ГЛАВА IV

 

(начало)

 

 

I

 

Париж. – Бессилие и разногласие властей. – Народ-король.

Действительно, бессилие начальников и отсутствие дисциплины в подчиненных еще ярче выражены в столице, чем в провинции. – В Париже есть мэр, Байи; но «с первого же дня, самым спокойным образом» его муниципальный совет, т. е. собранье представителей общины «привыкло распоряжаться самостоятельно и совершенно о нем забывает». Есть центральная власть, муниципальный совет, под председательством мэра; но, «в то время, власть была всюду, только не там, где должна бы быть, округи передавали ее своим выборным и в то же время удерживали ее за собой»; каждый из округов действовал так, словно он был единственным и самостоятельным. – Есть второстепенные власти, окружные комитеты, каждый со своим председателем, своим секретарем, своим бюро и своими комиссарами; но уличная толпа не дожидается их приказаний, и народ, орущий под их окнами, диктует им свою волю. – Словом, говорит Байи, все «умели приказывать, и никто не умел повиноваться». «Пусть представят себе человека – пишет сам Лустало, – у которого каждая рука, каждая нога, каждый член имеют свой разум и свою волю, так что одна нога хочет ходить, в то время как другая желает отдыхать, у которого рот закрывается в то время, как желудок требует пищи, губы поют, когда глаза смыкаются от сна, вообразите себе это и получите верное представление о состоянии столицы». В Париже «существует 60 республик», потому что каждый округ – это независимая и изолированная власть; ни один из округов не исполняет ни одного приказанья, не обсудив его, и всегда не согласен, с центральною властью, а часто даже противится ей так же, как и властям других округов. Он получает доносы, производит домовые обыски, имеет представителя в национальном собрании, составляет постановленья, публикует свои воззванья не только по своему кварталу, но и по всему городу, распространяя иногда свою юрисдикцию даже за пределами Парижа. Все ему подсудно, и особенно то, во что ему никаким образом не следовало бы вмешиваться. 18-го июля округ Petits Augustins «постановляет единолично, что учреждаются мировые судьи» под именем трибунов, немедленно же избирает своего судью и именно актера Моле. 30-го округ Оратори отменяет амнистию, данную в городской думе представителями коммуны и посылает двух своих членов за тридцать лье арестовать де Безанваля. 19-го августа округ Назарета поручает отобрать и привезти в Париж оружие, хранившееся в крепостях. С самого же начала все, от своего имени, посылают в арсенал и «получают сколько угодно патронов и пороха». Другие присваивают себе право надзирать за городской думой и делать замечания Национальному собранию. Округ Оратори постановляет, что всем представителям общины будет предложено публично обсуждать дела. Округ Saint Nicolas des Champs обсуждает вопрос о veto и просит Собрание отложить голосование этого вопроса. Странное зрелище представляют все эти власти, взаимно противоречащие друг другу и друг друга уничтожающие. Сегодня городская дума присваивает себе пять возов одеял, посланных правительством, а округ Сен-Жерве протестует против решенья городской думы. Завтра Версаль забирает зерно, предназначенное для Парижа, а Париж грозит «идти на Версаль», в случае если тот не возвратит зерно. Я оставляю в стороне явную бессмыслицу; в своей сущности анархия одновременно и смешна и трагична; среди общего разложения, столица так же как и государство похожа то на толкучку, то на Вавилонскую башню. Но из-под этих разногласящих друг с другом властей тотчас же вырисовывается настоящий властелин – толпа. 15 июля она самостоятельно начала разрушение Бастилии, и власти санкционировали это проявление народной воли, так как приходилось сохранять приличия, отдавая приказанья после совершившегося факта, и следовать за движеньем, раз нельзя идти во главе его. Через несколько времени приказано восстановить сбор заставных пошлин, но сорок вооруженных частных лиц явились предупредить свой округ, что, если поставят страну к заставам «они против силы употребят силу и даже пустят в ход собственные пушки» – Из-за ложного слуха, что в аббатстве Монмартр есть спрятанное оружие, игуменья, г-жа де Монморанси, обвиняется в измене и двадцать тысяч человек захватывают монастырь. – Ежедневно командующий национальной гвардией и мэр ожидают возмущенья; они осмеливаются отлучиться лишь на один день, чтобы поехать в Версаль, на именины короля. Как только допускают какое-либо сборище на улицах, сейчас же надо ждать взрыва: «В дождливые дни, говорит Байи, я чувствовал себя спокойным».

Мэр Парижа Байи

Мэр Парижа Байи

 

Под таким постоянным давлением приходится управлять, и избранники народа, чиновники, самые любимые, пользующиеся самой лучшей славой, находятся во власти толпы, стучащейся в их двери. В округе Св. Роша, после нескольких бесполезных отказов, генеральное собрание, несмотря на протесты своей совести и своего рассудка, принуждено вскрыть письма, адресованные брату короля герцогу Орлеанскому, и министрам военному, иностранных дел и морскому. – В комитете продовольствия, Сюро, необходимый человек, оправданный публичным приговором, подвергся доносу, угрозам и принужден покинуть Париж. – Де ла Саль, один из наиболее патриотичных дворян едва не был убит за то, что подписал приказ о доставке пороха; толпа, бросившаяся на него, привязала веревку к ближайшему фонарю, обыскала здание городской думы, врывалась во все двери, поднялась на каланчу, искала предателя даже под ковром бюро, под ногами избирателей и была остановлена только появлением национальной гвардии.

Народ не только осуждает, но сам же и приводит в исполнение свои приговоры и, как всегда, действует в полном ослеплении. В Сен-Дени, Шатель, исполняющий должность мэра, которому была поручена раздача муки, за свой счет сбавил цену хлеба; 3-го августа, в 2 ч. утра в его дом ворвались, он спасся на колокольню, за ним погнались и задушили его там, а голову его волочили по улицам. – Не только толпа казнит – она и милует, и так же безрассудно. 11-го августа в Версале, собирались колесовать отцеубийцу, толпа потребовала помилованья, бросилась на палача и освободила преступника. Она действительно, повелевает как властелин, и подобно восточному деспоту по своему капризу спасает или убивает. Женщина, протестовавшая против этого скандального прощенья, была схвачена и едва не повешена; потому что новый король считает преступленьем всякое оскорбление его величества. И его публично и униженно приветствуют. В городской думе, в присутствии всех избирателей, и массы публики, первый министр, испрашивая помилованья для де Безанваля произнес в точности следующие слова: «Перед наименее известным, самым незначительным из граждан Парижа, я падаю на колени, простираюсь ниц».

За несколько дней до этого в Saint-Germain-en-Laye и в Пуасси, депутаты национального собрания встали на колени, не на словах только, а на деле и долго стояли коленопреклоненные на улице, на мостовой, простирая руки и плача, чтобы спасти две жизни, из которых им удалось сохранить только одну. – По этим ярким признакам, признайте монарха; уже дети, поспешно подражающие всему, что имеет успех, передразнивают его и в месяц, последовавший за убийством Бертье и Фулона, Байи получил донесенье, что мальчишки расхаживают по улицам, с двумя кошачьими головами на острие пики.

 

 

II

 

Бедствия народа. – Голод и безработица. – Как набираются исполнители.

Бедный монарх, которого его признанное могущество делает еще более жалким, чем он был раньше! Хлеб по-прежнему остается редкостью и у дверей булочных толпа не уменьшается. Напрасно Байи и его Комитет продовольствия работают по целым ночам; они все еще не избавились от опасений. – В продолжение двух месяцев, каждое утро, муки оставалось всего на день или на два; иногда вечером её не было к следующему дню. Жизнь столицы зависит от транспорта, который находится за 10, 15, 20 лье от Парижа, и, быть может не дойдет вовсе: один, состоящий из двадцати подвод, разграблен 18-го июля, на Руанской дороге; другой разграблен 4-го августа, в окрестностях Луврие. Без швейцарского полка Сали, маршировавшего день и ночь в качестве конвоя, ни одна баржа с хлебом не дошла бы из Руана в Париж.

Комиссионеры, которым поручено делать закупки или следить за отправками зерна подвергаются смертельной опасности. Те из них, которые посланы, схвачены, и чтобы освободить их, пришлось послать отряд в четыреста человек с пушкой. Тот, которого отправляют в Руан, узнает, что будет повешен, если осмелится явиться туда; в Манте толпа окружает его экипаж на глазах народа, всякий желающий увезти зерно хуже чумы; он спасается с большим трудом чрез заднюю дверь, и пешком возвращается в Париж. – С самого начала, следуя общему правилу, опасения голода увеличивают голод; каждый запасается провизией на несколько дней; на чердаке у одной старухи находят шестнадцать хлебов по четыре фунта каждый. От этого, запасов, рассчитанных на один день, не хватает, и стоящие в конце хвоста ожидающих раздачи возвращаются домой с пустыми руками. – С другой стороны, субсидии, выдаваемый городом и государством, с целью понизить цену хлеба, только удлиняют хвост, ожидающих раздачи. Деревенские жители приходят сюда и возвращаются нагруженными в свои деревни; в Сен-Дени цену на хлеб установили в два су за фунт, и его перестало хватать для граждан. – К этому главному опасению, прибавьте еще опасение безработицы. Не только никто не уверен, что на следующей неделе будет хлеб у булочника, но, кроме того, множество людей знают, что на следующей неделе у них не будет денег, чтобы пойти в булочную. С тех пор как исчезла безопасность и потрясена основа собственности, ощущается недостаток в работе. Лишенные своих феодальных прав, и сверх того, доходов с ферм, богачи сократили свои расходы; угрожаемые следственною комиссией, подвергаясь домовым обыскам по доносам своей прислуги, многие из них эмигрировали.

В сентябре Неккер жалуется, что за 15 дней пришлось выдать шесть тысяч паспортов наиболее богатым людям. В октябре, знатные дамы, спасшиеся в Рим, пишут, чтобы их слуг отпустили, а дочерей отдали в монастырь. До конца 1789 г., столько беглецов, что, как говорят, в Швейцарии дома, отданные внаймы, приносили доход, равный своей стоимости. В эту первую эмиграцию много тратящих людей, – графа д'Артуа, принца де Конти, герцога Бурбонского и стольких других, уехали также и богатые иностранцы с герцогиней де Л'Инфантадо во главе, а она тратила по 800,000 ливров ежегодно. Остались в Париже всего трое англичан. Это был город роскоши, европейская теплица для всех утонченных и дорогостоящих удовольствий: как только стекла теплицы разбили, любители ушли и нежные растенья погибли, бесчисленное количество рук, культивировавших их, остались без дела. И они счастливы, если могут за ничтожное вознаграждение копать землю лопатой на благотворительных работах! «Я видел, – говорит Байи, – краснорядцев торговцев, золотых дел мастеров, просивших как милости, чтобы их приняли туда за 20 су поденного вознаграждения». Сосчитайте, если можете, сколько безработных в одном или двух цехах. Тысяча двести парикмахеров дают работу приблизительно шести тысячам подмастерьям; две тысячи мастеровых, исполняют на дому ту же работу; шесть тысяч лакеев занимаются тоже этим делом. Цех портных состоит из двух тысяч восьмисот мастеров, которые имеют под своим начальством пять тысяч подмастерьев. «Прибавьте к этому шьющих поденно, также пользующихся убежищем в монастырях, как, например, в аббатстве Сен-Жермен и Сен-Марсель, в обширной ограде Тампля, в Сен-Жан де Латран, в Сен-Жерменском предместье: вы получите по меньшей мере двенадцать тысяч людей, кроящих, примеряющих и шьющих». Сколько же безработных теперь в этих двух цехах? А сколько очутилось на улице обойщиков, бахромщиков, вышивальщиков,золотильщиков, веерных мастеров, каретников, граверов, переплетчиков, и всех производителей парижской роскоши?! А те, которые еще имеют работу, сколько времени теряют они у дверей булочных, в патрулях национальной гвардии!

Они собираются, несмотря на запрещенье думы и публично обсуждают свое несчастное положение; три тысячи подмастерьев портных собралось у колоннады, столько же башмачников на площади Людовика XV, парикмахеры собирались на Елисейских полях, четыре тысячи лакеев без мест в окрестностях Лувра, и их рассужденья стоят на уровне их развития. Лакеи требуют, чтобы выслали из Парижа савояров, создающих им конкуренцию. Подмастерья портных решают, что им должны платить по 40 су в день, и запретить старьевщикам шить новые платья. Башмачники хотят, чтобы шьющие башмаки дешевле, установленной цены, изгонялись из Франции. – В каждом из этих сборищ, взволнованных и возмущенных, уже бродят зачатки мятежа и, говоря по правде, по всему Парижу разбросаны эти ферменты: в благотворительных учреждениях, собирающих на Монмартре семнадцать тысяч бедняков, на рынке, где булочники хотят повесить на фонаре хлебного комиссара, у дверей булочников, из которых двое, 14-го сентября и 5-го октября были уже подведены к фонарям, но спаслись в последнюю минуту.

В этой обнищалой и страдающей толпе люди, готовые бедствовать, становились с каждым днем все многочисленнее; это были дезертиры, из каждого полка они целыми бандами приходят в Париж, иногда по двести, даже по пятьсот человек в один день. Там их «ласкают, чествуют». Они получили от Национального Собрания по пятидесяти ливров на каждого, и король сохранил за ними право на получение жалования. Их угощают округа, из которых один задолжал 14000 ливров за вино и колбасу, которыми он их наделял. «Они привыкают к большим тратам», к распущенности, и их товарищи следуют за ними. Ночью, на 31 июля, солдаты французской гвардии, бывшие в карауле в Версале, покинули свои посты и пришли в Париж без офицеров, но с оружьем, чтобы получить свою долю из содержания, которое город Париж дает их полку». В начале сентября, насчитывали шестнадцать тысяч такого рода дезертиров.

Среди людей, идущих на убийство, они занимают первое место, и это неудивительно, стоит только вспомнить их происхождение, их воспитание и их нравы. Солдат шайки Royal Grauaxe, вырвал сердце у Бертье. Три солдата из Прованса, ворвались в Сен-Дени в дом Шателя и волочили его голову по улицам. Солдаты швейцарской гвардии убили ружейными выстрелами комиссара объездной команды в Пасси. Их обыкновенное местопребывание – квартал Пале-Рояля, среди публичных женщин, у которых они состоят на содержании и среди агитаторов, отдающих им пароль. Теперь все зависит от этого пароля, и надо только приглядеться к новым народным вождям, чтобы понять, каков он будет.

 

 

III

 

Новые народные вожди. – Их влияние. – Их воспитание. – Их чувства. – Их положение. – Их советы. – Их доносы.

Комиссары и члены окружных советов – люди провозглашающие резолюцию на гауптвахтах, в кофейнях, в клубах и на площадях, авторы брошюр и газетных статей они размножались как жуки, в бурную ночь вылупившиеся из яичек. Начиная с 14 июля тысячи мест были открыты для разнузданных честолюбий. «Прокуроры, клерки нотариусов, артисты, купцы, приказчики, актеры», и, особенно, адвокаты, все они хотели быть офицерами, администраторами, советниками или министрами нового режима; журналы, нарождающиеся десятками, являются кафедрами, с которых декламаторы беспрерывно улещают народ, ради собственной выгоды. Попавшая в такие руки философия представляется пародией на самое себя, и ничто не может сравниться с её пустотой, разве только приносимый ею вред и успех. В шестидесяти окружных собраниях, из уст адвокатов гремят звонкие догматы революционного катехизиса. Один, переходя от вопроса о поправке стены к государственной конституции, воображает себя законодателем и пожинает лавры, так как его красноречие доказывает слушателям, что им самой природой дарованы все способности, а потому они должны получить и все права. «Когда этот человек раскрывал рот, говорит один из хладнокровных слушателей, мы были уверены, что он обольет нас целым потоком цитат и сентенций, очень часто по поводу фонаря или ларя уличной торговки. Своды дрожали от его громового голоса, и, когда после двухчасовой речи, его легкие наконец истощались, кругом раздавались крики восхищенья, и слушателями овладевало опьянение, доходившее до бешенства. Оратор воображал тогда, что он – Мирабо, а слушатели воображали себя учредительным собранием, решающим судьбы Франции». Такой же стиль господствовал в газетах и брошюрах. Чад гордости и громких слов отуманивал умы; тот, кто громче всех бредил, становился корифеем сборища и, раздувая восторги толпы, вел ее за собой.

Посмотрите на самых главных, на самых популярных: это все или засохшие уже, или еще незрелые плоды литературы. Каждое утро, газеты являлись прилавками, на которых они выставлялись для продажи, и они нравятся возбужденным донельзя массам, именно своим острым или горьким вкусом. Ни одной политической идеи нет в их неопытных или пустых головах; никакого знанья, никакой практической опытности. Демулену 29 лет, Лустало 26 лет, и их образование заключается в школьных воспоминаниях, в обрывках, схваченных налету в юридической школе и в общих местах, заимствованных у Райналя и подобных ему.

Что же касается Бриссо и Марата, напыщенных гуманистов, то они видели Францию и весь мир только через окошечко своей мансарды, сквозь очки своей утопии. Такие умы, неразвитые или бездарные, не могли не признать «Социального договора» Евангелием: потому что он сводил всю политическую науку к точному выполнению одной элементарной аксиомы, что делает излишним всякое изучение, и предавал общество во власть народу, который в свою очередь передавал эту власть в их руки. – «К моим убеждениям, пишет Демулен, – присоединилось удовольствие стать на свое место, дать почувствовать свою силу людям, презиравшим меня, унизить до одного уровня с собою тех, кого судьба поставила выше меня. Мой девиз – общий для всех честных людей: не надо высших». Под великим именем свободы, каждое честолюбие ищет удовлетворения своей мести и своих аппетитов. Нет ничего естественнее и приятнее, как оправдывать свои страсти собственной теорией, быть мятежником, воображая себя патриотом, и прикрывать интересы своего честолюбия – интересами человечества.

Посмотрите, чем были руководители общественного мнения, три месяца тому назад: Демулен, адвокат без дел, жил в меблированных комнатах, не имея ничего кроме долгов и нескольких луидоров, вырванных у его семьи; Лустало, еще менее известный был принят в адвокаты за год до этого времени бордоским парламентом, и отправился в Париж искать счастья; Дантон, другой второстепенный адвокат, родившийся в бедном домишке в Шампанье, должен сделать долг, чтобы уплатить за свой патент, и его стесненных средств хватало на ведение хозяйства его женой, лишь благодаря луидору, который он еженедельно получал от своего тестя-лимонадчика, Бриссо – странствующий представитель богемы, бывший приказчик у букиниста, путешествующий пятнадцать лет и неизменно привозящий с собой из Англии и Америки лишь продранные локти и ложные идеи. Наконец Марат, освистанный писатель, неудавшийся ученый, философ-недоучка, фальсификатор собственных опытов, пойманный на месте преступления химиком Шарлем, и уличенный им в научном шарлатанстве. Марат, которому пришлось с высоты своих безумно честолюбивых мечтаний унизиться до скромной должности доктора при конюшнях графа д'Артуа. Теперь, Дантон, президент Корделье, может в своем округе арестовывать, кого ему угодно, и резкость его постановлений, громовой голос, доставили ему, в ожидании лучшего, власть в его квартале. Одного слова Марата достаточно, чтобы в Кане убили майора Де Бельзунса. Демулен объявляет, с улыбкой торжества: «Что большая часть столицы называет его в числе главных деятелей революции, и что многие доходят до того, что видят в нем её творца».

Камилл Демулен

Камилл Демулен

 

Вознесенные так высоко, таким внезапным взлетом качели, захотят ли они стушеваться, спуститься снова – и не очевидно ли, что всеми силами они будут помогать подъему, могущему вынести их на самые вершины? Во-первых, на такой высоте голова кружится; взлетев внезапно на воздух, и чувствуя, что кругом все опрокидывается, они вскрикивают от негодования и ужаса, они всюду видят интриги, они воображают себе невидимые нити, которые тянут их назад, они кричат народу, что он должен обрезать эти нити. Всей тяжестью своей неопытности, своей неспособности, своей недальновидности, своего страха, своего легковерия и догматического упрямства, они толкают народ на убийства, и все их статьи и речи можно резюмировать в следующих словах: «Народ, т. е. вы, слушающие меня люди с улицы, у вас есть враги, двор и аристократы, и у вас есть слуги: городская думы и Национальное Собрание. Наложите руку, могучую руку на ваших врагов, чтобы повесить их, и на ваших слуг, чтобы заставить их двинуться вперед». Демулен титулует себя «генеральным прокурором Фонаря», и если он сожалеет об убийстве Фулона и Бертье, то потому только, что «это слишком быстрое правосудие дало возможность скрыть доказательства заговора», чем спасена тьма предателей; он сам называет наобум имен двадцать и не все ли ему равно, если он ошибается? Мы бродим во мраке: надо, чтобы верные псы лаяли даже на прохожих, чтобы мы могли не бояться воров». Начиная с этого времени, Марат доносит на короля, на министров, на администрацию, на духовенство, на суд, на финансы, на академии; все это «подозрительно»: во всяком случае народ страдает только по их вине. «Правительство скупает зерно, чтобы продавать нам на вес золота хлеб, который нас отравляет». То же правительство составило новый заговор и хочет блокировать Париж, чтобы уморить его голодом. Такие речи, в такое время – это горящие факелы, брошенные страху и голоду, чтобы разжечь бешенство и жестокость. Этой толпе, испуганной и голодной, ораторы и журналисты твердят, что надо действовать, действовать на властей, а при необходимости, и против властей. Другими словами: будем делать то, что нам нравится; мы единственные законные повелители; «в хорошо устроенном государстве народ в своем целом является истинным властелином»; наши выборные существуют только для того, чтобы исполнять наши приказания: «Какое право имеет глина восставать на горшечника?»

При этом буйный клуб, наполняющий Пале-Рояль, заменяет собою версальское собрание, – разве он не имеет всех прав на это? Ведь это Пале-Рояль 12 и 13 июля «спас нацию», это «он, посредством своих говорунов и брошюр», превратил всех, и даже солдат, «в философов». Он – очаг патриотизма, «место сборища избранных патриотов» провинции и Парижа, которые все владеют избирательным правом, и не могут или не хотят пользоваться им в своем округе. «Проще придти в Пале-Рояль. Здесь нет нужды просить слова у президента, ждать в течение 2 часов своей очереди. Достаточно внести предложение: если оно находит сторонников, – оратора просят встать на стул. Если ему аплодируют, – он составляет письменное заявление; если его освистывают, – он уходит. Так поступали римляне», – и таково истинное национальное собрание. Оно гораздо лучше другого, наполовину феодального, наполненного «шестьюстами депутатов от духовенства и дворянства», пролаз, которых следовало бы снова отправить на галереи». Поэтому чистое собрание распоряжается нечистым, и «кафе Фой претендует на управление Францией».

 

 

IV

 

Их вмешательство в управление. – Их давление на Собрание.

30 июля, после ареста Арлекина руководившего восстанием в Руане, в Пале-Роялеоткрыто заявляют о необходимости заменить его. 1 августа Туре, только что избранный президентом умеренной партией собрания, – принужден отказаться от этого звания; Пале-Рояль пригрозил послать шайку, чтобы убить его и тех, которые подавали за него голос, и проскрипционные листы с именами нескольких депутатов, начинают ходить по рукам. – С этого момента давление извне получает решающее значение во всех важных постановлениях, каковы: отмена феодального режима, уничтожение десятинного налога, декларация прав человека, вопрос о двух палатах, veto короля: таким образом, декларация прав, отвергнутая в тайном совещании 28-ю бюро из 30, – выдвинута трибунами в публичном заседании и принимается большинством голосов. Еще сильнее, чем перед 14 июля, двоякое принуждение влияет на вотум, и господствующая партия схватывает за горло противников. С одной стороны она, в лице почти всегда одних и тех же банд, заседает на галереях, «подобно пяти или шести стам постоянных актеров», издающим крики при условленных знаках или пароле.

Среди них много солдат французской гвардии, одетых как буржуа, сменяющихся по очереди, предварительно спрашивающих любимого депутата: «в котором часу следует придти, все ли в порядке и довольны ли попами и аристократами». – Другие – это публичные женщины под предводительством мужеподобной куртизанки Теруань де Мерикур, распределяющей места и подающей сигнал к гиканьям и хлопкам. При обсуждении вопроса о veto в самый разгар заседания «депутатам аплодируют или свистят, смотря по тому, произносят ли они слово приостанавливающее или окончательное. Угрозы так и носились в воздухе; я ясно различал их», – говорит один из депутатов. – Эти угрозы повторяются при выходе: «Выгнанные своими господами лакеи, дезертиры, женщины в лохмотьях обещают вздернуть на фонарный столб упрямцев и подносят им кулак к носу». С большею точностью, чем перед 14 июля, «в зале заседания записывают имена депутатов, и листы, переданные простонародью», идут в Пале-Рояль, откуда в письмах и газетах отправляются в провинцию.

Вот второй вид давления: в Париже каждый депутат отвечает за свое голосование жизнью, в провинции – жизнью своей семьи.

Члены третьего сословия признаются, что они отказывались от двух палат, потому что «не хотят видеть задушенными своих жен и детей». – 30 августа Сен-Юрюж, самый шумливый из лающих крикунов Пале-Рояля, довершая превращение Собрания, идет с тысячей пятьюстами людей на Версаль. С высоты своих знаний, своей неподкупности, своей незапятнанной репутации садовый клуб постановил «изгнать невежественных, порочных и подозрительных депутатов». Нельзя сомневаться, что они действительно таковы, ибо они защищают королевскую санкцию; из них больше шестисот (между прочим сто двадцать депутатов от общин) следует, лишив звания представителей, отдать под суд. А пока их, также и епископа Лангрского, президента Национального Собрания, извещают, что «пятнадцать тысяч человек готовы иллюминовать их замки и замок епископа в особенности». Для большей точности секретари Собрания уведомляют письменно, что в провинции следует послать две тысячи писем, оповещающих народ о поведении развращенных депутатов. «Ваши дома ответят за ваши убеждения; поразмыслите над этим и спасайтесь!»

Наконец на следующий, день 1 августа, в городскую думу являются по очереди пять депутаций Пале-Рояля (одна предводительствуемая Лустало) с требованием вскрыть кассу и собрать граждан для избрания новых депутатов или же для изменения наказов; они также настаивают, чтобы Национальное Собрание прекратило свои совещания о veto на время, пока не выскажутся по этому поводу округи и провинции: ибо в действительности единый компетентный властелин, это народ, и ему одному принадлежит право изгонять или давать новые мандаты депутатам – своим слугам.

А 2 августа новые делегаты от Пале-Рояля для большей ясности присоединяют к словам жесты; представ перед уполномоченными от общин они объясняют, что эти последние, в случае непослушания, будут повешены; для наглядности их хватают за шею.

Вслед за этим, Национальное собрание может сколько ему угодно, негодовать, выражать свое презрение угрозам, протестовать против посягательств на свою независимость, – но цель достигнута. «Больше 300 членов общин, говорит Мунье, решились было поддерживать абсолютное veto». Через 10 дней большинство отказывается от первоначального намерения, причем некоторые делают это из привязанности к королю, опасаясь «общего восстания» и «не желая подвергать риску жизнь королевской семьи». – Но подобные уступки лишь поощряют к новым вымогательствам. Политики улицы познали на опыте власть грубого насилия над авторитетом закона. Окрыленные успехом и безнаказанностью, они успели измерить свою силу и слабость закона. Еще немного, – и они сделаются полными господами положения. – Исход ясен для людей проницательных.

Когда, проникшись сознанием своей высшей мудрости, уличные законодатели и носильщики с угла начинают постановлять декреты силою своих легких, своих кулаков и пик, – тогда опыт, знание, здравый смысл, хладнокровие, гений, разум исчезают из среды человеческих действий, и все движется по пути к гибели. Со слезами на глазах толпа умоляет Мирабо, подавшего голос за пожизненное право короля на veto, – изменить свое мнение: «Граф, если король получит это право, тогда уже не нужно будет Национального собрания, и мы опять превратимся в рабов». – Таким увлечением уже нельзя руководить: тут все уже потеряно. И в конце сентября Мирабо говорит графу Ламарку: «Да все, потеряно; король и королева погибнут и, помяните мое слово, чернь будет волочить их трупы». Через 8 дней наступают дни 5-го и 6-го октября, разражается восстание против короля и королевы, против Национального собрания против всякого правительства, вообще, настоящего и будущего; партия насилия, утвердившись в Париже, захватывает всех властей Франции и санкционирует случайные покушения покушением непрерывным.