, что не встретило препятствий.

С Кубанью вышло сложнее. На основании постановления Рады, правительство Быча накануне своего ухода в отставку избрало заграничную делегацию «для широкой информации и защиты интересов края». В состав ее вошли – сам Быч, Савицкий, Намитоков – все члены «черноморской группы». Эта делегация пожелала взять на себя и представительство на мирной конференции, независимо от правительства. В результате препирательств и компромисса была послана в Париж одна делегация – «правительственная», но в состав ее были включены Быч и его спутники и добавлены еще два члена: доктор Долгополое (от правительства) и Д. Филимонов (от атамана). И хотя в наказе, данном делегации, было указано, что она посылается «для содействия общему представителю государства Российского С. Д. Сазонову», но предварительные прения о наказе выяснили полную непримиримость Быча и его единомышленников с такою точкой зрения[3].

В середине декабря Сазонов уехал в Париж, снабженный наказом, выработанным в Особом совещании и утвержденным мною. Этот наказ касался исключительно внешнего положения русского государства и основной задачей признавал восстановление status quo ante bellum в отношении русских владений, за исключением земель, имеющих отойти к независимой Польше.

Внешне обстановка складывалась как будто благоприятно. В начале января 1919 г. адмирал Колчак назначил Сазонова министром иностранных дел Омского правительства, и, таким образом, в его лице объединено было представительство Юга и Востока. Но, приехав в Париж, Сазонов застал там уже существующее представительство, говорящее от имени России, не признанное в этом качестве союзниками, и в частности французским правительством, но персонально находившееся с ним в некоторых сношениях. Это было так называемое «Русское политическое совещание в Париже» во главе с кн. Львовым[4].

Приезд Сазонова был встречен весьма несочувственно: в парижских пробольшевицких газетах, под влиянием русских левых кругов, появились статьи по адресу «недобитого царского министра» и «нежеланного гостя»; Клемансо уклонился от приема Сазонова; члены Политического совещания стали настойчиво убеждать его, что имя его одиозно для французской демократии, что изолированное выступление его невозможно, так как с ним никто из правящих кругов разговаривать не станет... И Сазонов уступил без борьбы, войдя рядовым членом в состав Политического совещания, о чем я узнал много позднее.

В первых числах января состоялся обмен телеграммами Сазонова и Маклакова с Омском, в результате которого адм. Колчак писал мне: «Согласно этим телеграммам, я от себя и от имени правительства, образовавшегося на территории Сибири и Урала, уполномочил представительство России (на мирной конференции) в составе: кн. Львова, Сазонова, Маклакова и Чайковского. Полагаю, что Вы не разойдетесь со мной в этом важном вопросе»[5]. Я не противоречил.

В состав Политического совещания должно было войти также по одному представителю Дона и Кубани. Но когда после долгих блужданий появилась наконец в Париже делегация Быча, на соединенном заседании донской и кубанской делегаций было решено не входить в состав Совещания по следующим мотивам: «Вступление в состав Совещания связало бы делегации в их выступлениях и переговорах с союзниками, или с другими государственными образованиями; с другой стороны, не дало бы практически полезных результатов, ибо, по собранным сведениям, к Совещанию со стороны демократических сфер установилось отрицательное отношение, а в сферах правительственных к голосу Совещания совершенно не прислушиваются».

Донцы вскоре вернулись на Дон, из состава кубанской делегации вышел, подав протест против ее решения, Долгополов, а Быч со своими тремя товарищами[6] остался надолго в Париже, примкнув к наиболее непримиримым и враждебным России самостийным организациям. В первом же своем «меморандуме» державам Согласия делегация Быча заявила, что «наилучшей для себя помощью кубанцы считали бы прекращение гражданской войны, но это невозможно, ибо советская власть добровольно не откажется от притязаний на Кубанский край» и что «кубанцы ведут войну исключительно оборонительную». Делегация просила «всякой амуниции для своей армии», а «прежде всего, главнее всего, моральной поддержки в борьбе с большевизмом как слева, так и справа (черносотенством)».

Совещание имело совершенно неопределенные функции. Выделенные из состава его четыре члена (кн. Львов, Маклаков, Сазонов и Чайковский) только и имели, по существу, право представительства сибирского и екатеринодарского правительств. Обращения к союзным державам и Мирной конференции подписывали иногда Сазонов и Чайковский от имени трех объединенных правительств, иногда все четыре лица – от имени «Совещания». В непосредственном ведении его находились «Экономическое совещание» (Рафалович), бюро прессы (Саблин), канцелярия и посольство.

В подведомственные отношения и в финансовую зависимость от Политического совещания стали также учреждения ген. Щербачева, который взял на себя представительство кроме армий Юга еще и Восточной и Западной (Юденича). Кроме штаба его организация состояла из отдела заготовок и снабжений (ген. Гермониус), отдела, ведавшего личным составом русских военнопленных и бывш. во Франции русских бригад (адм. Погуляев), и военно-исторического и статистического комитета (ген. Палицын).

Содержание этих учреждений стоило Совещанию 125 тыс. франков ежемесячно, деятельность же по многим причинам была весьма ограничена. Для Юга, по крайней мере, мало ощутима. Главная задача, которую поставил себе ген. Щербачев – формирование армий в Чехии и Сербии из контингентов русских военнопленных и местных добровольцев, вследствие общих политических условий, психологического состояния наших военнопленных и отсутствия средств[7], не имела никаких результатов.

Политическое совещание представляло из себя далеко не однородное целое. Об общем характере его один из видных участников Совещания говорит: «В той работе, которая совершается здесь, в Париже, русским центром, нужно различать две стороны: 1) отстаивание единства, целости и суверенитета России, которые должны быть дороги всем русским, независимо от их политического направления, и 2) тенденцию, при помощи сильных внешних покровителей союзников, спасти русскую «демократию» и русскую «революцию».

Так как союзники требуют от нас «демократизма», а некоторые русские элементы здесь и все инородцы только и делают, что доносят союзникам на «антидемократизм» русского национального движения, и в частности Парижского политического совещания, то мы все, каковы бы ни были наши политические убеждения, вынуждены считаться с этой атмосферой. Но для одних это – внешняя неотвратимая обстановка, в которую в силу исторического несчастья вдвинуто дело восстановления России, для других это – желанная поддержка их собственных «левых» аспирации, которые, как это они не могут не чувствовать, потерпели позорное фиаско».

Практически это столкновение взглядов давало такую картину работы (март 1919 года): «Три четверти времени уходит на бесполезную грызню между собой, заподазривание друг друга в злых замыслах. Если это продлится еще некоторое время и выйдет наружу, то мы совершенно погубим себя. И мы это здесь понимаем, и в последнюю минуту самые, казалось бы, непримиримые останавливаются. Так, здесь назревал и чуть не разразился большой конфликт между Сазоновым и представителями общественного мнения, которые находили, что он слишком отстал и недостаточно считается с духом времени. Всем стало ясно, что если подобное разразится, если ссора между русскими в момент Мирного конгресса выйдет наружу, то всякое уважение к нам пропадет и, может быть, надолго».

Впрочем, решения, говорит участник, вырабатывались почти всегда «единодушные, т. е. ... компромиссные».

Париж и Западная Европа жили главным образом теми готовыми умозаключениями, которые им подсказывала русская эмиграция и прежде всего ее политический центр – Париж. По словам кн. Львова[8], общественное мнение союзных держав «оценивало наши правительства в такой постепенности по демократизму»:

«Первым стоит Архангельское. Оно не возбуждает сомнений в реакционности, главным образом, благодаря Чайковскому и потому, что оно не сильно и не так существенно.

Затем Омское, которое после переворота Колчака вызвало бурю негодования, но когда выяснилась позиция Колчака, опирающегося на демократическо-радикальные слои, все-таки с ним мирятся. Здесь нам в этом деле удалось рассеять сомнения.

Что же касается Южного, то оно прямо считается реакционным. В доказательство приводится все, что угодно: приглашение всех старого режима министров (?), наличие множества генералов, представительство Сазонова, отсутствие в составе правительства соц.-дем., отношение к Донскому кругу и Краснову, коего как антитезу Добровольческой армии выставляют как истинно демократическое начало, и, наконец, самое офицерство, которое кутит и поет «Боже, царя храни».

Союзники терялись в тех противоречивых до крайности мнениях, которые исходили от русской эмиграции. Среди той взаимной ненависти, непонимания, наветов и обличений друг друга в самых тяжелых не только политических, но и уголовных преступлениях...

Париж стал сборищем политических деятелей всех рангов и направлений, в том числе людей особого типа – коммивояжеров от политики, обивавших все пороги со своими жалобами и проектами, со своим вздутым ослепленным самомнением, своим «я», доминировавшим над интересами борьбы и Родины[9]...

Революционная демократия в огромном большинстве вложила меч в ножны и ополчилась против реакции, которая «идет на штыках колчаковских и деникинских армий»[10]. К ним присоединились всецело представители многочисленных лимитрофов – непримиримые и озлобленные. Весь этот лагерь вел сильнейшую борьбу «против Колчака и Деникина», имея особенный успех среди социалистов Запада. Если бы все же эта реакция могла быть донесена до Кремля, насколько свободнее вздохнул бы тогда русский народ!

В кругах, близких к Политическому совещанию, признавалась всецело идея «борьбы до конца». Но отношение их к борющимся силам было не одинаково. В нем обозначалось течение, ослаблявшее не раз позицию Юга и отозвавшееся, несомненно, на настроениях французов, косвенно на событиях в Одессе и Крыму: «За Колчака, против Деникина». К нему примкнули, по-видимому, и оба наших представителя – Сазонов и ген. Щербачев. Казалось в высшей степени странным это привнесение со стороны элемента борьбы и соперничества в отношения двух людей, отличавшиеся глубокой искренностью, единомыслием и стремлением к единению...

Думаю, что немалую роль в этом вопросе сыграли два обстоятельства: с одной стороны, непризнание Екатеринодаром руководящей роли за Политическим совещанием и, с другой – большие стратегические успехи Восточных армий в начале 1919 г., в то время, как Армия Добровольческая, покончив с Северным Кавказом, только еще поворачивала с тяжелыми боями на север. Во всяком случае, летом, с выходом Воор. сил Юга России на московские пути, изменится и отношение Совещания, хотя общее направление политики Южного правительства не претерпит изменения. Вообще во внешних и внутренних взаимоотношениях главную роль играл успех.

Опираясь на представительство таких реальных сил, как Восток и Юг России, Совещание получило известный вес в общественном мнении, но само к силам этим относилось с некоторым высокомерием, как к правительствам «провинциального масштаба». Считая себя органом всероссийского значения, Совещание заняло самодовлеющее положение и в отношении иностранцев и в отношении представляемых им сил, стараясь руководить действиями последних. Не знаю, как отнеслось к этому Омское правительство, но Южное – отрицательно.

Между прочим, в самый разгар нашей борьбы с кубанскими самостийниками, в начале апреля, кн. Львов от имени Совещания прислал мне телеграмму с резким осуждением деятельности Южного правительства: «Совещание считает необходимым, учитывая критическое положение, создавшееся для дела спасения России, сообщить, что в союзных странах, как и вообще в Европе, демократические течения чрезвычайно усилились, не считаться с ними ни одно правительство не может... Те сведения, которые поступают с Юга от официальных представителей местных правительств, от общественных деятелей самой различной политической окраски, от агентов союзников о взаимоотношениях между местными правительствами и Добровольческой армией, усиливают позицию тех, которые защищают здесь большевиков, и ослабляют тех, кто может и хочет нам оказать помощь. Совещание бессильно чего-либо здесь добиться, если на местах не будут учитывать указанной обстановки...

Всякий слух о раздорах военных властей с местными правительствами и выборными правительственными организациями, внесение политических соображений в военное дело, а тем более обнаружение реакционных симпатий, стремлений к политической реставрации, отобранию земель от крестьян, хотя бы со стороны отдельных лиц, близких к Добровольческой армии, убивает сочувствие и доверие к национальному движению... Недостаточно только избегать подобных ошибок, надо установить явно дружелюбные отношения с Краевым правительством, иметь в составе правительства популярные имена, восстановить и поддержать широкий политический фронт и сделать так, чтобы большевики были изолированы в своей борьбе со всей Россией».

О содержании этой телеграммы одновременно с нами была поставлена в известность Парижем и Кубанская законодательная рада, поместившая ее на страницах газет самостийного направления. Это обстоятельство заставило меня предать гласности и мой ответ: «Париж. Министру Сазонову. По поводу телеграммы № 669 Маклакова, передайте кн. Львову, что я интересуюсь политической обстановкой и отношениями к России, установившимися в Париже. Вместе с тем признаю совершенно бесполезным намерение руководить действиями Екатеринодарского правительства со стороны лиц, оторванных от России, не знающих и не понимающих вовсе той обстановке, в которой совершается в ней трудное дело государственного строительства. Деникин».

Эта переписка ухудшила значительно отношения русского Парижа к Екатеринодару, но, во всяком случае, привела их в полную ясность.

Мало-помалу, стало выясняться, что правительство Юга, по существу, не имеет в Париже никакого представительства. Ни в смысле защиты наших интересов, ни в осведомлении Запада о деятельности и боевых успехах армий Юга, ни даже простого опровержения тех вздорных слухов и небылиц, которые распространялись нашими недругами.

С парижским политическим совещанием я не сносился. Официальные отношения между управлением иностр. дел Юга и Сазоновым, хотя и продолжались, но существенного значения не имели. Реальная политика, касавшаяся не только интересов Юга и борьбы его, но и некоторых вопросов общегосударственных, велась непосредственно в Екатерине даре. И так как до осени 1919 г. иностранные державы держали при командовании Юга исключительно военные миссии, то, естественно, многие вопросы проходили мимо нашей дипломатии, разрешаясь главным образом мною, совместно с председателем Особого совещания, и отчасти начальником военного управления. Общее направление нашей политики, с которым Особое совещание знакомилось еженедельно на заседаниях, в моем присутствии, не вызывало никогда розни среди его членов.

Наши ожидания не сбылись: русское представительство не было допущено на Мирную конференцию ни с решающим, ни с совещательным голосом. Политическое совещание и делегация («четверка») по собственной инициативе, иногда по приглашению столпов конференции, отзывались на животрепещущие вопросы, связанные с судьбами русской державы, декларациями, записками, иногда личными неофициальными беседами, но выступления их встречали внимания не многим больше, чем «манифесты» Керенского и «меморандумы» державных лимитрофов.

Было бы ошибочно и несправедливо, однако, отрицать значение этой «декларативной работы» русского парижского представительства: среди разноязычной толпы могильщиков России, для которой они изобрели эпитет «бывшей», среди громкого гомона «наследников», деливших заживо ее ризы, нужен был голос национального сознания, голос предостерегающий, восстанавливающий исторически перспективы, напоминающий о попранных правах русского государства.

Это было важно психологически и не могло не оказать сдерживающего влияния на крутые уклоны руководителей мирной конференции, на колеблющиеся общественные настроения Запада. Об этих настроениях русский посол в Париже Маклаков писал на Юг:

«Пять лет войны и напряжения всех сил вызвали реакцию... Когда было заключено перемирие, все бросились отдыхать по-своему: люди состоятельные стали одеваться, раздеваться и танцевать, забыв о всяких ограничениях; рабочий люд стал требовать сокращения рабочего дня и повышения заработной платы... В некоторых странах в миниатюре повторяется то, что происходит в России, – рабочий труд не окупает уже рабочей платы и рабочие становятся пенсионерами государства...

Вместе с тем политические претензии рабочего класса и вообще широких демократических масс, как принято у нас выражаться, очень возрастают. Везде правительства, представляющие правящие классы, чувствуют себя на вулкане, везде против них идут претензии тех, кто хотел бы занять их положение, смотрят с завистью и предубеждением на всякое социальное неравенство и преимущество и, благодаря этому, к нашему большевизму относятся с нескрываемой симпатией. «Конечно, – говорят они, – там много дикости и глупости, но общая идея нам нравится».

Везде, где демократия начинает чувствовать свою силу, находятся и демагоги; и вот здешние демагоги, которые пока еще не победили, но приобретают сторонников с каждым днем, находят слишком благодарную почву и в медлительности мирных переговоров, и в безвыходном положении правящих классов перед финансовыми затруднениями, и в неумении их выйти из войны не поврежденными...

Не в этом настроении, не в этой атмосфере можно создать что-нибудь прочное и идти водворять порядок в России. Заставить сейчас, после заключения перемирия их войска (союзников) сражаться за Россию – выше сил какого бы то ни было правительства. А главное, здесь сейчас начинается такая кампания – демагогическая, взывающая к желанию покоя и мира, изображающая всех антибольшевиков реакционерами и реставраторами, что союзные правительства боятся дать сражение своим большевикам на непопулярном сейчас лозунге интервенции»[11].

В конечном результате, все более ясное понимание реальной опасности русского большевизма правящими классами и, с другой стороны, – равнодушие или даже отчасти сочувствие в то время к нему на Западе масс привело к непонятной, извилистой и гибельной для нас политике держав Согласия в русском вопросе.

Первым ее последствием был отказ от всех торжественных обещаний и деклараций, провозглашенных под влиянием военной психологии победителей: по инициативе Вильсона, с одобрения Ллойд Джорджа и при отрицательном отношении Клемансо состоялось постановление Мирной конференции, переданное нам по радио 12 января: «Союзные представители подчеркивают невозможность заключения мира в Европе в случае продолжения борьбы в России. Поэтому союзники приглашают к 15 февраля сего года все организованные политические группы, находящиеся у власти или стремящиеся к ней в Европейской России и в Сибири, не более трех представителей от каждой группы, на Принцевы острова в Мраморном море, для предварительных переговоров, где будут присутствовать и представители союзников. Финляндия и Польша как автономные единицы в переговорах не участвуют.

Союзники считают, однако, необходимым до переговоров – заключение перемирия между приглашенными группами и прекращение всяких наступательных действий. Союзники уверяют в своих дружественных чувствах к России и русской революции».

Это был первый, серьезный удар национальному русскому движению со стороны союзников. За посылку своих представителей на Принцевы острова высказались только совет комиссаров, Эстония и... Одесса. Полагая, что термин «организованные группы, стремящиеся к власти», имеет прямое к ним отношение, одесские буржуазные и социалистические организации (Сов. гос. обороны, Союз возрождения, Отдел Национального центра[12], Земско-городское объединение и друг.) после обсуждения вопроса в ряде заседаний и после споров о числе мест избирали уже своих кандидатов...

Почти все остальные группы отнеслись к предложению резко отрицательно. В Екатеринодаре ему вначале просто не поверили. Так же было и в Омске, где адм. Колчак, по словам Гинса, заявил иностранным представителям, что предложение «неясно по содержанию и искажено», а поэтому он как правитель «не будет вовсе на него отвечать», а в качестве главнокомандующего «отдаст приказ войскам, что разговоры о перемирии с большевиками распространяются врагами России и что он готовится к наступлению». С осуждением к проекту отнеслась и большая часть английской и французской печати.

Наконец, первого февраля Сазонов и Чайковский от имени трех объединенных правительств обратились к Мирной конференции с меморандумом: «Высоко ценя побуждения, внушившие союзникам их предложение», они вынуждены заявить, что «не может быть речи об обмене взглядами по сему поводу с участием большевиков, в которых совесть русского народа видит только предателей... Между ними и национальными русскими группировками невозможны никакие соглашения».

Под влиянием почти единодушного в этом вопросе общественного мнения, проект «Принкипо» было быстро похоронен. Керзон в палате лордов проводил его надгробным словом: «Правительство не может объявить войну большевикам, так как это вызвало бы необходимость содержать большую оккупационную армию. Оставить же Россию мы также не можем – это была бы политика эгоистичная. Вот почему предложен на конференции принцип прекращения военных действий в России, но вовсе не признание большевицкого правительства. Разговаривать с разбойниками – не значит признать разбой»...

Идея интервенции отпадает. Последние неудачные и немощные попытки ее в Одессе и в Крыму вызовут в русском обществе резкую перемену во взглядах на спасительность интервенции вообще, ксенофобию и – в известных кругах – возврат германофильских симпатий. Державы Согласия ограничиваются материальной помощью, но и в этой области не достигнут единства: Америка отходит в сторону, Франция оказывает помощь преимущественно лимитрофам, Англия – и лимитрофам, и белым русским армиям. Если правительства в направлении помощи руководствуются исключительно субъективно понимаемыми интересами своих стран – спасением от распространения воинствующего большевизма, то западные демократии исходят из более идиллических соображений: длинным рядом лет инородцы и российские либеральные и социалистические круги заносили на Запад свою психологию, свои обвинения «царского» режима и возбуждали симпатии к «угнетенным» им народам России; теперь пресса, пропаганда и личные воздействия представителей национальных образований еще более подогревают симпатии к «угнетенным».

«Глубокая пропасть, – писал Маклаков, – образовалась между воззрениями той части русских, которая, не ослабевая, продолжает национальную защиту России, и настроениями Запада – не только западных врагов, но и друзей России. Если бы кто-нибудь здесь стал говорить, что Россия будет унитарна, что... местная автономия отдельных национальных территорий... будет дана сверху, единым Учредительным собранием, и что пределы этой автономии могут им изменяться, то на него посмотрели бы как на реакционера и чудака».

Между тем именно так смотрели на взаимоотношения к новообразованиям и Екатеринодарское, и Омское правительства. Парижское совещание пошло несколько дальше, и от его имени, за подписью «четырех», представлена была Мирной конференции декларация (май 1919 г.), в которой державам предлагалось признать, что «все вопросы, касающиеся территории Российского государства в его границах 1914 г., за исключением этнографической Польши, а также вопросы о будущем устройстве национальностей, живущих в этих пределах, не могут быть разрешены без согласия русского народа. Никакое окончательное решение не могло бы, в связи с этим, состояться по этому предмету до тех пор, пока русский народ не будет в состоянии выявить свободно свою волю и принять участие в урегулировании этих вопросов».

Что касается теоретических взглядов «новой России», декларация поясняла, что «она» «не разумеет своего восстановления иначе, как на основе свободного сосуществования составляющих ее народов, на принципах автономии и демократии и даже, в некоторых случаях, на условиях взаимного соглашения между Россией и этими народностями, основанного на их самостоятельности».

И эта формула оказалась неприемлемой. Новообразования требовали немедленной и полной самостоятельности. Частные сношения отдельных членов Совещания и инородческих делегаций были решительно безрезультатны; официальных не установилось вовсе, так как новообразования соглашались признавать Совещание только за представительство «Великороссии». Лишь однажды представители Литвы и Белоруссии (?) приняли помощь государствоведов Совещания при определении восточной границы Польши, оказанную им в целях ограждения Российской территории от польского захвата.

Узнав об обмене мнений между адм. Колчаком и Верховым советом в дни, когда предполагалось признание, шесть «государств» – Эстония, Грузия, Латвия, Северный Кавказ, Белоруссия и Украина – тотчас же поспешили уведомить, что «всякие постановления органов русской государственной власти не должны иметь никакого отношения к ним». И кубанская делегация не преминула обратиться также с просьбой признать Кубань «независимым государством», допустить представителей ее к участию в работах Мирной конференции и принять «Кубанскую республику» в число членов Лиги наций.

Мирная конференция не взяла на себя разрешения русского вопроса. Она признала лишь «неотчуждаемую независимость всех территорий, входивших в состав бывшей Российской империи» – в смысле отказа Германии от всяких притязаний на них.

Из Парижа нам писали часто: помощь союзников недостаточна потому, что борьба Юга и Востока непопулярна среди европейских демократий; что для приобретения их симпатий необходимо сказать два слова: Республика и Федерация.

Этих слов мы не сказали. Но, если бы другая власть допустила такое вмешательство извне в русские дела и вышла из рамок непредрешения коренных вопросов государственного устройства России до народного – в той или другой форме – волеизъявления, что изменилось бы в истории прошлого? Сомкнули бы с нами свои ряды искренно и бескорыстно армии новообразований, отравленных сладким ядом мечты о полной своей независимости? Пошли бы полки генерала Уоккера на Царицын и стрелки генерала Анзельма на Киев? Наконец, воспряли бы духом российские армии, идя в бой за «Федеративную республику»?

Конечно, нет. Не декларациям и формулам дано было повернуть колесо истории.

 

Balaton – Lelle (Венгрия)

1924 г.