ГЛАВА III

 

 

Местные обязанности, исполняемые привилегированными лицами

 

I

 

Примеры в Германии и Англии. – Привилегированные лица не исполняют этих обязанностей во Франции.

Рассмотрим сперва местное управление. У ворот Франции есть местности, где феодальная подвластность более тяжелая, чем во Франции, кажется более легкой, так как на другой чашке весов благодеяния перетягивают гири. В Мюнстере в 1809 году Беньо встречает владетельного епископа, город, состоящий из монастырей и барских домов, где проживают несколько купцов, торгующих необходимыми товарами, очень небольшое число граждан, в окрестностях же рабы и крестьяне. Владетель удерживает для себя часть их производства, а после смерти часть их наследства; если же они уходят, их имущество переходит к нему. Его слуги наказываются, как простые мужики. Порка является обыкновенным наказанием, не считая других более тяжких. Но никогда наказанному не приходила в голову мысль заявить протест или подать в суд, так как владетель, наказывающей их, как отец, в то же время защищает их как отец, помогает им в несчастии и заботится во время их болезни; он дает им приют под старость, охраняет их вдов и радуется, когда у них много детей; вследствие этого они не чувствуют себя ни несчастными, ни беспомощными; они знают, что в крайней или непредвиденной нужде он всегда поможет им[1].

В прусских штатах, в силу кодекса Фридриха Великого, обязанности, налагаемые на феодальных подданных, были еще тяжелее, но вместе с тем были увеличены и обязанности феодальных властителей по отношению своих подданных. Без разрешения владельца крестьяне не смели продать свое поле, заложить его или культивировать иначе; они не смели также переменить свою профессию и вступить в брак. Если они покидали поместья, он мог преследовать их и привести обратно силою. Он имел право наблюдения над их частной жизнью и мог наказывать их за пьянство и леность. В юношеские годы они в продолжение нескольких лет были у него слугами, впоследствии же несли барщину, в некоторых местах три дня в неделю. Но по обычаю и по закону он должен следить за тем, чтобы они получали образование, помогать им в их нуждах, предоставлять им, насколько это в его средствах, ресурсы к жизни. Таким образом на него возложено управление, выгодами которого он пользуется, и под тяжелой рукой, угнетающей и в то же время поддерживающей их, живет сравнительно благоденствующее население.

В Англии высшие классы достигают тех же результатов только другим путем. Там также страна платит еще десятую часть в пользу духовенства; сквайр, дворянин владеет более обширными землями, чем его сосед-француз, и фактически пользуется большей властью в своем кантоне. Но его крестьяне, поселенцы и фермеры – не рабы и даже не вассалы; они свободны. Если он управляет, то лишь благодаря влиянию, а не приказанию. К нему относятся с уважением, как к собственнику и хозяину. Лорд, наместник, начальник милиции, администратор, судья, он полезен. В особенности потому, что от отца к сыну он здесь живет, родился в этом кантоне и находится в непрестанном общении с местным населением, благодаря своим делам, развлечениям, охоте, помощи бедным, благодаря своим фермерам, которых приглашает к своему столу, своим соседям, которых встречает в комитете или в vestry. Вот как поддерживается древняя иерархия: необходимо, чтобы она превратилась из военного кадра в кадр гражданский и нашла себе новое применение феодальному вождю.

 

II

 

Помещики. – Остатки феодального духа. Они не жестоки со своими крепостными, но не занимаются местным управлением. – Их разобщенность. – Мелочность и посредственность их благополучия. – Их расходы. – Они не в состоянии восстановить свои прежний престиж. – Чувства крестьян в их местности.

Когда поднимаешься несколько выше в нашу историю, то там и сям можно встретить подобных же дворян. Таков был герцог Сен-Симон, отец писателя, настоящий властелин Блэ, уважаемый самим королем. Таков был дед Мирабо, в своем замке Мирабо в Провансе, самый высокомерный, самый невозможный из всех людей, «требующий, чтобы офицеры, которых он представлял в свой полк, были приняты королем и министрами», терпящий ревизоров только для формы, но героически, великодушный, преданный, отдающий свою пенсию шести капитанам, раненым под его командой, защищающий бедных, изгоняющий из своих земель прокуроров, намеревавшихся ввести там свою волокиту, «прирожденный защитник людей», даже от министров и короля. Однажды охранители табачной монополии остановились у его кюре; Мирабо изгнал их и преследовал с таким остервенением, что они с трудом спасли свою жизнь. Но не довольствуясь этим, он написал письмо, требуя отставки всех начальников, обещая, что в противном случае все служащие будут спущены в Рону или в море. Для его успокоения к нему приезжал сам директор монополии». Видя, что его кантон не дает хорошего урожая, а его работники ленятся, он собрал всех жителей: мужчин, женщин, детей и в отвратительную погоду вышел во главе их несмотря на свои двадцать семь ран, и шею, поддерживаемую серебряной пластинкой, и заставил за плату работать их, распахивать землю, данную им в аренду на сто лет, воздвигать огромные стены и усаживать оливами каменистую скалу. «Никто не смел ни под каким предлогом уклоняться от работ, если не был болен, и никто никогда не осмелился его обмануть». Это последние пни древности, узловатые, дикие. Их можно было встретить еще в отдаленных кантонах, в Бретани, в Оверне, и я уверен, что при надобности их крестьяне пойдут за ними как из уважения, так и из страха. Сила сердца и плоти порождает и сильных наследников, а изобилие энергии, проявляющееся вначале в насилиях, переходит в благодеяние.

Менее независимая и менее строгая родительская власть остается если не в законе, то в нравах. В Бретани близ Трегюйэ и Ланниана, говорит уездный судья Мирабо, «весь главный штаб береговой охраны состоял из родовитых важных людей. Я не разу не видел, чтобы кто-нибудь из них вспылил на солдата, крестьянина, и в то же время со стороны последних всегда чувствовалось сыновнее уважение... Это настоящий земной рай нравов, простота, истинное патриархальное величие: крестьяне, которые относятся к своим владельцам, как нежные сыновья к своему отцу, господа, которые говорят на своем грубом языке с крестьянами, улыбаясь в то же время, – здесь видна взаимная любовь между хозяевами и слугами.

Более к югу в Бокаже, в стране земледельческой, бездорожной, где дамы путешествуют верхом или в каретах, запряженных волами, где у господ нет фермеров, но двадцать пять или тридцать мелких поселенцев, первородство господ не угнетает низкорожденных. Можно жить вместе, когда живешь вместе с первого дня рожденья до самой смерти, по-семейному, с общими интересами, с общими занятиями и удовольствиями, Так живут солдаты с их офицерами во время походов, в палатке и товарищеские отношения нисколько не вредят уважению. Помещик часто навещает их в их хижинах, разговаривает с ними об их делах, об уходе за скотом, принимает участие в их семейных радостях и горе, которые отзываются так же и на нем. Он бывает на свадьбах у их детей и пьет с гостями. По воскресеньям на дворе замка устраиваются танцы.

Когда он охотится за волком или оленем, священник объявляет об этом с кафедры, крестьяне радостно собираются в означенное место, встречают помещика, который расставляет их по местам, и все до единого соблюдают его приказания: вот солдаты и их командир. Позднее они сами выберут его в начальники национальной гвардии, в мэры общины, в вождя восстания, и в 1792 году приходские стрелки пойдут во главе с ним против правительственных войск, подобно тому, как теперь идут против волка.

Таковы последние остатки старого феодального духа, напоминающие вершины гор, поглощенного водной стихией континента. До Людовика XIV такое положение было по всей Франции. «Провинциальное дворянство прежних времен, говорит маркиз Мирабо, пило слишком долго, дремало в старинных креслах, ездило верхом на охоту, с самого утра, собиралось в день Св. Губерта и расходилось только после Св. Мартина... Это дворянство вело веселую и добровольно грубую жизнь, дешево обходилось государству и давало ему больше обработкой своих полей, чем даем в настоящее время мы своими изысканиями... Все знают, как велика была привычка и, так сказать, мания подносить подарки своим господам. В мое время эта привычка прекратилась почти повсюду... Помещики больше были не нужны своим крестьянам, поэтому они были забыты, точно так же, как забыли сами... Никто не признавал больше помещика на его земле, поэтому его все грабили. Повсюду, за исключением укромных уголков, взаимная любовь и союз двух классов исчез. Пастух отделился от стада, и пастыри народа стали считаться паразитами.

Последуем за ними сначала в провинции. Здесь живет только мелкое дворянство и часть среднего; остальное в Париже. То же самое произошло и с духовенством: аббаты, епископы и архиепископы не живут в своих резиденциях, викарии и каноники находятся в больших городах; в деревнях остались только приоры и приходские священники; по обыкновению весь главный штаб духовенства и светского начальства находится в отсутствии, живущие же на местах исполняют второстепенные или третьестепенные функции.

Как живут они с крестьянами? Достоверно лишь одно, что чаще всего они не обращаются с ними ни жестоко, ни индифферентно. Отделенные от них рангом, они не отделены пространством; соседство же уже само по себе является связью между людьми. Я читал, но никогда не встречал в них деревенских тиранов, которых описывают декламаторы революции. Высокомерные в обращении с гражданами, они обыкновенно добродушно относятся к крестьянам.

«Если проехать по провинциям, – говорит один современный адвокат, – по тем местам, где живут помещики, то из ста вряд ли можно найти одного или двух, которые являются тиранами для своих подданных; все же остальные терпеливо делят общую нищету. Они ожидают сборщиков, вносят им налоги. Они укрощают и умеряют иногда слишком жестокие преследования откупщиков, управителей, дельцов».

Одна англичанка, видевшая их в Провансе после революции, говорит, что их ненавидели в Эксе и очень любили в их поместьях. «В то время как перед первыми гражданами они проходили, подняв высоко голову, придав своему лицу выражение пренебрежения, крестьянам они кланялись чрезвычайно вежливо». Один из них раздает детям, женщинам, старикам своего владения лен и пряжу для занятия в холодное время года и в конце года выдает премию в сто фунтов за два лучших куска полотна. Во многих случаях крестьяне добровольно отдают его земли за покупную цену.

Вокруг Парижа, близ Ромэнвиля, после ужасной бури 1788 года, помещики щедрой рукой раздают милостыню: «Очень богатый человек немедленно жертвует сорок тысяч франков окружающим его несчастным»; во время холодной зимы в Альзасе, в Париже подают все: «перед каждым отелем известной семьи горит большой костер, куда день и ночь бедные приходят греться. В деле милостыни провинциальные монахи, являющиеся свидетелями общественного несчастия, остаются верными духу своего учреждения. При рождении дофина августинцы Монморильона в Пуату заплатили из собственных средств подушную за девятнадцать бедных семей. В 1781 году в Провансе доминиканские монахи Сен-Максимена давали пищу в своем округе, где ураган опустошил все виноградники и испортил оливковые деревья. «Шартрские монахи в Париже раздают бедным 1.800 фунтов хлеба еженедельно. В продолжение зимы 1784 г. монашеские ордены увеличили милостыню; их сборщики раздавали вспоможение бедным жителям деревень и, чтобы удовлетворить этим чрезвычайным нуждам, многие общины должны были еще больше умерить свои потребности». Когда в конце 1789 года поднялся вопрос об их уничтожении, я встречаю в их пользу большое число заявлений написанных муниципальными чиновниками, нотаблями, массой жителей, ремесленников, крестьян и эти столбцы деревенских подписей поистине красноречивы. Семьсот семей из Като-Камбрези подают прошение о сохранении почтенных монахов и аббатов, аббатства Сент-Андре, их отцов и благодетелей, питавших их во время градобития». Жители Сен-Савена в Пиренеях «страдают со слезами жалости и горя при мысли, что будет уничтожено их аббатство бенедиктинских монахов, единственное благотворительное учреждение в их бедной стране. В Сьерке близ Тионвиля, «шартрский монастырь, пишут нотабли, является во всех отношениях Божией помощью для нас, так как является главным источником пропитания от 1.200 до 1.500 лиц, приходящих туда ежедневно. В этот год монахи роздали им из собственных запасов по шестнадцати фунтов зерна на дом». Каноники Домьевра, в Лотарингии, кормят шестьдесят бедных два раза в неделю; «их следует оставить, говорит прошение, «из жалости и сострадания к бедному народу, нужда которого превосходит всякое воображение; где нет монастырей и каноников, там бедные взывают к милосердию». В Мутье-Сен-Жан, близ Семюра, в Бургундии, бенедиктинцы из Сен-Мора поддерживают всю деревню и кормили жителей целый год в своей трапезной. Близ Морлея, в Барроа, аббатство Овей, ордена Сито, всегда было для всех соседних деревень благотворительным учреждением. В Эрво-Пуату муниципальные чиновники, полковник национальной гвардии и большое число жителей просят сохранить каноников Св. Августина. «Их существование, – говорится в петиции, – положительно необходимо как для нашего города, так и для деревень, и их уничтожение явилось бы для нас неисправимой потерей». Муниципалитет и постоянный совет Суассона пишут, что дом Св. Иоанна в Виноградниках «всегда спешил помочь общественному горю. Он во время беспорядков принимал бесприютных граждан и давал им пропитание. Он нес все расходы по устройству выборов депутатов в национальное собрание. Он же в настоящее время дает помещение роте Арманьякского полка. Он всюду, где требуется самопожертвование».

В двадцати местах заявляется, что монахи – отцы бедным. В Оксерской епархии летом в 1789 году бернардинцы из Риньи «лишились всего имущества, помогая жителям соседних деревень: хлеб, зерно, деньги, все было отдано приблизительно двумстам человек, которые в продолжение шести недель ежедневно приходили к их дверям... Займы, авансы у откупщиков, кредит у поставщиков дома, все было использовано, лишь бы облегчить участь народа».

Я опускаю много других не менее характерных черт; видно, что духовные или светские особы не были простыми эгоистами, когда жили в своих имениях, Человек сочувствует несчастью, когда является очевидцем; для уменьшения впечатления нужно находиться в отсутствии; сердце сочувствует, когда горе народится перед глазами. Кроме того, дружба сопутствует симпатии; нельзя оставаться равнодушным при виде горя бедняка, с которым в продолжение двадцати лет здоровался мимоходом, которого знаешь всю жизнь, который не представляется в воображений абстрактной единицей, статистической цифрой, но является страждущей душой. Тем более, что после выхода в свет сочинений Руссо и экономистов веяние гуманности, с каждым днем усиливающееся и превращающееся в универсальное, смягчило сердца. Отныне о бедных думают и даже считают честью думать о них. Стоит только прочесть тетради генеральных штатов, чтобы увидеть, что из Парижа филантропическое веяние распространилось до провинциальных замков и аббатств. Я убежден, что, за исключением затворников, охотников и пьяниц, увлеченных телесными упражнениями на путь чисто животной жизни, большинство помещиков походили, в стремлении или на деле, на дворян, которых выводил на сцену Мармонтель в своих нравственных сказках; мода требовала от них таких же поступков, а во Франции всегда следуют моде. В их характере нет ничего феодального, это люди «чувствительные, кроткие, очень вежливые, довольно образованные, поклонники общих мест и которые возбуждаются легко, живо, охотно, подобно любезному резонеру маркизу Ферьер, депутату от Сомюра в Национальном собрании, автора сочинения «О деизме», нравственного романа, благожелательных мемуаров; который больше всего удалился от старинного деспотического темперамента. Они охотно бы облегчили участь народа, и сами обращаются с ним насколько возможно лучше. Если они приносят вред, то не потому, что они злы; зло происходит от их положения, но не от характера. В самом деле, их положение дает им права, но не дает обязанностей, запрещает им нести общественную службу, оказывать полезное влияние, т. е. все то, чем они могли бы оправдать свои преимущества и завоевать симпатии крестьян.

Но на этой почве центральное правительство заняло их место. Уже с давних пор они не могут бороться с интендантом и слишком бессильны, чтобы защитить свой приход. Двадцать дворян не могут собраться для обсуждения какого-либо вопроса без специального разрешения короля. Если во Франш-Конте они собирались раз в год прослушать вместе мессу и пообедать, то лишь по терпимости, но даже и это невинное собрание происходило всегда в присутствии чиновника короля.

Отделенный от равных себе, дворянин был отделен также и от низшего класса. Управление деревней не касалось его, он не наблюдал ни за внесением налогов, ни за составом милиции; ремонт церкви, собрание и председательствование в приходских советах, устройство дорог, учреждение благотворительных мастерских, все это дело интенданта или коммунальных чиновников, которых интендант назначает и над которыми имеет надзор. Таким образом, дворянин совершенно не участвует в общественных делах. Если бы случайно он захотел официально вмешаться и стал бы говорить от имени общины, королевские канцелярии живо заставили бы его замолчать. Начиная с Людовика XIV, все законодательство, административная деятельность были направлены против помещиков, с целью отнять от них плодотворные функции, оставив им лишь голое звание. Благодаря этому разногласию между обязанностью и званием, он, становясь бесполезнее, начинал больше гордиться. Его самолюбие, не имея возможности быть удовлетворенным на широкой деятельности, обратилось на мелочи; отныне он добивается внешних знаков почтения, а не влияния, и стремится первенствовать, но не управлять[2]. В самом деле, местное управление в руках жалких писак превратилось в рутинное бумажное дело и, понятно, не могло не казаться грязным для дворян. «Они оскорблялись собственным самолюбием, когда им предлагали отдаться этому делу. Устанавливать налоги, устраивать милиции, скреплять акты рабства – дело синдика».

Дворянин упорствовал, уединялся в своем доме, предоставляя другим заниматься тем, чем он пренебрегал. Не стараясь защищать своих крестьян, так как с трудом мог защищать самого себя и свои привилегии, он стремился лишь к тому, чтобы уменьшить свои налоги, добиться исключения своих слуг из милиции, охранить свою особу, свое жилище, своих людей, свою охоту и свою рыбную ловлю от всеобщей узурпации, которая влагала в руки «монсеньора интенданта» и господ субделегатов все блага и все права. Кроме того, нередко он беден, Бунллэ, говорит, что все старинные фамилии, за исключением двухсот или трехсот, разорены. В Руерге многие живут на доход, не превышающий пятидесяти и даже двадцати пяти луидоров. «В Лимузине, говорит один интендант, в начале века из нескольких тысяч человек нельзя насчитать пятнадцати, которые получали бы двадцать тысяч ливров ренты». В Берри, около 1754 года, «три четверти умирают с голоду». В Франш-Конте собрание, о котором мы говорили, являет комическое зрелище: «после мессы они отправляются к себе по домам, одни пешком, другие на своих разбитых на ноги россинантах. В Бретани масса дворян находится на фермах, занимая всякие низкие должности. Некий Моранде поступил управляющим в имение. Некая семья владела лишь одной хижиной и о своем дворянстве могла удостоверить одним голубем; она жила совершенно по-крестьянски и питалась сухарями. Другой дворянин, вдовец, проводит свои дни в пьянстве, живет со своими служанками и употребляет грамоты своего дома на то, что покрывает ими горшки с маслом», «Все рыцари Шатобрианы, – говорит отец, – были пьяницы и страстные охотники». Сам он живет бедно и уныло, имея пять слуг, одну охотничью лошадь и две старых кобылы, «в замке, где когда-то проживало до ста дворян с их свитой». Там и сям в мемуарах встречаются некоторые из этих странных фигур, например, в Бургундии «охотники-дворяне, в гетрах, в окованных сапогах, со старой шпагой подмышкой, испитые, умирающие с голода, отказываются работать»[3]; в другом месте: «Г-н де Периньян, в кафтане, в рыжем парике, занимался постоянно починкой стен и пьянствовал с местным интендантом»; приходясь родственником кардиналу Флери, его возвели в первого герцога Флерийского.

Все способствовало этому упадку: закон, нравы и прежде всего право старшинства. Учрежденное с тою целью, чтобы власть не подвергалась разделу, это право разоряет дворян с тех пор как они не имеют власти. «В Бретани, – говорит Шатобриан, – старшие дворяне брали себе две трети имущества, младшие же делили между собою одну треть отцовского наследства. Вследствие этого младшие младших доходили быстро до раздела одного голубя, одного кролика, одной утки и одной охотничьей собаки. Все состояние моего предка не превышало пяти тысяч ливров ренты, из которых, старший из его сыновей взял себе две трети – три тысячи триста ливров; для трех младших осталась одна тысяча шестьсот шестьдесят ливров. Это уменьшающееся и уничтожающееся состояние они не умеют и не хотят увеличить путем торговли, промышленности: это унизило бы высоких и могущественных владельцев одного голубя или одного кролика, – чем более уменьшается их состояние, тем более привязываются они к своему имени.

Прибавьте к этому зимнее пребывание в городе, представление ко двору, расходы, которые необходимо делать для удовлетворения тщеславия и для вращения в обществе, посещение губернаторов и интендантов: нужно быть немцем или англичанином, чтобы провести скучные, зимние месяцы в замке или на своей ферме. Поэтому они влезают в долги, нищают, продают по кускам свою землю: многие лишаются всего за исключением маленького дома и своих прав, ценза, права охоты и судопроизводства на территории, которая некогда принадлежала им. Живя этими правами, они, конечно, стараются утилизировать их даже тогда, когда эти права угнетают других и когда должник беден. Но как отказаться им от налога на зерно и вино, когда это вино и зерно является для них чуть не единственным пропитанием? Как освободить крестьян от налогов пятой части, когда это единственные деньги, которые они получают? Как им не быть требовательными, если они нуждаются?

Таким образом по отношению к крестьянину, они становятся в положение простых кредиторов; вот к чему сведен феодальный режим измененный монархией. Я вижу, как вокруг замка симпатии понижаются, зарождается зависть и растет ненависть. Удаленный от дел, освобожденный от налогов, помещик делается одиноким, чуждым среди своих вассалов; его уничтоженная власть и сохраненные привилегии ставят его в особенное положение. Когда он вмешивается в жизнь своих вассалов, то только усиливает общественную нищету. На этой разоренной казной земле, он появляется, для того чтобы отнять часть производства, то известное количество зерна, то столько-то бочек вина. Его голуби и его дичь поедают урожай. Молоть нужно непременно на его мельнице, оставляя ему одну шестнадцатую помола. Поле, проданное за шестьсот ливров, дает ему доход в сто ливров. Наследство брата поступает к брату только после того, как он возьмет себе сумму равную годовому доходу. Двадцать других налогов, имевшие прежде общественную пользу, служат теперь только для его прокормления. Крестьянин, каким мы его видим теперь, жадный до наживы, привыкший все переносить и все делать, чтобы сэкономить или заработать экю, начинает исподлобья бросать гневные взгляды на башенку, в которой хранятся архивы грамоты, ненавистные пергаменты, в силу которых человек другого сорта, живущий на счет других, всеобщий кредитор и получающий плату за то, что ничего не делает, накладывает свою тяжелую руку на земли и на все другие производства. При первом случае недовольство прорвется наружу: башенку подожгут, а вместе с ней и замок.

 

III

 

Помещики, не живущие в своих владениях. – Колоссальность их состояния и их права. – Имея большие преимущества, они должны нести большие обязанности. – Причины их отсутствия. – Влияние этого отсутствия. – Апатия в провинциях. – Состояние их земель. – Они не творят милостыни. Нищета их крестьян. – Требовательность их откупщиков. – Их долги. – Состояние их судов. – Влияние их права охоты. – Чувства крестьян в их местности.

Еще более печальное зрелище представится нам, когда с земель, где проживают помещики, мы перейдем на земли, на которых помещики не живут. Дворяне или получившие дворянство, духовные и светские, представляют собою привилегированных среди привилегированных и образуют аристократию в аристократии. В это число входят все могущественные фамилии, каково бы ни было их происхождение и древность рода. Благодаря своему обычному или частому пребыванию в центре, благодаря своим связям или взаимным посещениям, благодаря их нравам и их роскоши, а также их огромному значению, они образуют отдельную группу и именно они владеют самыми обширными землями первыми сюзеренствами, самыми широкими и самыми полными полномочиями. Придворное дворянство и высшее духовенство, они, быть может, представляют одну тысячную в каждом порядке, и их незначительное число выставляет с большим рельефом колоссальность их преимуществ. Мы уже видели, что уделы принцев крови составляют седьмую часть территории; Неккер высчитывает в два миллиона земельный доход, получаемый обоими братьями короля. Владения герцогов Бульонского, д'Эгильонского и некоторых других занимают целые мили и своей колоссальностью напоминают имения, которыми владеют герцог Сутерландский и герцог Бедфордский в настоящее время в Англии. Только от одних лесов и каналов герцог Орлеанский, еще до своего брака с женщиной столь же богатой как он, извлекал около миллиона ренты. Такое владение как Клермонтуа, принадлежавшее принцу Кондэ, имело сорок тысяч жителей: это размеры германского княжества; «кроме того все налоги, причитавшиеся с Клермонтуа, поступали в пользу его высочества, король не получал оттуда решительно ничего».

Естественно, что власть и богатство идут вместе и чем больше приносит земля, тем более её владелец походит на государя. Архиепископ Камбре, герцог Камбре, граф Камбрези, имеет полную власть над страной, которая насчитывает семьдесят пять тысяч жителей; он избирает половину должностных лиц в Камбре и всю администрацию Като, он назначает аббатов в двух больших аббатствах; председательствует в провинциальных штатах, а также в постоянном бюро, которое учреждается на их место; одним словом наряду с интендантом, он сохраняет первенствующее значение, имеет влияние почти такое же, какое имеет в настоящее время в своей земле, какой-нибудь курфюрст, входящий в состав новой германской империи. Близ него в Эно, аббат Сен-Амандский владеет семью восьмыми территории и получает с неё одну восьмую помещичьих доходов и десятину; кроме того он назначает прево и должностных лиц, так что, как говорят жалобы, «он составляет все государство или вернее представляет сам все государство».

Я не кончил бы, если бы стал перечислять все большие владения. Возьмем только имущество прелатов и именно их наличные деньги. В «Королевском Альманахе» и в «Духовной Франции» 1788 года, мы находим их доход; но истинный доход будет в половину больше для епископов, в два или три раза для аббатов и кроме того этот истинный доход надо удвоить, чтобы перевести его на современные деньги. Сто тридцать один епископ и архиепископ имеют в общем пять миллионов шестьсот тысяч ливров с епископского дохода и миллион двести тысяч ливров в аббатствах, в среднем пятьдесят тысяч ливров на человека, и это на бумаге, в действительности же не менее ста тысяч: поэтому в глазах современников, которым была известна правда, епископ представлялся «богатым господином имеющим сто тысяч ливров ренты»[4]. Некоторые важные епископские места приносили великолепный доход. Сан приносит семьдесят тысяч ливров, Верден – семьдесят четыре тысячи, Тур – восемьдесят две тысячи, Бове, Тулуза и Байэ – девяносто тысяч, Руан – сто тысяч, Ош, Мец, Альби – сто двадцать тысяч, Нарбонна – сто шестьдесят тысяч, Париж и Камбре двести тысяч, по официальным цифрам, которые наверно сокращены наполовину. Другие места менее хлебные обставлены еще лучше. Представьте себе маленький провинциальный городок, который нередко не имеет в наше время даже мелкой супрефектуры, как например, Консеран, Мирпуа, Лавор, Pиe, Ломбец, Сен-Папуль, Комминж, Люсон, Сарла, Манд, Фрежюс, Лескар, Белле, Сен-Мало, Трегие, Амброн, Сен-Клод, приблизительно в двести менее ста, а иногда менее пятидесяти приходов и за духовный надзор их прелат получает от двадцати пяти до семидесяти тысяч ливров, по официальным данным, от тридцати семи тысяч ливров, до ста пяти тысяч ливров в действительности, от семидесяти четырех тысяч до двухсот десяти тысяч ливров на наши деньги. Что касается аббатств, то я насчитал тридцать три аббатства, приносящих от двадцати пяти тысяч, до ста двадцати тысяч ливров аббату, двадцать семь, которые приносят от двадцати тысяч до ста тысяч ливров каждой аббатиссе; взвесьте эти цифры Альманаха и подумайте, что нужно удвоить их, чтобы получить цифру действительного дохода, и учетверить, чтобы перевести на современные деньги. Ясно, что при подобных доходах и феодальных правах полиции, юстиции, администрации, крупный духовный или светский владелец фактически является настоящим королем в своем округе, имеет большое сходство с прежним феодальным властителем, что его личные преимущества придают ему общественный характер, что его высокий титул и огромные доходы обязывают его оказывать пропорциональные этим доходам услуги и что даже при господстве интенданта он должен оказывать своим вассалам, своим крепостным и своим оброчным помощь, свое заступничество и другие благодеяния.

Для этого необходимо было бы жить в своих владениях, а между тем, он чаще всего отсутствует. Приблизительно в продолжение полутораста лет некая всемогущая притягательная сила заставляет сеньоров покидать провинции, толкает их к столице, и волнение становится непреоборимым, так как оно есть результат двух самых великих и самых общих сил, которые воздействуют на людей: это, во-первых, социальное положение, во-вторых, национальный характер. Нельзя безнаказанно лишать дерева его корней. Учрежденная, чтобы править, аристократия бросает землю, когда перестает управлять, а перестала она управлять с тех пор, как после долгих подходов почти вся юстиция, вся администрация, вся полиция, каждая подробность местного или общего управления, всякая инициатива, сотрудничество или контроль в деле налогов, выборов, путей, общественных работ и благотворительности перешли в руки интенданта и субделегата под высшим управлением главного контролера и совета короля. Приказчики, люди «пера и законов», разночинцы без общественного положения несут службу; оспаривать ее у них нет никакого средства. Даже несмотря на помощь королевской делегации, провинциальный губернатор, будь он наследственным и принцем крови, как Конде в Бургундии, должен стушеваться перед интендантом; у него нет действительной службы; его общественные обязанности состоят в приемах и выездах. К тому же он дурно выполнил бы всякие другие: административная машина с её тысячами колес, грязных и скрипучих, такая, как сделали ее Ришельё и Людовик XIV, может функционировать только благодаря рабочим, не мучающимся угрызениями совести и готовым сломить все во имя государства; с этим подлым народом невозможно соперничать. И он устраняется, оставляя дела на их руках. Праздный, униженный, что станет делать он теперь в своем поместье, где уже не повелевает более и где скучает? Он едет в город, чаще ко двору.

К тому же иначе нельзя сделать карьеры: чтобы добиться успеха, нужно стать придворным. Король требует этого, он хочет, чтобы вы были в его салоне для получения милостей, в противном случае при первой просьбе он ответит: «Кто это? Я никогда не вижу этого человека». Отсутствие в его глазах не имеет извинения, даже когда оно бывает вследствие религиозных причин; ему предпочли Бога, значит дезертировали. Министры запрашивают интендантов, чтобы знать, «любят ли оставаться дома дворяне их провинции и не отказываются ли они от исполнения своих обязанностей у короля». Вообразите себе величие подобного притяжения: губернаторства, командования, епископские места, придворные должности, пенсии, кредит, милости всякого рода и всякой степени для себя и для своих – все, что государство с населением в двадцать или двадцать пять миллионов может предложить пылкому честолюбию, тщеславию и корыстолюбию, собрано там как в резервуаре. К нему спешат и из него черпают.

Тем более, что само место приятно и приноровлено к социальным чертам французского характера. Двор есть ничто иное как постоянный салон, где «свободен и легок доступ подданных к повелителю», где они живут вместе с ним в коротком и частом общении, несмотря на почти бесконечное различие ранга и власти, где монарх изображает из себя в совершенстве хозяина дома. В самом деле, нельзя было найти салона, ни столь хорошо содержимого, ни столь приспособленного для развлечения гостей всякого рода удовольствиями, красотою, достоинством, разнообразием украшения, выбором общества и интересом зрелища. Только в Версале можно показать себя, выдвинуться, развлекаться, вести беседы или болтать, там был центр новостей, жизни и дел, там были избранные государства, судьи хорошего тона, элегантности и вкуса. «Государь, – говорил г-н де Вард Людовику XIV, – когда находишься вдали от вашего величества, то чувствуешь себя не только несчастным, но еще смешным». В провинции остается только бедное и деревенское дворянство. Чтобы там жить, нужно быть отсталым, не иметь вкуса или быть изгнанником. Когда король отсылает какого-нибудь дворянина на свою землю, это считается самой жестокой опалой; к горести опалы присоединяется еще невыносимый гнет скуки. Самый красивый замок с чудным местоположением является отвратительной «пустыней»; там никого не увидишь, за исключением чудаков из мелкого города и деревенских жителей. «Только изгнание, – говорит Артур Юнг, – принуждает французское дворянство делать то, что англичане исполняют добровольно: жить в своих владениях и улучшать их. Десятки раз Сен-Симон и другие историки двора повторяют, говоря, о какой-нибудь церемонии: «вся Франция была там»; в самом деле, все, что считается лучшим во Франции, присутствует там, и они узнают себя по этой отметке. Париж и двор становится обязательным местопребыванием всей аристократии. При подобном положении дел одни отъезды вызывают другие; чем более покидают провинцию, тем более становится она пустынной. «Нет в королевстве, – говорит маркиз де Мирабо, – ни одной земли, хотя бы немного значительной, владелец которой не проживал бы в Париже, а следовательно не пренебрегал бы своими домами и своими замками»[5]. Богатые, светские люди имеют свои отели в столице, свои квартиры в Версале, свои дачи в окружности на двадцать лье; если изредка они посещают свои земли, то только для того, чтобы охотиться там. Полторы тысячи аббатов и приоров тратят свои церковные доходы, как будто получают их с какой-то далекой фермы. Две тысячи семьсот главных викариев и каноников ездят друг к другу в гости и обедают вне дома. За исключением нескольких лиц строгого образа жизни, сто тридцать один епископ только наездами бывают в своих епархиях; почти все дворяне, все люди общества, что они стали бы делать вдали от света, погребенные заживо в провинциальном городке? Представьте себе важного барина, некогда блестящего и галантного аббата, а теперь епископа, владеющего ста тысячами ливров ренты, который добровольно зарывает себя на целый год в какой-нибудь Манд Кондом или Коминж. Разница стала слишком огромной между элегантной, разнообразной литературной жизнью центра и монотонной, энергичной положительной жизнью провинции. Вот почему важный барин, ушедший из первой, не может привыкнуть ко второй, он остается чуждым ей, по крайней мере сердцем,

Мрачный вид представляет страна, в которой сердце перестало посылать кровь по артериям. Артур Юнг, путешествовавший по Франции от 1787 до 1789 гг., удивляется, находя там столь оживленный центр и совершенно мертвые окраины. Между Парижем и Версалем двойной ряд карет, едущих туда и обратно, тянется все пять лье, не прерываясь с утра до вечера[6]. Зато какой контраст на других дорогах! «Выехав из Парижа по Орлеанской дороге, говорит Артур Юнг, мы на протяжении десяти миль не встретили ни одного дилижанса, ничего кроме курьеров и незначительного количества почтовых повозок, не составлявших десятой части того, что можно встретить близ Лондона в продолжение часа». На большой дороге близ Нарбонны, «на протяжении тридцати шести миль, говорит он, я повстречал только один кабриолет, полдюжины телег и несколько крестьянок, гнавших ослов». Впрочем, близ Сен-Жирона он отмечает, что, сделав двести пятьдесят миль, он встретил в общем «два кабриолета и три жалких экипажа похожих на наши старые почтовые английские повозки в одну лошадь, и ни одного дворянина». Повсюду в этой стране гостиницы отвратительные; нанять там карету нет возможности, в то время как в Англии в самом захолустном городке в две или полторы тысячи душ имеются комфортабельные отели, и все средства сообщения; это доказывает, что во Франции «передвижение ничтожно». Цивилизацию и довольство можно встретить лишь в очень больших городах». В Нанте великолепный театральный зал, в два раза больше, чем зал Дрюри-Лэнского театра и в пять раз великолепнее. Великий Боже, воскликнул я мысленно, так к этому зрелищу ведут степи и пустыни, которые я перерезал на протяжении трехсот миль! Одним скачком вы переноситесь из нищеты к расточительной роскоши. Деревня пустынна и, если какой-нибудь дворянин живет там, то лишь для того, чтобы прикопить денег, которые он затем промотает в столице».

«Одна почтовая карета, – говорит г-н де Монлозье, – еженедельно отправлялась из главных городов провинции в Париж, и не всегда все места были заняты. Вот характеристика делового движения. Имелась лишь одна газета, называемая «Gazette de France», выходившая два раза в неделю: вот характеристика умственного движения[7]. Парижские судьи, сосланные в Бурж в 1753 и 1754 году описывают этот город так: «Город, в котором не с кем поговорить по душе о чем-либо разумном; дворяне, умирающие с голоду, чванящиеся своим происхождением, держащиеся вдали от коммерсантов и юристов и находящие странным, что дочь сборщика податей стала женой советника парижского парламента и выказывает претензии на ум и светскость; изумительно невежественные граждане – единственная опора той летаргии, в которой обретаются умы большинства жителей; тщеславные пустые женщины, всецело отдавшиеся моде и любовным интригам»; в этом развращенном и пустом мире, среди этих разных Тибодье и Гарнэн, среди этих виконтов Сотенвилей и этих графинь Эскарбальяс, архиепископ, кардинал де ла Рошфуко, главный исповедник короля, владеющий четырьмя аббатствами, имеющий пятьсот тысяч ливров дохода, светский человек, чаще всего находится в отлучке из своей епархии, а если приезжает туда, то лишь для того, чтобы украшать свой сад и дворец; его с успехом можно уподобить золоченому павлину, залетевшему из птичника на задний двор, где пасутся гуси.

Само собой разумеется, что всякая политическая мысль отсутствует. «Невозможно себе представить, – говорит рукопись, – что-либо более равнодушное к общественным делам». Позднее жители высказывают ту же апатию к самым важным событиям, затрагивающим их по самому чувствительному месту. В Шато-Тьерри, 4-го июля 1789 г. не было ни одного кафе, где можно было получить какой-нибудь журнал. Такой имелся только в Дижоне; в Мулэне, 7-го августа «в лучшем кафе города, где стояло по крайней мере двадцать столов, мне так же легко достали бы слона, как и газету». Между Страсбургом и Безансоном нет совсем газет. В Безансоне имеются только «Gazette de France», за которую здравомыслящий человек не даст ни гроша в данный момент, и нумер «Courrier militaire», вышедший две недели тому назад; прилично одетые люди говорят о событиях, происшедших две, три недели тому назад и их речи доказывают, что они ничего не знают о том, что произошло сегодня». В Клермонте «я пять раз обедал или ужинал за табль-д'отом в обществе двадцати или тридцати человек, среди которых были негоцианты, купцы, офицеры, и т. д., и хоть бы раз зашел разговор о политике – это в тот момент, когда все сердца, казалось, должны бы биться от политических ощущений; невежество и глупость этих людей невероятны. Не проходит недели, чтобы в их стране не произошло крупного события, которое анализируется и обсуждается даже слесарями в Англии». Причина этой инертности выяснена; на вопрос, что они думают по тому или другому вопросу, все отвечают: «Мы провинциалы; нам приходится ждать, чтобы узнать, что делается в Париже». Никогда не выступая в активной роли, они не умеют действовать, но благодаря инертности, их можно толкать. Провинция огромное стоячее болото, которое при ужасном наводнении может сразу выйти из берегов; виноваты её инженеры, которые не позаботились об устройстве водоотводных каналов.

Такова тоска или, вернее, ничтожность провинциальной жизни, когда от неё бежали местные вожди, лишив её своей симпатии и своей деятельности. Живое участие в провинциальной жизни принимали всего лишь трое или четверо крупных господ, практичных филантропов, руководствующихся примером английского дворянства, герцог д'Аркур, помогающий крестьянам в их тяжебных делах, герцог де ла Рошфуко-Лианкур, устроивший на своих владениях образцовую ферму и художественно-промышленную школу для детей неимущих военных, граф де Бриень, тридцать деревень которого придут в Конвент требовать свободы. Другие же, по большей части либералы, ограничиваются рассуждениями о народном благе и политической экономии. В самом деле, различие в образе жизни, разность интересов и идей столь велики, что между привилегированными классами и их крепостными точки соприкосновения чрезвычайно далеки и редки. Даже у де ла Рошфуко-Лианкура, когда Артур Юнг захотел узнать какие-то сведения, его направили к управляющему. «У дворянина на моей родине к обеду пригласили бы двух или трех фермеров, которые сидели бы за столом вместе с благородными дамами. Я не преувеличу, если скажу, что это случалось со мной сто раз в первых домах соединенного королевства. Между тем, во Франции, от Калэ до Байоны ничего подобного увидеть нельзя, за исключением разве такого случая, когда посетишь помещика много путешествовавшего по Англии. Французскому дворянству и в голову не приходит заниматься земледелием или делать его темой для разговоров, за исключением чисто теоретических рассуждений, вроде того, как говорят о каком-нибудь ремесле или машине, которая не имеет ничего общего с их ежедневными занятиями и привычками». По традиции, моде и образу жизни, они не хотят быть никем иным, кроме светских людей; единственное их занятие состоит в беседе о пустяках и в охоте. Никогда руководители людей не презирали более искусства руководить людьми, искусства, состоящего в том, чтобы идти по тому же пути, но впереди всех и руководить работой, принимая в ней участие.

Наш англичанин, очевидец и компетентный человек пишет еще: «У помещика, хотя бы получающего миллионные доходы, вы можете быть уверены, что найдете землю в большом запущении. Земли принца Субиза и герцога Бульонского самые обширные во Франции и проезжая по ним, я видел только степи, пустыри, дикие, заброшенные поля. Побывайте в их имениях, и вы увидите, что их усадьбы стоят среди густых лесов населенных оленями, вепрями, волками». «Крупные помещики, говорит другой современник[8], привлекаемые и удерживаемые в наших городах утехами роскоши, не имеют понятия о своих землях, зная лишь одно, – требовать уплаты денег от своих откупщиков, которые им нужны для поддержания разорительного образа жизни. Каких улучшений можно ожидать от тех, которые отказываются даже от поддержания и исправления самого необходимого?». Неоспоримым доказательством того, что их отсутствие есть причина зла, является резкое отличие владений аббата, находящегося в постоянной отлучке, от владений, принадлежащих монахам. «Опытный путешественник различит их сразу по состоянию посевов. Если он встречает поля, окруженные заботливо рвами, хорошо возделанные и покрытые отличными всходами, эти поля, – говорит он, – принадлежат монахам. Почти всегда рядом с этими плодородными полями находится дурно обработанная полоса, представляющая полный контраст; между тем характер почвы совершенно одинаковый, так как это две части одного владения, но последняя часть принадлежит аббату». «Аббатский надел, – говорит Лефранк де Помпиньян, – часто напоминает надел расточителя; монашеский же надел представляется наделом хорошего хозяина, не пренебрегающего никакими улучшениями». Вследствие этого, «две трети», которыми пользуется аббат, приносят ему менее, чем «треть» предоставленная монахам.

Упадок земледелия вот еще одно из последствий отсутствия. Почти целая треть всей земли во Франции, заброшенная так же как Ирландия, так же мало возделывалась и так же мало была продуктивна, как Ирландия в руках богатых absentées[9], епископов, английских дворян и граждан.

Ничего не делая для земли, как могут они сделать что-либо для людей? Несомненно, от времени до времени, в особенности когда арендные деньги не поступали в срок, управляющий писал, извещал о нищете фермеров. Несомненно также, что за последние тридцать лет они хотят быть гуманными; они рассуждают между собою о правах человека; они стали бы страдать, видя бледное лицо голодного крестьянина. Но они этого не видят; могут ли они угадать это под неловкой и льстивой фразой их управлявшего? Потом, знают ли они, что такое голод? Кто между ними имеет деревенский опыт? И как могут они вообразить себе нужду бедняка? Они для этого слишком далеки от него, слишком чужды его жизни. Портрет нарисованный ими, чисто фантастический; никогда крестьянина не изображали более ложно; поэтому пробуждение будет ужасно. Это добрый деревенский житель, кроткий, покорный, признательный, простодушный и прямой, легко подчиняющейся, сочиненный по Руссо и идиллиям, которые в этот момент разыгрываются во всех общественных театрах. Благодаря этому они забывают его; они читают письмо их управляющего, затем светский вихрь снова подхватывает их и, вздохнув из сожаления к бедным, они думают о том, что в этом году не получат своих доходов.

Это, конечно, не располагает к тому, чтобы творить милостыню. Таким образом, против отсутствующих, а не против местных помещиков поднимаются жалобы. «Церковные богатства, говорится в одной тетради, служат лишь к удовлетворению страстей знатных лиц». «Согласно канонам говорится в другой тетради, каждый получающий доход священник должен отдавать четверть своего дохода бедным; между тем в нашем приходе получают более двенадцати тысяч ливров дохода, бедным же не дается ничего, если не считать небольшой милостыни, раздаваемой кюре». «Аббат де Конш получает половину десятины и ничем не содействует облегчению прихода». Дальше, «Экуйсский монастырь, пользующийся десятиною, нисколько не помогает бедным, а старается только увеличить свои доходы». «По соседству с ним аббат Круа-Лефруа, получающий крупную десятину и аббат Верней, получающий пятьдесят семь тысяч ливров и не живущие в аббатстве, дают окружным кюре столь ничтожную сумму, что им едва хватает, чтобы не умереть с голода». «В моем приходе, – говорит кюре Берри, – имеется шесть аббатств, начальники которых постоянно отсутствуют, получая в общем до девяти тысяч ливров дохода. Я писал им самые трогательные письма во время постигшего нас в прошлом несчастья; я получил только два луидора от одного, большинство же мне даже не ответило. С тем большим правом можно предполагать, что они не отказывались от получения налогов в обыкновенное время. Впрочем, эти налоги находятся на обязанности управителя, а хорошим управителем считается тот, кто присылает больше денег. Он не имеет права быть великодушным за счет своего господина, но зато нередко эксплуатирует в свою пользу крестьян своего господина. Напрасно мягкая рука хозяина старалась бы быть легче и нежнее, жестокая рука его наемщика угнетает крестьян всей своею тяжестью, и отеческая заботливость помещика уступает место требованиям приказчика.

Что происходит в имении, когда место приказчика занимает откупщик или арендатор, которые за известную сумму купили у владельца право собирания налогов? В Майенском округе, а также, конечно, и во многих других, крупные поместья основаны на этой системе. К тому же большое число налогов, как например, рыночный сбор, налог на стадо, монополия мельницы не могут быть осуществлены иначе; помещику необходимо лицо, которое за него вступало бы в разные пререкания по поводу сбора. В таком случае вся требовательность и вся жадность откупщика, решившегося нажиться, падает на крестьян. «Это хищный волк, – говорит Ренольдон, – которого пускают на землю, который выжимает все до последнего гроша, угнетает крестьян, доводит их до нищеты, заставляет дезертировать земледельцев, возбуждает отвращение к хозяину, который принужден переносить его требовательность». Представьте себе, если можете, зло, которое может причинить подобный деревенский ростовщик, вооруженный такими огромными правами; это – феодальное имение, попавшее в руки Гарпагона или отца Грандэ. В самом деле, когда собирание налогов становится невозможным вследствие местных нужд, то почти всегда это дело переходит в руки откупщика: откупщик каноников, например, отнимает отцовское наследство у Жанны Мермэ, под предлогом, что она провела у своего мужа первую брачную ночь. Вряд ли можно найти подобное бессердечие даже в Ирландии в 1830 году на тех владениях, где главный откупщик передаёт младшим откупщикам, а эти – еще меньшим, мелкого крестьянина, находящегося внизу иерархической лестницы, который один несет на себе всю тяжесть лестницы.

Предположим, что, видя злоупотребление своим именем, владелец захотел бы вырвать из этих цепких рук управление своим владением; чаще всего он не был бы в состоянии исполнить это: он слишком задолжал и предоставил своим кредиторам часть своих земель и часть доходов. В продолжение целых веков высшее дворянство, благодаря своей роскоши, расточительности, беззаботности и ложному понятию о чести, смотрело на счетоводство, как на низкую, недостойную его звания работу. Оно гордится своим пренебрежением, оно называет это жить благородно. «Господин архиепископ, – говорил Людовик XVI Диллону, – говорят, что у вас есть долги и даже много». «Государь, – ответил прелат, с иронией вельможи, – я справлюсь у моего управляющего и буду иметь честь дать о них отчет вашему величеству».

У маршала Субиза пятьсот тысяч ливров ренты, которые ему не хватают. Долги кардинала де Рогана, графа д'Артуа известны всем; их миллионные доходы пропадали точно в пропасти. Принц де Геменэ оказался несостоятельным на тридцать пять миллионов. Герцог Орлеанский, самый богатый помещик королевства, был должен к своей смерти семьдесят четыре миллиона. Когда нужно было заплатить кредиторам долги эмигрантов, то оказалось, что большинство крупных имений было заложено. Кто читал мемуары, знает, что в продолжение двухсот лет дворянам для покрытия дефицитов приходилось вступать в брак с дочерьми богатых коммерсантов или прибегать к благодеянию короля. Поэтому, по примеру самого короля, они старались сделать деньги изо всего, главным образом из мест, которыми располагали, и отказываясь от власти ради выгод, уничтожили последний клочок власти, оставшийся в их руках. Таким образом повсюду уважение к вождю было потеряно, и он приобрел отталкивающие черты характера. «Не только, – говорит один современник, – они не платят жалованье своим судебным чиновникам, но, что гораздо хуже, большинство в настоящее время продает эти должности»[10].

Несмотря на эдикт 1693 года, назначенные этим способом, судьи никогда не приносят присяги. «Что же происходит? Суд, слишком часто производимый недостойными людьми, превращается в денной грабеж и в отвратительную безнаказанность».

Обыкновенно владетель, продавши должность, получает, кроме того, сотую, пятидесятую или десятую часть цены, когда эта должность переходит в другие руки; иногда же он продает ее пожизненно. Такие должности создаются им нарочно для продажи. «Все сеньориальные суды, говорится в тетрадях, наводнены толпою чиновников всех родов, сеньориальными сержантами, верховыми стражниками, стражниками превотства, стражниками коннетабля. Нередко таких судов можно встретить до десяти в одном округе, который едва ли мог бы прокормить два таких суда, если бы они ограничивались одним исполнением своих обязанностей». «Поэтому они в одно и то же время являются судьями, прокурорами, фискалами, приставами, нотариусами», каждый в отдельном месте, каждый работает в нескольких имениях под разными званиями, причем все сговариваются между собой, как воры на ярмарке, собираясь в кабаке, чтобы там составлять жалобы и производить суд. Иногда в целях экономии владелец предоставляет звание судьи одному из откупщиков: «В Готмоне в Гено прокурором является слуга». Чаще таким прокурором становится какой-нибудь доморощенный адвокат из соседнего городишки, получающий жалованье, которое не хватило бы ему и на неделю. Он возвращает свои деньги с крестьян. «Безнаказанность, говорит Ренольдон, царит больше всего в сеньориальных судах... Там не производят следствия даже по самым крупным преступлениям», так как владетель боится израсходоваться на уголовный процесс, а его судьи и прокуроры боятся, что не получат ничего за судопроизводство. К тому же тюрьмой нередко является погреб замка; «из ста судов нет ни одного, у которого тюрьма соответствовала бы уставу»; стража же его закрывает глаза или помогает заключенному. Вот почему «его земли превращаются в убежище всех негодяев кантона». Страшный результат его безразличия, который скоро обрушится на него самого: завтра в клубе прокуроры, которых он умножил, потребуют его голову, и бандиты, которых он терпел, посадят ее на конец копья.

Остается еще один пункт, охота, где его власть не потеряла своего значения и права которой он защищает особенно самолюбиво. В древние времена, когда половина кантона состояла из лесов и густых зарослей, а другую половину опустошали дикие звери, у него была причина оставить за собой охоту; это входило в обязанности местного вождя. Он по наследству был воином, всегда был вооружен, всегда был готов выступить, как против вепрей и волков, так и против бродяг и разбойников. Теперь, когда от воина остались одно лишь звание и эполеты, он по традиции сохраняет свою привилегию и из службы устроил развлечение. Ему необходимо охотиться просто ради охоты. Это для него телесное упражнение и в то же время признак расы. Какой-нибудь Роган, Диллон, травят оленя, даже принадлежа к церкви, несмотря на эдикты и каноны. «Вы много охотитесь, господин епископ, говорил Людовик XV[11] этому последнему; мне кое-что известно. Как же хотите вы запрещать охоту вашим кюре, если сами подаете им пример? – Государь, у моих кюре охота – их личный недостаток, у меня же это недостаток предков». Когда кастовое самолюбие встает на охрану какого-нибудь права, то делает это без всяких проявлений слабости. Поэтому их начальники охот, ловчие, лесники оберегают животных, как если бы они были люди, и преследуют людей, точно они звери. В судопроизводстве Пон и Эвека в 1789 году приводят четыре примера «совершенных убийств охранителями охоты г-жи А., г-жи И., прелата и маршала Франции, разночинцев, застигнутых на месте преступления во время охоты или несших оружие. Все четверо убийц открыто пользуются безнаказанностью». В Артуа один приход заявляет, что «на территории кастеляна дичь пожирает все посевы и что земледельцы будут принуждены перестать заниматься обработкой земли». Недалеко оттуда, в Романкуре, в Беллоне, зайцы, кролики, куропатки совершенно поедают посевы, граф д'Уази не охотится сам и не разрешает охоты другим». В двадцати деревнях, расположенных вокруг Уази, где граф охотится, он вытаптывает на полях молодые всходы. «Его сторожа, всегда вооруженные, убили нескольких лиц под предлогом охраны прав своего господина... Дичь, разлетающаяся из многих мест королевской охоты, поедает ежегодно надежду на урожай». В Эврё «дичь пожрала все травы вплоть до порога домов... Из-за дичи гражданин не имеет даже права пойти в течение лета в поле и вырвать сорные травы, которые душат зерно и портят всходы... Сколько женщин осталось без мужей и детей без отцов из-за несчастного зайца или кролика»! Сторожа Гуфернского леса в Нормандии «столь жестоки, что оскорбляют и убивают людей... Я знал фермеров, которые, жалуясь на госпожу и требуя возмещения убытков понесенных от дичи, даром потеряли свое время, распрощались с жатвой и истратились на судебные издержки... Олени и серны подходят к нашим домам даже днем». В Домфронтской жалобе говорится: «Жители, более чем десяти приходов, принуждены караулить поля по целым ночам в продолжение десяти месяцев в году, охраняя урожай». Вот результат права охоты в провинции. Но наиболее печальное зрелище представляет Иль-де-Франс, где территория охоты гораздо обширнее. Один протокол удостоверяет, что в одном только приходе Во близ Мелана кролики соседнего имения истребили восемьсот десятин обработанной земли и уничтожили урожай двух тысяч четырехсот сетье т. е. годовое количество хлеба, потребляемое восемьюстами душ. В Рошете стада серн и оленей в течение дня пожирают все на полях, а ночью приходят в маленькие сады жителей, где уничтожают овощи и ломают молодые деревья. На территории охотничьей нет возможности разводить овощи иначе, как в садах, обнесенных высокими заборами. В Фарсе из пятисот персиковых деревьев, посаженных в винограднике, в который заходили олени, через три года осталось только двадцать. На всей территории Фонтэнебло общины, чтобы спасти свои виноградники, принуждены содержать людей, которые охраняют их с захода по восход солнца и с первого мая до половины октября. В Шартрете дикие звери, перейдя через Сену, приходят в имение графини де Ларошфуко и уничтожают все плантации тополей, Имение, оценивавшееся в две тысячи ливров, стоит не более четырех сот ливров, после того как окрестности Версаля, стали территорией королевской охоты. Одним словом одиннадцать кавалерийских неприятельских полков, расположившихся в одиннадцати местах вокруг столицы и отправляясь ежедневно за фуражом, не могли бы причинить большего вреда. Не следует поэтому удивляться, если народ оставлял земледелие. Близ Фонтэнебло и Мелона в Буа-ле-Руа три четверти территории превращаются в пустыри; почти все дома в Бролле, превращены в развалины; в Кутилле и в Шаппель-Раблэ, покинуто пять ферм; в Нарбонне брошено на произвол судьбы большое количество земли; в Вилье и в Дам-Мари, где были четыре больших фермы и большое количество отдельных земледельцев, восемьсот десятин остаются необработанными.

Странная вещь, по мере того как век становится мягче, права охоты охраняются строже; смотрители охоты выказывают особое рвение, потому что работают на глазах и для удовольствия, своего господина. В 1789 году устроено восемьсот ремизов в одном только кантоне Фонтэнебло и против желания населения. По уставу 1762 года каждому частному собственнику на протяжении территории, объявленной под охоту, запрещается возводить на своей земле какие бы то ни было стены, ограды или рвы без особого разрешения. В случаях разрешения владелец должен оставить в своей ограде широкое пустое пространство, удобное для проезда во время охоты. Он не имеет права носить при себе огнестрельное оружие или какой-нибудь снаряд, пригодный для охоты и не смеет также брать с собой собаку даже непригодную для охоты, если только эта собака не идет на привязи или не имеет ошейника. Ему запрещается также косить свой луг или люцерну до Иванова дня и входить в свое собственное поле с 1-го мая по 24-ое июня, высаживаться на острова Сены, косить там траву, даже в том случае, если трава принадлежит ему, и все это потому, что в это время куропатка высиживает птенцов и законодатель охраняет ее; даже о роженице не так заботятся; старые хроникеры сказали бы про него, как про Гильома Руфуса, что его чрево отечески заботится лишь о животных. Во Франции было четыреста квадратных лье, где дичь мелкая и крупная являлась истинным тираном крестьянина. Вот что говорит Монлозье, в 1789 году: «Когда мне приходилось встречать стада оленей на моем пути, проводники постоянно кричали мне: «Вот дворянство!» намекая этим на опустошения, производимые этими животными на их землях». Таким образом, в глазах своих подданных дворяне были дикими зверями.

Вот куда приводит привилегия без несения службы; обязанность защиты вырождается в право опустошения, и гуманные и рассудительные люди действуют, сами того не предполагая, как люди негуманные и нерассудительные. Отделенные от народа они злоупотребляют им; номинальные вожди они разучились нести обязанности вождей активных; потеряв общественный характер, они ничего не уступили из своих частных привилегий. Тем хуже для кантона и тем хуже для них самих. Тридцать или сорок браконьеров, которых они преследуют сегодня на своих землях, завтра пойдут против их замка во главе взбунтовавшейся толпы.

Отсутствие учителей, апатия провинций, дурное состояние земледелия, притеснение откупщиков, вероломство судей, жестокость закона об охоте, праздность, долги помещика, нищета, дикость и враждебность вассалов все это происходит от одной причины и приводит к одному результату. Когда господство превращается в синекуру, оно становится гнетущим, не оставаясь полезным, и когда оно угнетает, не будучи полезным, его отбрасывают.