Анархия

 

Книга первая

 

Самозародившаяся анархия

 

Глава I

 

Начало анархии

 

Ночью с 14 на 15 июля 1789 г. герцог Ларошфуко-Лианкур приказал разбудить Людовика XVI, чтобы объявить ему о взятии Бастилии. «Что же это, бунт (revolte)?» – спросил король. – «Государь, – ответил герцог, – это революция (revolution)». Событие было еще серьезнее. Не только власть выпала из рук короля, но она не попала и в руки Собрания; власть очутилась на земле, в руках у разнузданного народа, у буйной и чрезмерно возбужденной толпы, у сборищ, хватавших ее, как брошенное на улице оружие. В действительности, правительства уже больше не было; разваливалось целиком искусственное здание человеческого общества; все возвращалось к состоянию первобытной природы. Это была не революция (revolution), это было распадение (dissolution).

 

l

 

Первая причина, голодовки. – Плохой урожай. – Зима 1788/89 гг. Дороговизна хлеба и его плохое качество. – В провинции. – В Париже.

Две причины возбуждают и поддерживают всеобщий мятеж. Первая, это голодовка, непрекращающаяся в течение десяти лет; разрастаясь от насилий ею же самою вызванных, она доведет до безумия народные страсти и революцию заставит идти неверными, колеблющимися шагами.

Когда полноводная река течет в уровень с берегами, достаточно малейшей прибыли воды, чтобы река разлилась. Такова в XVIII столетии народная нужда. Человек из простонародья, с трудом перебивающийся при дешевом хлебе, ощущает приближение смерти, когда хлеб дорожает. Под впечатленьем этого ужаса возмущается животный инстинкт и всеобщее повиновение, обеспечивающее всеобщий мир, ставится в зависимость от каждого градуса увеличения или уменьшения суши или сырости, холода и тепла. В 1788 году, очень засушливом, урожай был плох, а вдобавок, накануне жатвы выпал страшный град в Парижском районе, от Нормандии до Шампани, опустошил шестьдесят лье самой плодородной земли и причинил убытков на 100 миллионов. Наступила зима, оказавшаяся самою жестокой за все время с 1709 года; Сена замерзла от Парижа до Гавра, и термометр показывал 18 и три четверти градуса холода. В Провансе погибла третья часть оливковых деревьев, а сохранившиеся так сильно пострадали, что их считали неспособными приносить плоды в течение двух лет. Подобное же несчастие случилось в Лангедоке, в Виварэ и в Севеннах; погибли целые каштановые рощи, погибли пшеничные посевы и горные пастбища; в долине разлив Роны продолжался два месяца. С весны 1789 года голод был уже повсюду и с каждым месяцем он рос, как прибывающая вода. – Напрасно приказывало правительство фермерам, землевладельцам и купцам возить хлеб на рынки, напрасно удваивало оно ввозную премию, изобретало разные средства помочь делу, отягощало себя расходами, тратило 40 миллионов на поставку зерна для Франции. Напрасно частные лица, принцы, вельможи, епископы, монастыри, духовные общины усиленно раздавали милостыню, причем архиепископ Парижский задолжал 40.0000 ливров, один богач роздал 4000 л. на другой день после града, один Бернардинский монастырь шесть недель кормил 1200 бедняков[1]. Их было слишком много; такой великой нужде не могли помочь ни общественная предусмотрительность, ни частная благотворительность.

В Нормандии, где последний торговый договор разорил фабрики полотен, и сорок тысяч рабочих остались без работы, во многих приходах нищенствует четвертая часть населения. Здесь – «почти все обыватели, не исключая арендаторов и земледельцев, питаются ячменным хлебом и не пьют ничего кроме воды», там – «много несчастных едят овсяной хлеб, и другие питаются разведенными водой отрубями, от чего уже умерло много детей». «Прежде всего, – пишет руанский парламент, – «необходимо удовлетворить нужду умирающего народа... Государь, большая часть ваших подданных не в силах платить за хлеб установившуюся цену и какой хлеб дают тем, которые его покупают!» – Артур Юнг, путешествующий в это время по Франции, слышит одни лишь толки о дороговизне хлеба и народном обеднении. В Труа хлеб продается по 4 су за фунт, то есть по 8 су, по теперешней ценности денег, безработные ремесленники переполняют благотворительные мастерские, где зарабатывают всего по 12 су в день. – В Лотарингии, по свидетельству всех очевидцев, «народ доведен почти до голодной смерти». В Париже, число бедняков почти утроилось; их тридцать тысяч в Сен-Антуанском предместье. В окрестностях Парижа зерна нет или оно плохого качества. В начале июля, в Монтеро рынок пустует. «Булочники не могли бы печь хлеба», если бы полицейские власти не повысили цену до пяти су за фунт; рожь и ячмень, которые удалось управляющему провинцией доставить, оказались «самого плохого качества, подгнившими и могут вызвать опасные болезни, однако большая часть неимущих потребителей тяжелой нуждой вынуждена питаться этим испорченным зерном». В Вильнев-ле-Руа, как сообщает мэр, «рожь двух последних присылов так черна и щупла, что ее нельзя пускать в дело без примеси пшеницы». В Санси у ржи «такой затхлый вкус», что покупатели бросают в лицо субделегату поставленный им отвратительный хлеб. В Шеврезе ячмень пророс и скверно пахнет; «несчастные», говорит один из служащих, «должны очень страдать от голода, чтобы брать его». Чтобы печь из него хлеб, приходится по несколько раз очищать его». И тем не менее, этот хлеб, какой он ни есть, становится предметом бешеных вожделений: «его приходится раздавать не иначе, как через узкие окошки (guichets)» и, все-таки, лица, получившие свою порцию «часто подвергаются нападеньям и их грабят другие, более сильные». В Нанжиле судебным определеньем «каждому отдельному лицу воспрещено покупать на одном и том же рынке более двух мер». Словом, припасов так мало, что не знают, чем кормить солдат; министр двумя предписаниями, отправленными одно вслед за другим, приказывает скосить двадцать тысяч ржи до начала уборки[2]. И в мирное время Париж похож на голодающий город, в котором обитателям после долгой осады, пища раздается рационами; в декабре 1870 года голод был не больше, и припасы были не хуже, чем в июле 1789 года.

«Чем больше приближались к 14 июля», сообщает очевидец[3], «тем больше возрастала голодовка. У каждой булочной теснилась толпа, которой чрезвычайно скупо раздавали хлеб... Большей частью это был хлеб черноватый, землистый, горьковатый; он вызывал воспаления горла и боли в желудке. В Военной Школе и в других складах я видел муку отвратительного качества; я видел груды муки желтого цвета, скверно пахнувшей, образовавшей такую твердую массу, что части её приходилось отрубать топором. Мне лично надоели затруднения при добывании этого несчастного хлеба, а тот, который подавали в столовых, вызывал у меня отвращение, и я совершенно отказался от питания хлебом. Но по вечерам я отправлялся в кафе Caveau, где по счастью, мне предупредительно оставляли по два маленьких хлебца, которые называются flutes (флейты). Целую неделю я никакого другого хлеба не ел». – Но это средство доступно только богатым, что же касается бедняков, то для получения собачьего хлеба, они должны были ожидать очереди по десять часов. У булочных ожидающие очереди дерутся, «вырывают друг у друга куски». Никто больше не работает, «мастерские опустели». Иногда, прождав целый день, ремесленник возвращается домой с пустыми руками, если же он и приносит четырехфунтовый хлеб, то он обходится ему в 3 франка 12 су, из которых 12 су, это – цена хлеба, а 3 франка – стоимость потерянного дня. В длинном хвосте, извивающемся у дверей булочной, в головах у ничем не занятых людей бродят черные мысли: если нынче ночью у булочников не будет муки, чтобы печь хлеб, мы завтра останемся без еды! Это ужасная мысль и, чтобы бороться с ней правительству, нужна вся его сила, так как только сила и сила вооруженная, находящаяся на месте, видимая, грозная может поддержать порядок во время голода. – При Людовике XIV и Людовике XV еще больше голодали и нуждались, но быстро усмиряемые бунты вызывали лишь частные и преходящие беспорядки. Одних бунтовщиков вешали, других посылали на галеры и, убедившись в своем бессилии, крестьяне и рабочие тотчас же возвращались, – кто в свою мастерскую, кто – к своей сохе. Когда стена слишком высока, никто и не подумает лезть на нее. – Но вот, стена дает трещину и все её защитники – духовенство, дворянство, третье сословие, ученые, политики, и даже само правительство проделывают в ней широкую брешь. Впервые обездоленные усматривают выход, бросаются в него, сначала отдельными кучками, потом всей массой и возмущение становится всеобщим, как прежде всеобщим было подчинение.

 

II

 

Вторая причина – надежда. – Раздвоение и ослабление административной власти. – Расследования местных собраний. – Народ начинает сознавать свое положение. – Созыв Генеральных Штатов. – Надежда родилась; совпадение первых собраний с первыми беспорядками.

Дело в том, что через эту брешь, как луч света, проникает надежда, доходя понемногу до глубоких подземелий. Целые полвека она росла и её лучи, освещавшие сначала высшие классы в красивых покоях бельэтажа, потом буржуазию в первом этаже и на антресолях, проникли уже два года тому назад в подвалы, где работает народ и даже в глубокие подземелья и в темные закоулки, где скрываются от судебных преследований люди, стоящие вне закона, бродяги и преступники, отвратительные и кишащие грязью подонки.

К первым двум провинциальным собраниям, учрежденным Неккером в 1778 и 1779 годах, Ломени де Бриенн в 1787 году только что добавил еще девятнадцать; каждому из них подчинены собрания окружные, а тем, в свою очередь, собрания приходские, и весь административный механизм переделан. Новые собрания распределяют подати и наблюдают за их поступлением, решают вопросы обо всех общественных работах и заведуют ими, разрешают в качестве последней инстанции большую часть спорных дел. Интендант, субделегат, выборный утрачивают, таким образом, три четверти своего значения. Повсюду между этими двумя властями, с точно разграниченными областями, происходят столкновения; приказание становится нерешительным и повиновение ослабляется. Подданный не ощущает уже больше у себя на теле подавляющую тяжесть единой руки, которая, при невозможности какого-либо вмешательства или сопротивления, пригибала его, подталкивала и заставляла идти.

И в то же время, в каждом приходском, окружном и даже провинциальном собрании, рядом с вельможами и епископами сидят люди из простонародья, земледельцы и часто простые фермеры. Они слышат и запоминают огромные цифры податей, которые уплачиваются почти исключительно ими одними, цифры подушной подати, добавочной к подушной, поголовной, подорожной и, разумеется, по возвращении домой они беседуют об этом со своими соседями.

Все эти цифры появляются в печати; по воскресеньям после обедни и по вечерам в местном трактире деревенский прокурор толкует о них со своими клиентами, ремесленниками и крестьянами. И такие совещания не только разрешаются, их еще поощряют свыше. С первых же дней 1788 г. провинциальные собрания синдикам и обывателям приходов предлагают производить местные расследования; желательно узнать их нужды, какая часть дохода идет на уплату каждого налога, сколько платит и что терпит земледелец, сколько в приходе привилегированных лиц, какое у них состояние, живут ли они в пределах прихода, на какую сумму изъяты они от уплаты налогов, и в ответах, редактирующий их, называет каждого привилегированного поименно, критикует его образ жизни, указывает его богатства, вычисляет убытки, причиняемые деревне его правом на изъятие от уплаты налогов, бранит податную систему и чиновников. Уходя с этих собраний, крестьянин подолгу обдумывает все, что он слышал. Он видит свои беды не каждую в отдельности, как представлялись они ему до тех пор, а все сразу, вместе с громадою бед, от которых страдают все другие крестьяне. Кроме того он начинает разбираться в причинах своей нужды. Король добр, но в таком случае, почему же его чиновники берут с нас деньги? Такой-то и такой-то – каноники и бары – не злые люди, но почему же заставляют они нас платить за себя? – Представьте себе рабочую лошадь, которой внезапный проблеск разума показал бы весь лошадиный род противопоставленным роду человеческому, и попытайтесь вообразить те новые мысли, которые пришли бы ей в голову: во-первых, о кучерах и форейторах, взнуздывающих и секущих ее кнутом, а затем, о приветливых путешественниках и чувствительных дамах, жалеющих ее, но добавляющих к тяжести экипажа тяжесть своих вещей и свою собственную.

Подобным же образом, у крестьянина, сквозь смутные мечтания, медленно, мало-помалу пробивается новое представление, представление об угнетаемой массе, частицу которой составляет и он сам, об огромном стаде, рассеянном повсюду, зашедшем далеко за пределы видимого горизонта и повсюду же оскорбляемом, обдираемом, вынужденном голодать. В конце 1788 г., в донесениях командующих войсками начинаешь различать повсеместные глухие раскаты грядущего гнева. Как будто изменяется характер людей, они становятся недоверчивыми и непослушными. – И как раз, в это-то время, правительство, выпуская вожжи из рук, призывает их к управлению самими собой. В ноябре 1787 г. король объявил, что он созовет Генеральные Штаты.

5 июля 1788 г. он требует докладов по этому предмету от всех учреждений и лиц, считаемых компетентными. 8 августа назначается срок созыва, 5 октября он созывает нотаблей, чтобы обсудить с ними этот вопрос. 27 декабря он дарует третьему сословию право двойного представительства, потому что «задача третьего сословия сопряжена с благородными побуждениями и что за него всегда будет стоять общественное мнение». В тот же день он вводит в состав избирательных собраний большинство священников, потому что «эти добрые и полезные пастыри постоянно и непосредственно заняты благотворительною помощью народной бедноте», откуда следует, что они «близко знают народные нужды и беды». 24 января 1789 г. он устанавливает порядок рассылки и форму повесток о созыве, а начиная с 7 февраля, одна за другой отправляются эти повестки о созыве на места. Через неделю все приходские собрания начинают составление списка своих ходатайств и раздражаются подробностями и перечислением всех нужд, которые им приходится письменно излагать. – Все эти призывы и все эти акты – это удары, отзывающееся на народном воображении. «Его величество», гласит регламент, «пожелал, чтобы во всех концах его королевства и в самых малоизвестных поселениях каждый был бы уверен, что его желания и жалобы дойдут до короля». Итак, все это правда, все это верно, их приглашают говорить, их призывают, с ними советуются, им хотят помочь; отныне их бедствия уменьшатся, начнутся лучшие времена. Больше они ничего не знают. Несколько месяцев спустя Артуру Юнгу крестьянка только и могла ответить, что «ей говорили, будто кто-то из богачей хотел что-то сделать для её блага», но кто эти богачи, что и как они хотят сделать она не знала, это было слишком сложно, слишком недоступно её застывшему мозгу. Одна мысль там господствует – надежда на внезапное облегчение, уверенность в своем праве на это и решение всеми средствами оказать ему содействие, а отсюда – напряженное ожидание, подготовляющийся порыв, напряжение воли, ожидающей лишь случая, чтобы развернуться и начать действовать подобно неотразимой стреле, по направлению к неизвестной цели, которая сразу обнаружится. И эту цель внезапно указывает голод: необходимо, чтобы был хлеб на рынке, необходимо, чтобы арендаторы и землевладельцы его привозили; нельзя позволять скупщикам, правительству или частным лицам, все равно, переправлять его в другие места; необходимо, чтобы он был дешев, чтобы его продавали по таксе, чтобы булочник отпускал его по два су за фунт; необходимо, чтобы зерно, мука, вино, соль и предметы первой необходимости не облагались пошлиной; необходимо, чтобы не было никаких налогов, ни барщинных, ни церковных, ни королевских и муниципальных. И под влиянием этой идеи повсеместно, в марте, апреле, мае начинается бунт. Современники не знают, что и думать о таком несчастии, они не могут понять, откуда взялось это бесчисленное множество злодеев, которые без видимых руководителей, как будто сговорившись, предаются повсюду одним и тем же эксцессам, как раз в ту минуту, когда должны начаться заседания Генеральных Штатов. В том-то и дело, что при прежнем режиме пожар пылал при закрытых дверях; внезапно отворились двери, воздух проник внутрь, и тотчас же пламя вырвалось наружу.

 

III

 

Провинция в первую половину 1789 г. – Последствия голода.

Сначала это только отдельные перемежающиеся вспышки пламени; их заглушают или они гаснут сами; но тотчас же, в том же месте или рядом эти вспышки возобновляются и их повторение, также как их многочисленность, указывают на огромное количество, массу и степень нагревания воспламеняющейся материи, готовой ко взрыву. За четыре месяца, предшествующие взятию Бастилии, можно насчитать более трехсот вспышек бунта во Франции. Ежемесячно, еженедельно повторяются они в Пуату, в Бретани, в Турени, в Орлеане, в Нормандии, в Иль-де-Франсе, в Пикардии, в Шампани, в Эльзасе, в Бургони, в Нивернэ, в Оверне, в Лангедоке, в Провансе. 28 мая руанский парламент объявляет о случаях разграбления зерна, о «жестоких, кровавых стычках, в которых с обеих сторон погибло много людей», во всей провинции, в Кане, С.-Ло, Мортене, Гранвилле, Эвре, Бернэ, Понт-Одемере, Эльбефе, Лувье и в других местах. – 29 апреля, барон де Безанваль, командующий войсками в центральных провинциях, сообщает: «Я повторяю г. Неккеру описание ужасного положения Турени и Орлеана; в каждом донесении из обеих этих провинции сообщаются подробности трех или четырех бунтов, с большим трудом, подавляемые войсками и полицией». – И во всем королевстве картина одна и та же.

Обыкновенно, что совершенно естественно, во главе идут женщины; в Монлери они ножницами разрезали мешки. Еженедельно, в базарный день, узнавая, что краюшка хлеба поднялась в цене на три, на четыре, на семь су, они кричат и возмущаются: по этой цене, при незначительной заработной плате и когда не хватает работы, как им кормить семью?

Вокруг мешков с мукой и у дверей булочных собирается толпа, сначала кричать и обмениваются бранью, затем начинают наседать, собственника или продавца толкают, валят с ног. Давка наполняется народом, товар расхватывают по рукам, каждый хватает, что может и, заплатив или не заплатив, скорее бежит, унося добычу. – Иногда все это устраивается по предварительному соглашению. В Брей на Сене 1 мая, обыватели соседних деревень, вооружившись ножами, палками и камнями, собрались в числе четырех тысяч и заставили земледельцев и фермеров, привезших зерно, продавать его по 3 ливра за буассо (около меры), вместо 4 ливров 10 су и грозили повторить это в следующий базарный день; фермеры больше не приедут, рынок будет пуст; необходимы солдаты, иначе обитатели Брея будут разграблены. В Баньоле, в Лангедоке, 1 и 2 апреля, крестьяне с палками, собравшись по барабанному призыву, «ходят толпой по городу, грозя предать все мечу и огню, если им не дадут хлеба и денег»; они отбирают зерно у частных лиц, делят его между собой, назначая самые дешевые цены и «обещая уплатить при следующем урожае»; они заставляют консулов установить цену на хлеб по 2 су за фунт и увеличить на 4 су поденную заработную плату. – Чаще всего действуют именно таким образом; не народ слушается властей, а власти повинуются народу. Консулы, советники, мэры, прокуроры, синдики, муниципальные чиновники приходят в замешательство и впадают в бессилие при яростных криках толпы; они чувствуют, что их толпа затопчет ногами или выкинет из окон. – Другие, более стойкие, понимают, что бунтующая толпа безумна и не решаются проливать кровь; они уступают на этот раз в надежде, что к следующему базарному дню у них будет больше солдат и будут приняты более действительные меры предосторожности. В Амьене, «после достаточно серьезного народного возмущения», они решают забрать зерно у яковитов (монашеский орден) и продать его народу по цене на треть ниже действительной стоимости, причем место продажи окружают войсками. В Нанте, где в городскую ратушу врывается толпа, их заставляют понизить цену на хлеб на 1 су на фунт. В Ангулеме, чтобы избежать необходимости прибегнуть к оружию, они просят графа Артуа отказаться на два месяца от своего права обложения муки и устанавливают таксу на хлеб, обязуясь покрыть убытки булочников. В Селите с ними обращаются так скверно, что они уступают во всем; толпа разграбила их дома и повелевает: они при звуке труб объявляют, что все требования будут удовлетворены. – В иных случаях толпа обходится без содействия властей и распоряжается сама. Если зерна нет на рынке, отправляются его искать туда, где оно хранится, к землевладельцам и фермерам, не решающимся его везти из опасения грабежа, в монастыри к монахам, обязанным по королевскому указу хранить в амбарах годовой урожай, в склады, где правительство хранит свое зерно, к обозам, которые интендант отправляет в голодающие города.

Всяк за себя – тем хуже для соседа. Обыватели Фужера избивают и изгоняют обывателей Эрнэ, явившихся к ним на рынок за покупками; такие же насилия производятся в Витрэ над обывателями Мэна. В Сен-Леонаре население задерживает зерно, отправляемое в Лимож, в Босте – зерно для Орильяка, в Сен-Дидье зерно, отправляемое в Мулэн, в Турню – зерно для Макона. – Конвой, назначаемый для сопровождения транспортов с хлебом, оказывается бесполезным, группы женщин и мужчин, вооруженных топорами и ружьями, устраивают засады в придорожных лесах и останавливают возы; приходится рубить их саблями, чтобы прокладывать себе дорогу. Напрасно уговаривают их, усовещевают, обращаются к ним с добрым словом, напрасно предлагают продать им зерно за деньги, они отказываются уступить и кричать, что «транспорт не пойдет». Они заупрямились, их решимость та же самая, что у быка, ставшего поперек дороги и готовящегося боднуть вас. Зерно принадлежит им, потому что оно из их округа; всякий, увозящий или хранящий его – вор, этой мысли у них из головы не выбьешь. В Шантенэ, близ Манса, они не позволяют мельнику увезти только что купленное им зерно на мельницу; в Мондрагоне, в Лангедоке, они побивают камнями торговца, отправляющего в другое место свой последний товар; в Тьере рабочие толпой ходят по деревням, отбирая зерно; землевладельца, у которого находят запас его, едва не убивают; они пьют вино в погребах и не завертывают кранов у бочек, давая вину вытекать. В Невере, где четыре дня булочники не пекли хлеба на продажу, толпа взламывает амбары у частных лиц, у торговцев и у монастырей. «Испуганные торговцы отдают зерно по любой цене, большую часть его просто растаскивают бесплатно в присутствии сторожей», и во время этих буйных обысков много домов оказываются разграбленными. В это время горе всем, причастным к охране зерна, к покупке, торговле им и к переработке его.

Народному воображенью необходимы живые люди, на которых оно могло бы возложить вину во всех своих несчастьях и ответственность за них; для него все эти люди – стяжатели и враги общества. Около Анжэ разгромлен монастырь Бенедиктинцев, порублены его заповедные леса. В Амьене народ собирался громить, а может быть и сжечь, дома двух торговцев, построивших усовершенствованные мельницы; войска сдержали толпу, и она ограничилась лишь тем, что побила стекла в окнах, но и другие шайки разгромили и ограбили трех или четырех обывателей, заподозренных ими в стяжании. В Нанте народ послал некоего Жеспина обыскать дом, в котором он не нашел запаса зерна; поднялись крики: это укрыватель, соучастник! Толпа на него набросилась, его избили, изранили, едва не убили. – Во Франции нет уже безопасности ни для имущества, ни для личности. Основное право, право на пищу, на питание нарушается в тысяче местах, всюду оно в опасности, висит на ниточке. Всюду молят о помощи управители и субделегаты, заявляя о бессилии полиции и требуя войск. Против общественной власти ополчились не одни только негодующие, голодные слепцы, но и злодеи, побуждаемые дурными инстинктами, завистью и алчностью, пользующиеся всяким беспорядком; политическое движение освободили их от узды.

 

IV

 

Вмешательство бродяг и разбойников

Мы уже знаем, как были многочисленны контрабандисты, фальшивые монетчики, браконьеры, бродяги, нищие, преступники, побывавшие уже в тюрьме и насколько увеличилось их число за один голодный год. Все это готовые рекруты для каждого возмущения, и во время мятежа и рядом с ним каждый из них набивает себе карманы. В округе Ко (Caux) и в окрестностях Руана, в Роншероне, Кевревиле, Преа, Сен-Жаке и других соседних местечках «вооруженные разбойники вламываются в дома, преимущественно в дома священников, и тащат оттуда все, что им нравится». К югу от Шартра, триста или четыреста дровосеков из Беллемского леса, рубят топорами всех сопротивляющихся и заставляют отдавать хлеб по назначенной ими цене». В окрестностях Этампа пятнадцать разбойников забираются по ночам на фермы и, грозя поджогом, заставляют фермеров откупаться. В Камбрези они грабят аббатства Висель, Верже и Гильманс, замок маркиза де Беслар, именье г. д`Иази, две фермы, воза с хлебом на Сен-Квентенской дороге и кроме того семь ферм в Пикардии. «Очаг этого возмущения находится в нескольких соседних деревнях на границе Пикардии и Камбрези, привыкших к контрабанде и к распущенности, связанной с этой профессией». Крестьяне дают себя увлечь разбойникам; человек легко скользит по наклонной плоскости воровства; получестные люди, помимо своей воли замешавшиеся в мятеже, соблазняются безнаказанностью и добычей и охотно идут вторично на то же дело.

На самом деле «их побуждает вовсе не крайняя нужда». Это «корыстная спекуляция, новый род контрабанды». Бывший карабинер, с саблей в руке, лесник и «человек восемь довольно состоятельных становятся во главе толпы, из 400 или 500 человек, отправляются ежедневно по соседним деревням и насильно заставляют тех, у кого есть пшеница, отдавать ее по 24 ливра» и, даже по 18 ливров за мешок. Некоторые из участников шайки, заявляя, что у них нет денег, уносят свою часть, не платя за нее. Остальные, уплатив, сколько им нравится, перепродают свою часть с прибылью, взимая до 45 ливров за мешок, – операция очень выгодная, в которой корысть берет себе в пайщики нищету. Во время урожая следующего года соблазн повторяется: «Они грозили придти жать наш хлеб, увести наш скот и собирались продавать мясо этого скота в деревнях по 2 су за фунт». Во всяком серьезном мятеже участвуют подобные вредоносные элементы, бездомники, преступники, разыскиваемые судами, дикие, отчаянные бродяги, сбегавшиеся, как волки, когда почуют добычу. Они-то и служат исполнителями и руководителями частной и народной мести. Близ Узеса двадцать пять замаскированных, с ружьями и палками, врываются к нотариусу, стреляют в него из пистолета, бьют его палками, грабят его дом и жгут его книги вместе с бумагами и документами графа де Рувр, которые у него хранились; семерых из этих людей арестуют, но народ вступается за них, бросается на полицейских и освобождает арестованных. Разбойников узнают по их действиям, по стремлению разрушать ради разрушения, по странному акценту, по дикому облику, по рваным отрепьям.

Из Парижа они являются в Руан и четыре дня хозяйничают в городе. Они взламывают лавки, берут выкуп с монастырей и семинарий; врываются в дом генерал-прокурора, издавшего приказ об их аресте, и громят мебель, зеркала, хотят разрушить дом до основания и выходят из него нагруженные добычей; затем они громят фабрики в городе и предместьях, ломают и сжигают машины.

Они теперь стали вождями, так как при всяком сборище во главе становятся самые смелые и наименее совестливые; они-то и подают сигнал к погромам. Их пример заразителен: толпа двинулась, чтобы добыть хлеб, и кончает убийствами и поджогами; разнузданная дикость своими безграничными насилиями дополняет ограниченное возмущение нищеты.

 

V

 

Последствия политических новшеств.

Каков бы он ни был, этот мятеж, с ним можно было бы справиться, несмотря на голод и разбойников, если бы не одно обстоятельство, делающее его непобедимым: он уверен, что его разрешили те самые лица, которые борются с ним. Местами раздаются слова и совершаются действия с отпечатком страшной наивности; за пределами мрачного настоящего они открывают еще более грозное будущее. Уже 9 января 1789 года, в толпе, ворвавшейся в Нантскую ратушу и осаждавшей булочные, к кликам: «да здравствует свобода», примешиваются клики: «да здравствует король». Через несколько месяцев, в окрестностях Плафшеля, крестьяне отказываются платить десятинную подать под тем предлогом, что наказом их сенешальства требуется отмена этой подати; в Эльзасе, начиная с марта, «во многих местах» засвидетельствованы такие же отказы от уплаты десятинных; многие общины не хотят платить никаких налогов, до тех пор пока их депутаты в Генеральных Штатах не установят точной цифры народного обложения. – В Изере общинами составляются, печатаются и публикуются постановления, прекращающие уплату сборов в пользу владельцев поместий, и владельцы не решаются жаловаться суду на нарушение их прав. В Лионе народ уверен, что сбор всяких податей должен прекратиться; 29 июня, получив известие о соединении трех сословий, пораженный иллюминацией и проявлениями общей радости, он думает, что настали счастливые времена и воображает, что мясо будет продаваться по 4 су, так же как и вино. Кабатчики распускают слух, что городские ввозные пошлины будут отменены, что король в ознаменование соединения сословий отменил уже их на три дня в Париже и что то же самое должно быть сделано и в Лионе. Толпа направляется к заставам, к воротам Сен-Клэр и Перрам, на Гильонверский мост, поджигает и разрушает конторы сборщиков городских пошлин, уничтожает счетные книги, громит квартиры сборщиков, грабит кассы и растаскивает вино из складов. Одновременно, по окрестностям распространяется слух о свободном привозе в город и следующие дни прибывает такое множество крестьянских возов с вином, что несмотря на восстановление стражи у застав, приходится 7 июля возобновлять операции городских сборщиков.

То же самое происходит в южных провинциях, где главнейшие сборы взимаются со съестных припасов; там уплата этих сборов прекращается тоже именем центральной власти. В Арле народ, в своем ослеплении, уверил себя, что он теперь – все и может все делать, ввиду будто бы выраженного королем желания уравнять сословия»; так по своему и на своем языке он толкует представление двойного представительства третьему сословию. Следствием этого являются угрозы разгрома города, если цена на припасы не будет понижена и пошлины на вино, рыбу и мясо не будут отменены. Кроме того народ хочет назначать «консулов из своей среды» и епископ-владелец города, мэр и старейшины, против которых возбуждают являющихся толпами в город окрестных крестьян вынуждены, при звуке труб, возвестить, что все народные ходатайства удовлетворены. Три дня спустя они требуют сокращения наполовину сбора за помол, вызывают на улицу собственника мельниц – епископа. Он болен, падает в обморок на улице, и его усаживают на тумбу, где и заставляют тут же немедленно подписать акт отречения; вследствие этого арендная плата за его мельницу с 1500 ливров понижается до 750.

В Лиму, под предлогом розысков зерен они врываются к контролеру и податным откупщикам, уносят с собой их книги, бросают эти книги в воду вместе с мебелью чиновников. В Провансе еще хуже, так как там в силу ужасной несправедливости и по невероятной непредусмотрительности источником всех городских доходов служит обложение муки; вследствие этого дороговизну хлеба приписывают налогам, фискальные агенты становятся врагами народа, а голодные бунты превращаются в мятеж против государства.

 

VI

 

Первая жакерия в Провансе. – Слабость репрессии или отсутствие её.

Там тоже политические новости являются той искрой, которая поджигает пороховой склад; повсюду народное восстание начинается в самый день созыва избирательного собрания; на пятнадцать дней в провинции вспыхивают от сорока до пятидесяти мятежей. Народное воображение, как воображение ребенка направилось прямо к цели; реформы объявлены, значит, они уже наступили, а для большей верности их немедленно же осуществляют. Нас хотят облегчить, давайте же сами облегчать себя. Это не изолированный мятеж, как обыкновенно доносит командующий войсками, здесь все действуют сообща и по одному и тому же принципу. Все умы охвачены одним и тем же заблуждением. Народу внушено, будто король хочет, чтобы все были равные, чтобы не было больше ни господ, ни епископов, никаких рангов, никаких помещичьих сборов и десятинных податей. Эти заблуждающиеся люди уверены, что они вправе так действовать, и исполняют волю короля. Громкие слова произвели свое действие; им сказали, что Генеральные Штаты переродят королевство, отсюда они вывели, что срок их созыва и должен быть сроком совершенного и полнейшего изменения всех условий жизни и распределения богатств. Вследствие этого восстание против дворянства и духовенства становится общим и сильно обостряется. Во многих местах заявляют, что это своего рода война объявленная собственникам и собственности. В городах, так же как и в деревнях, народ продолжает заявлять, что он ничего не хочет платить, ни налогов, ни сборов, ни долгов.

Разумеется, первый удар направлен против налога на муку. В Эксе, в Марселе, в Тулоне, и более чем в сорока городах и местечках сразу его отменяют; в Опсе и Лионе от здания городских весов остаются лишь четыре стены: в Марселе разгромлены дома откупщика боен, в Бриньоне дом управляющего кожевенною монополией. Решено очистить страну от чиновников монополии. Но это лишь начало: необходимо, чтобы подешевели хлеб и другие припасы, и это должно быть сделано немедленно. В Арле матросская корпорация под председательством консула де Барраса только что выбрала своих представителей; перед закрытием заседания они требуют, чтобы Баррас понизил цену на съестные припасы и после его отказа открывают окно, говоря: «он в наших руках, выбросим его на улицу, другие там подберут». Остается одно – согласиться. Издается соответственное постановление, которое при звуке труб объявляют на улицах и при объявлении таксы на каждый род припасов, народ кричит: «да здравствует король и де Баррас!» Пришлось подчиниться грубой силе, но затруднения очень велики, так как за отменой налога на муку, города лишились доходов, а с другой стороны, обязавши булочников и мясников на понижение таксы, Тулон, например, должает по 2.500 ливров ежедневно.

Во время этого беспорядка, несчастье – быть человеком, заподозренным в более или менее отдаленном содействии народной нужде. В Тулоне требуют голов мэра, установившего таксы, иархивариуса хранившего платежные списки. Их топчут ногами, и дома их разгромлены. В Маконе Систеронский епископ приехал в семинарию, его заподозрели в покровительстве стяжателю народного добра. Когда он садился в экипаж, толпа ему свистала, грозила его забросать грязью и камнями. Консулы и субделегат, прибежавшие его выручать, избиты и прогнаны. Несколько безумцев у него же на глазах роют для него могилу. Только благодаря защите пяти или шести порядочных людей, ему удается сесть в экипаж, но у него несколько ран, нанесенных камнями, – одна из них в голову – и спасается он только благодаря тому, что его лошади, напуганные градом камней, закусывают удила и несут вдоль по улице. К крестьянам и рабочим примешивается много иностранцев – итальянцев-разбойников, и их действия и речи возвещают начало грабежа. Наиболее возбужденные говорят епископу: мы бедны, вы богаты, мы хотим взять ваше богатство себе. В других местах мятежники берут выкуп со всех состоятельных людей. В Бриньоле 13 домов разгромлены снизу доверху и 30 домов наполовину. В Опсе, защищавшийся де Манферра разрезан на мелкие куски. В Сейне уличная толпа под предводительством крестьянина собирается по барабанному призыву; женщины приносят гроб к дому одного из состоятельнейших обывателей, советуют ему готовиться к смерти и сообщают, что его похоронят с почетом. Он спасается бегством, его дом громят, громят полицейское здание, а на следующий день предводитель шайки заставляет главнейших обывателей давать ему деньги на уплату крестьянам, оставлявшим свою работу и «посвятившим целый день общественным делам». – В Пенье президента 80-летнего старика осаждает в его замке шайка в полтораста рабочих и крестьян; они привели с собой консула и нотариуса и заставляют президента подписать обязательство об отказе от всех своих сеньориальных прав и преимуществ. – В Санье толпа разрушает мельницы де Форбен-Янсона, громит дом его управляющего, грабит замок, снимает с него крышу, разрушает часовню, престол, решетки и гербы, врывается в погреба, разбивает бочки и уносит все, что можно унести. Вещи таскают в течение двух дней, маркиз несет убыток в двести тысяч экю. В Рие дворец епископа окружают кучами хвороста и грозят его сжечь; с епископа берут выкуп в 50.000 ливров и требуют, чтоб он сжег свой архив. – Словом, мятеж имеет характер социальный, так как его жертвой становятся богатые и начальствующие при существовавшем общественном строе.

По тому, как они действуют, можно подумать, что им знакомо учение «Общественного Договора». С судьями они обращаются как со своими слугами, сами издают законы, распоряжаются в качестве исполнителей и грубо, деспотично, без рассуждения устанавливают, то, что считают согласным с естественным правом.

В Пенье они требуют второго избирательного собрания и права голоса для себя. В Сен-Максимине они сами избирают новых консулов и судей. В Солье они заставляют заместителя судьи подать в отставку. В Боржоме они превращают консулов и судей в городских курьеров и заявляют, что они сами господа и сами будут творить суд и расправу. И начинают судить по-своему, прибегая к грабежам, насилиям. У такого-то есть пшеница; он должен поделиться с тем, у кого её нет. У такого-то есть деньги; пусть он отдает их тому, у кого не на что купить хлеба. В силу этого принципа в Боржоме они налагают на Урсулинок штраф в 1.800 ливров, отбирают 50 возов хлеба у епископа, 18 возов у бедного ремесленника, 40 – у другого, заставляют каноников и помещиков выдать своим арендаторам расписки в получении арендной платы. Затем, направляясь из дома в дом, они, с палками в руках, заставляют одних платить деньги, других отказываться от следуемых им получений, «такого-то отказаться от уголовного преследования, другого – от полученного им разрешения, третьего вынуждают вернуть судебные издержки, взысканные им несколько лет тому назад, отца разрешить женитьбу сыну». Все былые обиды приходят им на память, а известно как памятливы крестьяне. Став господами, они вспоминают все, что раньше терпели, они требуют возвращения всего с них полученного. У управляющего г. де Моклисяна они отбирают все деньги в возмещение, за полученные им в течение пятнадцати лет сборы в качестве нотариуса. Бывший Бриньольский консул в 1775 году взыскал от 1.500 до 1.800 франков штрафами в пользу бедных; у него отбирают эти деньги из его личных средств. Но если вредными признаются консулы и судейские, то еще вреднее всякие документы на право собственности, платежные списки и другие бумаги, которые они пишут. Все старые бумажонки надо жечь, и жгут не одни только книги сборщиков податей, но, как в Уере, например, все архивы городской и нотариальный. Из документов хороши только новые, те, что приносят им выгоду.

В Бриньоле принудили владельцев мельниц составить купчую, по которой они уступали свои мельницы общине за 5.000 франков в год, уплачиваемых в течение десяти лет, без процентов, что их разорило. При виде подписанного, документа, крестьяне громкими криками выражали свою радость и они преисполнились такого доверия к этому листу гербовой бумаги, что сейчас же отправились служить благодарственный молебен. Это грозные симптомы, указывающее на существование тайных стремлений твердой воли, на будущие действия возникающей новой власти. Если она восторжествует, то начнет с уничтожения старых бумаг, документов, контрактов, обязательств, уважение к которым внушается силой; пустив в ход ту же силу, она заставит подписать новые документы в свою пользу, и писцы будут её депутатами, её администраторами, которых она будет держать под вечной угрозой своего грубого кулака.

Все это не беспокоит высшие сферы; находят даже, что бунт имеет свою хорошую сторону, так как заставляет города отменять несправедливые налоги[4]; смотрят снисходительно на то, как молодые люди, служащие в новой Марсельской гвардии, отправляются в Обань требовать от властей и королевского адвоката освобождения заключенных. Снисходят и к неповиновению города Марселя, который отказался допустить следователей, специально командированных для производства следствия. Еще лучше, несмотря на возражения парламента, в Эксе объявляется общая амнистия; «исключают лишь некоторых главарей, которым, однако, дают свободно покинуть королевство». Кротость короля и военных начальников восхитит, по их мнению, народ – это дитятко, которое грешит лишь по ошибке, надо верить его раскаянию, и как только он возвращается к порядку, принимать с отеческою любовью.

Истина же в том, что это дитя – слепой колосс, ожесточенный страданием, поэтому он и ломает все то, к чему прикасается, не только в провинции, где местный механизм после временного расстройства может быть исправлен, но и в центре он ломает главную пружину, которая дает движение всему остальному и от поломки которой останавливается вся машина.