Якобинское завоевание

 

Книга первая

 

Якобинцы

 

Глава II

 

Содержание:

Образование якобинской партии. - Её приверженцы. - Они редко встречаются среди высших классов и среди серой народной массы. - Они многочисленны среди мелкой буржуазии и верхнего слоя простонародья. - Положение и воспитание, доставляющие якобинской партии членов.

Возникновение якобинских кружков после 14 июля 1789 года. - Почему они захирели. - Убежище здравомыслящих и деловых людей. - Число не принимавших участия в выборах. - Нарождение и распространение якобинских обществ. - Их влияние на своих приверженцев. - Их образ действий и их произвол.

Как якобинцы понимают свободу печати. - Их политическая роль.

Их центральная точка соприкосновения. - Происхождение и состав парижского общества якобинцев. - Оно присоединяет к себе провинциальные общества. - Его вожди. - Фанатики. - Интриганы. - Их цель. - Их средства.

Малочисленность якобинцев. - Источники их могущества. - Они организуют лигу. - Они искренно верят в свою миссию. - Они не испытывают угрызений совести. - В партии якобинцев первенство принадлежит группе людей всецело подчиняющейся всем её условиям.

I

 

Образование якобинской партии. – Её приверженцы. – Они редко встречаются среди высших классов и среди серой народной массы. – Они многочисленны среди мелкой буржуазии и верхнего слоя простонародья. – Положение и воспитание, доставляющие якобинской партии членов.

 

Такие характеры встречаются во всех классах общества, и нет ни условий, ни общественного положения, которые бы предохраняли от бессмысленной утопии и безумного честолюбия, поэтому среди якобинцев мы видим Барраса и Шатонеф‑Рандона, двух аристократов, принадлежащих к одним из стариннейших во Франции родам; Кондорсе, маркиза, математика, философа и члена двух известнейших академий; Гобеля, епископа из Лидды и викария базельского епископа; Эро де Сешелля, протеже королевы и генерального адвоката парижского парламента; Ле Пелетье де Сен‑Фаржо, первоприсутствующего и одного из богатейших землевладельцев Франции; Карла Гессенского, фельдмаршала, принадлежащего по рождению к царствующему дому; наконец принца крови, четвертое лицо в государстве, герцога Орлеанского. Но за исключением этих немногих перебежчиков, ни родовая аристократия, ни высшая бюрократия, ни крупная буржуазия, ни богатые землевладельцы, ни крупные промышленники, негоцианты и администраторы, ни вообще люди, принимающее или имеющие право принимать участие в управлении общественными делами, не пополняют рядов партии; они слишком дорожат старым зданием, даже пошатнувшимся, чтобы желать окончательного разрушения его, и как бы незначителен ни был их политический опыт, они все же достаточно знают, чтобы понять, что нельзя построить обитаемый дом по начертанному на бумаге и основанному на чисто ребяческой теореме плану. С другой стороны, в низших классах, среди темной сельской народной массы теория эта, лишь превратившись в легенду, могла бы найти слушателей. Для всех арендаторов и мелких землевладельцев, прикрепленных к своей земле, для всех крестьян и сельских работников, мысли которых, огрубев от физического труда, не переступают деревенского горизонта и полны лишь заботой о насущном хлебе, отвлеченные доктрины являются совершенно непонятными. Если бы кто вздумал излагать им догматы нового катехизиса, то они их так же мало поняли бы, как догматы старого; у них отсутствует духовный орган, воспринимающий отвлеченные идеи. Сведите их в клуб, они там будут спать, и чтобы разбудить их, понадобилось бы объявить возрождение феодальных прав и десятины, но и в таком случае вы ничего не добились бы от них, кроме кулачной расправы, жакерии, а потом, когда захотели бы отнять у них или обложить налогом их хлеб, они оказались бы такими же неуступчивыми при республике, как и при короле.

Теория вербует своих адептов в других местах, среди мелкой буржуазии и в верхнем слое народа, но из этих двух нарастающих одна на другую и продолжающих друг друга групп надо исключить людей, которые, пустив корни в своей профессии или в своем ремесле, не имеют ни времени, ни желания заниматься общественными делами, затем всех тех, кто, заняв хорошие места на иерархической лестнице, не желают потерять их; почти всех людей хорошо устроившихся, степенных, женатых, зрелых и рассудительных, которых жизненный опыт научил относиться недоверчиво к себе и к разным теориям. Обыкновенно самонадеянность очень умеренно проявляется у средних людей, а умозрительные идеи оказывают на большинство из них очень слабое, поверхностное и непрочное влияние. К тому же в этой части общества, в течение веков находившийся в зависимости, ум, в силу наследственности буржуазен, т. е. привержен к порядку, дисциплинирован, уравновешен и даже робок.

Остается меньшинство, очень незначительное меньшинство, подвижное и стремящееся к прогрессу: с одной стороны, люди, плохо пристроившиеся к своему ремеслу или своей профессии и занимающие в них второстепенное или подчиненное положение; люди, только что начавшие свою карьеру и находящиеся пока на нижних ступенях; кандидаты, совершенно еще не успевшие устроиться; с другой стороны, все люди неуравновешенные, все выброшенные за борт общим переворотом: в церкви – закрытием монастырей и ересью; в судах, администрации, финансах, армии, в разных общественных и частных учреждениях – всевозможными перемещениями, нововведениями, применением новшеств, перемещением клиентов и патронов. Таким образом, значительное число людей, которые при обыкновенных условиях спокойно и добросовестно занимались бы своим делом, превратились в непосед и политических авантюристов.

На первом плане стоят люди, которые, получив классическое образование, легко могут усваивать отвлеченные принципы и выводить из них заключения, но, не обладая соответствующей подготовкой, замкнутые в тесном кругу местных нужд, неспособны ясно представить себе громадное, сложное общество и условия, в которых оно живет; все их дарования выражаются в умении составить речь, журнальную статью, брошюру, отчет – и все это в более или менее выспренном и догматическом стиле; некоторые же из них, более талантливые, бывают в своем роде очень красноречивы, но и только. В их рядах встречаются адвокаты, нотариусы, судебные пристава, отставные деревенские судьи и провинциальные прокуроры, которые занимают у них первые места и составляют две трети членов Законодательного Собрания и Конвента; хирурги и врачи из маленьких городков, как Во, Левассер и Бодо; второстепенные и третьестепенные литераторы, как Барер, Луве, Марат, Манюэль и Ронсен; профессора учебных заведений, как Луше и Ром, учителя, как Леонард Бурдон, журналисты, как Бриссо, Демулэн и Фрерон; комедианты, как Колло д'Эрбуа; артисты, как Сержан; священники оратории, как Фуше; лишенные сана иереи, как Дебон, Шаль, Леканаль и Грегуар; только что сошедшие со школьной скамьи студенты, как Сен‑Жюст, Монэ де Страсбург, Руссэлен де Сент‑Альбен и Жюльен де ла Дром, словом плохо возделанные и плохо засеянные умы, на которые достаточно упасть зерну теории, чтобы заглушить все добрые семена, и пышно разрастись подобно крапиве. Присоедините к ним всех шарлатанов и авантюристов мысли, людей с взбалмошными головами, фанатиков и мечтателей всех оттенков, начиная с Фонте и Клоотса и кончая Шальи и Маратом, наконец всю эту толпу выбитых из колеи бедняков и болтунов, которые волочат по улицам больших городов свои бессодержательные идеи и обманутые надежды. На втором плане стоят люди, скудность образования которых делает их неспособными понимать отвлеченные принципы и выводить из них заключения, но у которых зато сильно развитый инстинкт пополняет недочеты элементарно грубых рассуждений. Их алчность, их зависть и их порочность ждали для себя от этой теории обильной пищи, и якобинское учение им было особенно дорого, потому что в его тумане их воображение рисовало несметные сокровища. Они могут, не засыпая, выслушивать длинные клубные речи, могут вовремя аплодировать ораторам, могут вызвать движение в общественном саду и кричать с трибуны, могут составить протокол ареста и дневной приказ по национальной гвардии, могут усердно работать легкими, руками и саблями, но этим и ограничиваются их способности. К этой группе принадлежат приказчики, вроде Эбера и Анрио, писцы, как например, Венсен и Шометт, мясники, как Лежандр, почтмейстеры, как Друэ, столяры, как Дюплей, школьные учителя, вроде Бюшо, который был произведен на пост министра и многие другие в том же роде, почти полуграмотные, имеющие лишь слабое представление об орфографии, но обладающие даром слова, помощники учителей, унтер‑офицеры, бывшие странствующие монахи, разносчики, трактирщики, мелочные торговцы, рыночные носильщики, городские ремесленники, начиная с Гоншона, оратора из Сен‑Антуанского предместья и кончая Симоном башмачником из Тампля и Тришаром, присяжным революционного судилища, а также разные подмастерья, бакалейщики, портные, сапожники, продавцы вин, парикмахеры, артельщики, мастеровые и вообще люди, которые непосредственно примут участье в сентябрьских зверствах. Прибавьте к этому весь грязный хвост народных волнений и народной диктатуры, хищных зверей вроде Журдана из Авиньона и американца Фурнье, женщин, которые, как Теруань, Роза, Лякомб и вязальщицы из Конвента забыли свой пол, амнистированных разбойников и весь этот сброд, которому отсутствие полиции развязало руки, всех бродяг, не признающих никакой дисцилины, всех лентяев и тунеядцев, сохраняющих среди цивилизованной жизни атавистические дикие инстинкты и ратующих за власть народа, чтобы дать простор своим страстям к распутству, лени и жестокости.

Таким образом составляется эта партия, вербуя своих членов во всех слоях общества, но преимущественно подбирая их пригоршнями в тех двух группах, где догматизм и тщеславие являются обыденным явлением. Там образование приводит человека до порога или до центра общих идей, он чувствует себя стесненным в замкнутом кругу своей профессии или своего ремесла и стремится выбраться из него. Но его образование поверхностно или слишком элементарно, поэтому, перейдя черту своего тесного круга, он уже оказывается не на своем месте. Он замечает и распознает политические идеи, вот почему он считает себя способным, но он их воспринимает только в виде готовых формул, он может различить их лишь сквозь густой туман, вот почему он неспособный, а совокупность всех этих положительных и отрицательных качеств создает из него якобинца.

 

II

 

Возникновение якобинских кружков после 14 июля 1789 года. – Почему они захирели. – Убежище здравомыслящих и деловых людей. – Число не принимавших участия в выборах. – Нарождение и распространение якобинских обществ. – Их влияние на своих приверженцев. – Их образ действий и их произвол.

 

Естественно, что так настроенные люди должны сойтись, сговориться и соединиться, ибо они исповедуют один догмат, а именно принцип народовластия и преследуют одну цель – завоевание политического могущества. Общность цели делает их партией, а общность догмата – сектой, и их лига тем теснее сливается, что они одновременно являются сектой и партией.

Сначала их общество терялось среди массы других обществ. После взятия Бастилии со всех сторон стали возникать политические общества; надо же было заменить лишенное власти и ослабевшее правительство, позаботиться о безотлагательных общественных нуждах, вооружиться против разбойников, запастись зерном, оградить себя от всех посягательств со стороны двора. Во всех городских ратушах заседали комитеты; волонтеры образовали милицию, тысячи местных, почти независимых властей освободились от влияния центральной, почти упраздненной власти. В течение шести месяцев все занимались общественными делами, и каждый гражданин нес на своих плечах свою долю бремени управления государством. Это бремя всегда тяжело, но еще тяжелее становится оно в дни анархии; таково мнение большинства, но однако не все разделяют его. Впоследствии между людьми, обремененными этой обязанностью, образовался раскол и разделил их на две группы: одну громадную, инертную, разложившуюся, а другую маленькую, тесно сплоченную, деятельную, которые пошли по разным все более и более расходящимся дорогам.

С одной стороны находились обыденные люди, трудящиеся и здравомыслящее, одаренные известной долей совести и не страдающие излишком самолюбия. Если они забрали в свои руки власть, то только потому, что она валялась на земле, выброшенная на улицу, но они пользовались ею лишь временно, – так как сразу сообразили, да скоро и на деле убедились, что этот труд им не под силу, что это работа специальная, требующая соответственной подготовки и опытности. Нельзя так сразу стать законодателем или администратором, точно так же как невозможно вдруг сделаться врачом или хирургом. Если бы непредвиденный случай принудил меня к этому, то я скрепя сердце поневоле взялся бы за дело, но я делал бы лишь самое необходимое и то только потому, чтобы не допустить больных собственноручно калечить себя; я все боялся бы убить их неумелой операцией и с удовольствием вернулся бы к себе, как только они бы взяли кого-нибудь на мое место. – Затем я охотно подал бы свой голос наравне с другими за своего заместителя и из всех кандидатов я, по мере разумения, избрал бы того, кто казался бы мне самым добросовестным и сведущим. Но раз он будет избран и утвержден, я не стану претендовать на роль руководителя его; он у себя, в своем кабинете и я не имею права ежеминутно врываться туда и требовать его к ответу точно малолетнего или поднадзорного. Не мое дело диктовать ему его предписания, так как очевидно он знает больше моего, во всяком случае, желая, чтобы у него была твердая рука, не следует постоянно угрожать ему, а чтобы он сохранил ясность мыслей, не надо беспокоить его. Но пусть также не беспокоят и меня: у меня своя контора и свои бумаги или же своя лавочка и свои покупатели. Всякому свое, у всякого есть свое дело, а кто одновременно со своим делом берется за чужое, то обыкновенно портит и то, и другое.

Так думает к началу 1790 года большинство здравомыслящих людей, все те, чей мозг не отуманен манией честолюбия и доктринерства: тем более, что после шестимесячной практики они прекрасно знают каким опасностям, каким разочарованиям и каким неприятностям подвергается тот, кто берется управлять голодным и возбужденным народом. Тут как раз в декабре 1789 года был утвержден муниципальный закон, и тотчас же во всей Франции были избраны мэры и чиновники муниципалитета, а в следующие месяцы начальники департаментов и округов. Наконец междуцарствие кончено: явились законные, облеченные народным доверием власти, обязанности которых строго определены, честные здравомыслящие люди спешат передать власть в руки тем, кому она теперь принадлежит по праву и разумеется они далеки от мысли требовать ее обратно. Их временные общества распадаются, как ненужные больше и если они основывают какое-либо новое, то исключительно с целью поддерживать установившийся порядок. Поэтому они основывают союз и в продолжение последующих шести месяцев обмениваются клятвами и обещаниями.

Закончив с этим, они после 14 июля 1790 года возвращаются к частной жизни, и я позволю себе утверждать, что отныне честолюбие большинства французов было удовлетворено, ибо они, продолжая повторять слова Руссо против общественной иерархии, в глубине души желали лишь уничтожения административных репрессий и свободного доступа ко всем высшим должностям. А они добились не только этого, но еще множества других вещей, а именно: титула державного властелина, уступчивости со стороны общественных властей, почета от всех говорящих речи и умеющих держать в руке перо, более того, настоящего владычества, права избирать местные и центральные власти. Им было предоставлено право не только избирать депутатов, но и других должностных лиц всех степеней и разрядов: начальников палат, округов и департаментов, офицеров национальной гвардии, судей гражданских и уголовных судов, епископов и настоятелей церквей; даже больше того, чтобы сильнее подчинить избираемых избирателям они по закону избираются лишь на очень короткий срок, таким образом избирательная машина почти каждые четыре месяца приводится в движенье и призывает властелина к применению его власти. Это уж слишком, и вскоре сам властелин пришел к заключению, что ему дают больше, чем ему надо, невозможно так часто вотировать, такая масса преимуществ становится каторгой, с первых же месяцев 1790 года большинство отказалось от права голосования, и число отсутствующих получилось колоссальное. В Шартре в мае 1790 г. на 1551 правоспособных граждан 1447 не явились на предвыборные собрания. В Безансоне при выборах мэра и муниципальных чиновников из 8200 внесенных в списки избирателей отсутствовало 2141 в январе 1790 года и 2906 в следующем за тем ноябре. В Гренобле в августе и ноябре того же года из 2500 избирателей отсутствовало 2000. В Лиможе из приблизительно такого же числа внесенных в список граждан вотировало всего 150 человек. В Париже в августе 1790 года из 81.200 избирателей не подают своего голоса 67.200, а спустя 3 месяца число отсутствующих достигает 71.408. Таким образом, на одного голосующего избирателя приходится 4, 6, 8, 10 даже 16 воздерживающихся от голосования. То же явление наблюдалось при выборе депутатов. На предварительные собрания в Париже в 1791 году из 81.200 занесенных в списки не явилось 74.000 человек. В Дубсе на каждых четыре правоспособных гражданина не явилось три. В одном из кантонов Кот‑Д'Ора к концу выборов возле избирательных урн осталось не больше 8 человек, а вторичные выборы отличались такой же малочисленностью. В Париже из 946 избранных выборщиков не более 200 подают свои голоса, в Руане из 700 только 160, а в последний день выборов всего 60. Одним словом «во всех, департаментах, – говорит с трибуны один оратор – из пяти выборщиков второго разряда, едва лишь один исполняет свое назначение». Таким образом большинство устранилось от общественных дел и вследствие инертности, непредусмотрительности и усталости, из отвращения к сопровождающей выборы суете, из равнодушия к политике, из антипатии к имеющимся налицо кандидатам, они уклоняются от возлагаемой на них конституцией обязанности. Поступая так, они, конечно, далеки были от мысли желать иного образа правления, потому что создание всякой новой лиги потребовало бы от них слишком много усидчивого и упорного труда. Естественно, что люди, которым некогда четыре раза в год опустить в урны свои бюллетени, не станут трижды в неделю посещать клубные собрания. Не желая вмешиваться в управление страною, они слагают с себя все свои обязанности, и раз они отказались от своего права избирать правительство, то конечно не станут пытаться руководить им.

Но не так поступают честолюбцы и догматики, придающие серьезное значение своему королевскому титулу: они не только голосуют на выборах, но еще стремятся сохранить за собой власть, которую они передают своим уполномоченным. С их точки зрения каждое должностное лицо – их создание и подсудно им, ибо по закону верховенство народа никому не может быть передано народом, а на деле упоенье властью так пришлось им по вкусу, что они теперь не в силах отказаться от неё. В продолжение шести месяцев предшествовавших правильным выборам они успели сговориться, сойтись и узнать друг друга, они стали устраивать тайные собрания и по мере того, как другие общества распадались и исчезали, как налет плесени на общественном организме, их жизненный союз укреплялся на освободившейся почве. Один из них был основан в Марсели в конце 1789 года, а в течение первых шести месяцев 1790 года почти у всех больших городов появились свои союзы: в Эксе в феврале, в Монпелье в марте, в Ниме в апреле, в Лионе в мае, в Бордо в июне. Но особенно они распространились после праздника федерации. После того как все местные группы слились в одну общую, сектанты тоже сплотились и основали свою лигу. В Руане 14 июля 1790 года два хирурга, тюремный капеллан, вдова‑еврейка и несколько женщин или детей из их семейств основывают отдельное общество, они чистые и не желают, чтобы их смешивали с толпой. Их патриотизм высшего качества и они по‑своему понимают общественный договор, если они присягают конституции, то обязательно с сохранением прав человека, они рассчитывают не только сохранить завоеванные реформы, но и продолжать начатую революцию. Во время федерации они навербовали и обучили своих единомышленников. Эти последние разбрелись из столицы и больших городов, по местечкам, деревням и селам и повезли с собою инструкции и указания; им объяснили значение клубов, устройство их, и повсеместно стали основываться общества по одному и тому же плану с тем же названием и тою же целью. Спустя месяц их было уже 60, через 3 месяца 122, в марте 1791 года 229, в августе 1791 года около 400. Но тут внезапно численность их возросла до невероятных размеров, так как два одновременных толчка разбросали их семена во все стороны. – С одной стороны в конце июля 1791 года все умеренные люди, друзья, порядка поддерживавшие до сих пор клубы, все конституционалисты и фельяны выступают из них и предоставляют их увлеченьям и грубости крайних, там политика опускается до тона казарм и кабаков, так что с тех пор, где только есть кабак или казарма, может быть основано политическое общество. – С другой стороны как раз в то же время были созваны избиратели для избрания нового Национального Собрания и назначения новых местных властей, таким образом явилась перспектива новой добычи и повсеместно стали возникать общества для захвата её. В течение двух месяцев было основано 600 новых; к концу сентября 1791 года их уж насчитывали 1000, в июне 1792 года – 1200, т. е. столько, сколько было всех городов и местечек. После низвержения престола, под влиянием паники, вызванной прусским нашествием, и среди анархии, равной анархии 1789 года, их набралось точно так же как в июле 1789 столько же, сколько было общин, 26000 – говорит Редерер – по одному в каждой деревне, где только имеется пять‑шесть горячих голов и хоть один грамотный, могущий написать прошение.

«Нужно – писал в ноябре 1790 года один очень распространенный журнал – чтобы у каждой улицы, у каждой деревушки был свой клуб. Пусть каждый честный ремесленник собирает у себя соседей и пусть он при свете лампы, содержимой на собранные в складчину деньги, читает им декреты Национального Собрания, разнообразя свое чтение собственными замечаниями и рассуждениями соседей, а под конец собрания, чтобы несколько развеселить возбужденную чтением листка Марата аудиторию, пусть он заставит их повторить патриотические клятвы отца‑Дюшена». Этому совету последовали и на собраниях стали читать вслух высылаемые из Парижа брошюры и катехизисы «Деревенскую Газету» (La gazette villageoise), Газету Монтаньяров (Le journal de la Montagne), газету Дюшена (Le re Duchesne), Парижские Революции (Les Revolutions de Paris), Журнал (Le Journal) Лаклоса; стали распевать революционные песни. Если среди них встречался красноречивый оратор, бывший священник оратории, юрист или же школьный учитель, то он забрасывал слушателей потоком трескучих фраз, говорил о греках и римлянах, возвещал возрождение человеческого рода; один обращаясь к женщинам, выражал желание «чтобы декларация прав человека стала главным украшением их жилищ и чтобы в случае войны доблестные патриотки, как новые вакханки, шли во главе армии с распущенными волосами и тирсами в руках». – Рукоплещут, кричат, от урагана тирад разогреваются головы, а от соприкосновения друг с другом воспламеняются, еле тлеющие уголья, которые неминуемо потухли бы разбросанные отдельно, и ярко разгораются, когда их кладут все вместе. Между тем убеждения крепнут, нет ничего более действительного для укрепления их как партийное устройство. В политике, точно так же как и в религии, если вера порождает церковь, то церковь в свою очередь поддерживает веру; в клубах, точно так же как и в обителях, уверенность каждого отдельного лица в своей правоте поддерживается единодушием всех остальных, и все слова и поступки их являются подтверждением его убеждений, тем более, что никем не оспариваемый догмат наконец становится неоспоримым, а якобинец вращается в тесном и тщательно замкнутом кругу, куда не может проникнуть ни одна противоречивая идея. Сотни две лиц кажутся ему публикой, их мнение тяготеет над ним без всякого противовеса и помимо их убеждений, которые в то же время являются и его убеждениями, все остальные кажутся ему бессмысленными и даже преступными. Кроме того при такой постановке дела, когда ему беспрестанно приходится слышать полные лести проповеди, он приходит к заключению, что он просвещенный, добродетельный патриот и это мнение не допускает никаких сомнений, так как раньше чем принять его в партию, проверяли искренность его любви к родине, в чем ему выдали печатное удостоверение, с которым он никогда не расстается. Он – член избранного общества, а это избранное общество, взяв монополию на патриотизм, везде возвышает голос, держится отдельно, отличается от остальных граждан своими речами и поведением. С первых же своих собраний клуб в Понтарлье воспрещает своим членам употребление общепринятых форм вежливости. «Надо при встречах с знакомыми, приветствуя их, воздерживаться от обнажения головы; надо при разговоре тщательно избегать слов «имею честь» и т. п. А главное надо проникнуться полным сознанием своего достоинства, «Разве знаменитая Парижская трибуна не приводит в трепет всех клеветников и изменников? А один вид её не повергает ли во прах всех врагов революции?» В провинции происходит то же, что и в Париже и едва лишь основанные, клубы сразу начинают обучать и организовать чернь. Во многих больших городах – в Париже, Лионе, Эксе, Бордо существует два соединенных клуба; один более или менее приличный, парламентский, состоящий большею частью из членов разных административных учреждений, которые преимущественно занимаются теоретическими рассуждениями на тему об общественном благе; второй деятельный, посвященный практической работе, в котором трактирные ораторы и рыночные краснобаи поучают рабочих, огородников и мелких мещан. Второй как бы является дополнением первого и поставляет ему людей для устройства восстания. «Мы вращаемся среди народа – пишет один из этих второстепенных клубов, – мы ему читаем декреты, мы предохраняем его от преследований и происков со стороны аристократии. Мы выслеживаем и пронюхиваем все их замыслы и заговоры. Мы принимаем и наделяем советами всех тех, кто приходит к нам с жалобами; мы поддерживаем их требования, когда они справедливы; наконец, в известных случаях мы берем на себя заботу о деталях». – Благодаря этим грубым, но обладающим здоровенными легкими и кулаками помощникам партия начинает приобретать влияние. Захватив силу, она пользуется ею и, отказывая своим противникам во всех правах, она предоставляет себе все привилегии.

 

III

 

Как якобинцы понимают свободу печати. – Их политическая роль.

 

Рассмотрим образ её действий по одному примеру и в ограниченной области, а именно её отношение к свободе слова. В декабре месяце 1790 года некий инженер по имени г. Этьен, которого Марат и Фрерон в своих газетах обличали и называли полицейским шпионом, добивается наложения ареста на оба номера и подает жалобу на издателя, требуя публичного опровержения или же 25.000 франков в качестве возмещения убытков и проторей. Это возмутило обоих журналистов: по их мнению, они непогрешимы и неприкосновенны. «Очень важно, – пишет Марат – чтобы всякое сделанное на газетных столбцах обличение оставалось ненаказанным, и журналист обязан был давать отчет лишь обществу в том, что он делает или находит нужным сделать во имя общественного блага». «Вот почему, – говорит Лангедок, – г. Этьен изменник». «Господин Этьен, я вам советую замолчать... Обещаю вам обязательно повесить вас, если только это будет в моей власти». Однако г. Этьен настаивает и после первого решения предъявляет свой иск. Тут Марат и Фрерон начинают метать громы и молнии. «Мэтр Торильон, – говорит Фрерон комиссару, – вы заслуживаете примерной кары на глазах у всего народа; надо чтобы этот позорный приговор был отменен». «Граждане! – пишет Марат, – отправляйтесь толпою к Ратуше, не потерпите ни одного солдата в зале заседания». В день суда из небывалого снисхождения в залу ввели всего лишь двух гренадер, но и это было слишком много; толпа якобинцев орала: «Долой гвардию! Мы здесь повелители!» И два гренадера удалились. «Зато, – торжествующе говорит Фрерон, – в зале находилось шестьдесят защитников Бастилии с неустрашимым Сантерром во главе, готовых каждую минуту помешать ходу дела». И они на самом деле мешали ему, начали они с истца: как только г. Этьен показался на пороге залы суда, на него набросились, хорошенько помяли ему бока и так отделали всего, что он вынужден был бежать в кордегардию. Он весь был покрыт плевками, «делались попытки обрезать ему уши», а его друзья получили «сотни пинков ногами». Кончилось тем, что он удалился, и дело отложили.

Несколько раз оно снова назначалось к слушанию, и теперь все усилия были направлены к тому, чтобы заставить судей прекратить его. Некто Мандар, автор брошюры «О верховной власти народа» во время заседания поднимается с места и заявляет председательствующему на суде мэру г. Парижа, Байи, что он обязан отказаться от ведения этого дела. Байи уступает, прикрывая по обыкновению свою слабость благовидным предлогом. «Хотя, говорит он – судья может быть устранен от участья в деле только сторонами, но для меня достаточно услыхать мнение одного гражданина, чтобы подчиниться ему, и потому я оставляю свое место». Что же касается остальных судей, которых продолжали осыпать угрозами и оскорблениями, то они в конце концов тоже уступили и посредством софизма, очень характерного для этой эпохи, они в насилии, которому подвергался преследуемый, нашли оправдание своему отказу вершить правосудие. Г. Этьен заявил, что он не может ни лично явиться в суд, ни прислать своего защитника, ибо для них это сопряжено с риском быть убитыми; на основании этого суд объявил, что Этьен, «не являясь в суд ни лично, ни через защитника, оказывает неповиновение суду и посему присуждается к уплате судебных издержек». Оба журналиста тотчас же начинают петь победный гимн, а их статьи, распространяемые по всей Франции, оповещают бессилие правосудия привести в исполнение свой приговор; отныне якобинец может безнаказанно клеветать, оскорблять, поносить печатно, кого ему вздумается, он недосягаем для суда, он выше закона.

Посмотрим теперь, какую свободу предоставляют они своим противникам. За две недели до этого случая, известный писатель, еженедельно разбиравший на страницах лучшего журнала того времени текущие вопросы, не задевая при этом личностей, человек независимый, честный и безукоризненный во всех отношениях, красноречивый, рассудительный, мужественный защитник истинной свободы и общественного порядка, Маллэ дю Пан, увидал входящую к нему в кабинет депутацию из Пале‑Рояля. Их было двенадцать или пятнадцать человек, все они были хорошо одеты, держались они вежливо, и в их обращении не проглядывало враждебности, но по всему было видно, что они считали свое вторжение вполне законным, а по их речам можно было судить, до чего ходячий политический догматизм может извратить мозги. «Один из них, – рассказывает Малле дю Пан – обращаясь ко мне, заявил, что они явились в качестве депутатов патриотического общества из Пале‑Рояля, чтобы убедить меня переменить убеждения и отказаться от нападок на конституцию не то они вынуждены будут употребить в отношении меня насилие. «Я не признаю, отвечал я, другой власти, кроме власти закона и правосудия. Закон является единственным вашим и моим господином, а всякое посягательство на свободу слова и печати есть нарушение конституции». «Конституция – это всеобщая воля, – отвечал тот, который раньше заговорил. – Закон это власть сильнейшего. Вы находитесь во власти более сильного, и должны подчиниться ей. Мы вам объявляем волю нации, а это закон»! Он им объяснил, что он относится отрицательно к старому режиму, но зато является сторонником королевской власти. «О! – отвечали они в один голос – нам было бы очень неприятно лишиться короля. Мы любим короля и будем отстаивать его власть. Но мы вам запрещаем выступать против господствующего мнения и свободы определенной национальным собранием». Очевидно, ему, родившемуся в Швейцарии и прожившему двадцать лет в свободной республике, лучше известно все касающееся этого предмета, но они с этим не считаются, говорят сразу по пяти‑шести человек, порою не понимая произносимых слов, противореча друг другу в частностях, но проявляя резкое единодушие в стремлении заставить его замолчать. «Вы не должны противиться народной воле. Не подчиняясь ей, вы проповедуете гражданскую войну, оскорбляете декреты и раздражаете нацию».Понятно, что для них нация это они сами; во всяком случае, они являются её представителями, они по собственному назначению занимают места магистратских чиновников, цензоров, полицейских чиновников и провинившийся пред ними журналист должен считать себя счастливым, если по отношению его применяют одни лишь увещания. Еще за три дня до этого его предупреждали, что по соседству собралась кучка люди «угрожавшая поступить с его домом так же как поступили с домом де Кастри», где все было разгромлено и выброшено за окно. В другой раз по поводу неограниченного или удерживающего veto четыре сумасшедших ворвались к нему на квартиру и, угрожая пистолетами, заявили, что он заплатит им жизнью, если осмелится писать в благоприятном для г. Мунье смысле. Таким образом, с первых же дней революции, с того момента как нация приобрела драгоценное право свободно писать и думать тирания партии поспешила отнять его у граждан, крича каждому желавшему сохранить свободу совести: «трепещи, умирай или думай как я!»

С тех пор партия, чтобы заставить замолчать не нравящиеся ей голоса, прибегает к обыскам, арестам, насилиям и наконец даже убийствам; на долю одного Маллэ дю Пана в июне 1792 года выпало «три декрета о заключении в тюрьму, сто пятнадцать обвинений, два опечатания, четыре гражданских нападения в его собственной квартире, конфискация всех его владений во Франции»; он провел четыре года, «не зная, вечером ложась в постель, проснется ли он живым и свободным на следующее утро». Если он позже избег гильотины или фонарного столба, то только благодаря изгнанию, а другой журналист Сюло был убит на улице десятого августа. Вот как партия понимает свободу печати, из этого примера легко вывести заключение, как она относится и к другим свободам. Она не признает закона, если он её стесняет или покровительствует её противникам, вот почему нет такого излишества, которого бы она не позволила себе, и нет такого права, в котором она не отказала бы другим.

Ничто не ограждено от произвола клубов. «Таковой в Марсели заставил выйти в отставку всех муниципальных чиновников, он требовал к себе муниципалитет, он не признавал департамента, он оскорблял гражданские власти. Члены Орлеанского клуба учредили надзор над верховным национальным судом и сами в нем заседали. Члены Каенского клуба нанесли оскорбления магистратским чиновникам, похитили и сожгли дело, начатое против лиц, разбивших статую Людовика XIV. А члены клуба в Альби силою взяли из регистратуры бумаги, относящиеся к делу одного убийцы, и сожгли их». Клуб в Кутансе запрещает депутатам своего округа «критиковать что-либо в народных законах». Лионский же клуб задерживает артиллерийский транспорт на том основании, что люди, занимающие в данный момент министерские посты, не пользуются народным доверием. Таким образом, клубы везде царствуют или по крайней мере стремятся царствовать. С одной стороны на выборах он проводит или устраняет кандидатов и вотирует почти сам, в крайнем же случае заставляет вотировать по своему указанию; в результате, он проводит, кого хочет, и если не по праву, то во всяком случае, на деле пользуется всеми привилегиями политической аристократии; с другой стороны, он исполняет функции полицейских комитетов, составляет и распространяет именные списки всех неблагонадежных, подозрительных или равнодушных; выдает дворян, сыновья которых эмигрировали, священников, не принесших присяги и продолжающих жить в своих приходах, монахинь, «поведение которых неконституционно»; он подстрекает местные власти, руководит и управляет ими; он сам является дополнительной, высшей, неограниченной властью. Такое положение вещей естественно вызывало изумление у здравомыслящих людей, и во многих местах они заявляли протесты. «Подобное учреждение – говорится в одной петиции – восстановляет граждан друг против друга. В этих клубах совещаются и делают доносы на разных лиц, держа все это в строжайшей тайне... Оклеветанный там честный гражданин становится жертвой насилия с их стороны, и его убивают исподтишка, не давая ему возможности защищаться. Это настоящее инквизиционное судилище; это очаг всех возмутительных статей; это школа заговоров и интриг. Если гражданам приходилось краснеть из‑за недостойных выборов, последние всегда были делом рук подобных обществ... Составленные из пылких людей и поджигателей, стремящихся управлять государством, повсюду клубы пытаются овладеть умами простолюдинов, противодействовать чиновникам, встать между ними и народом», захватить законодательную власть и стать «колоссом деспотизма».

Тщетные сетования: Национальное Собрание, опасаясь утратить собственную власть, дарит народные общества своим покровительством и своей снисходительностью. «Нужно, – говорил один из партийных журналов, – чтобы народ организовался, составляя небольшие кружки». И постепенно в течение двух лет Франция покрылась сетью этих кружков, теперь не было ни одной деревушки, где бы не процветала всесильная олигархия этих организованных и властных банд. Но чтобы этим рассеянным бандам превратиться в сплоченную армию следовало найти центр соприкосновения и генеральный штаб. Этот центр существовал уже давным‑давно, главный штаб тоже был готов; один и другой находились в Париже, в обществе «Друзей Конституции».

 

IV

 

Их центральная точка соприкосновения. – Происхождение и состав парижского общества якобинцев. – Оно присоединяет к себе провинциальные общества. – Его вожди. – Фанатики. – Интриганы. – Их цель. – Их средства.

 

В сущности, во Франции не было более авторитетного, ниболее старинного общества; зародившееся еще до революции оно существовало с 30 апреля 1789 года. Едва лишь прибыв в Версаль кемперские, геннебонские и понтивийские депутаты, привыкшие в Бретани еще со времени съезда депутатов общественных собраний, предварительно сговариваться в вопросах голосования, тотчас же наняли сообща зал и вместе с Мунье, секретарем депутатов из Дофине и депутатами многих других провинций основали общество, которому суждено было долго просуществовать. До 6 октября оно состояло исключительно из народных представителей, но когда его перевели в Париж, в улицу Сент‑Оноре, в библиотеку монастыря якобинцев, в его состав вошли многие известные и значительные личности; на первом плане среди них стоит Кондорсе, затем идут Лагарп, М.‑Ж. Шенье, Шамфор, Давид, Тальма, писатели и артисты, а вскоре оно уж насчитывало до тысячи членов.

Общество производило хорошее впечатление и казалось очень серьезным: в состав его входило двести‑триста человек депутатов, а статуты его были составлены в таком духе, что могли привлечь в число членов лишь избранных людей. Попасть в него можно было лишь по рекомендации десяти членов и по избрании посредством закрытой баллотировки. На заседания общества пускали лишь по именным билетам и однажды одним из двух распорядителей, контролирующих в дверях входные билеты, был молодой герцог Шартрский.

У общества была своя канцелярия, свой председатель. Его дебаты отличались парламентской серьезностью и согласно его статутам, разбираемые им вопросы, были те же, разработкой которых занималось Национальное Собрание, а в нижней зале, в другие часы просвещали рабочих, разъясняли им смысл Конституции.

На первый взгляд кажется, что это общество создано, чтобы руководить общественным мнением, но если присмотреться ближе, то получается несколько иное впечатление; однако департаменты на расстоянии не могут основательно изучить его, и по укоренившейся привычке, привитой централизацией, берут его за образец на том только основании, что оно находится в столице. Заимствуют его правила, его статуты и его дух и оно становится обществом‑матерью, a все остальные общества её приемными дочерьми. И на самом, деле оно печатает их списки в главе своего журнала, оно публикует их доносы, оно поддерживает их требования: с тех пор в самых захолустных деревеньках, каждый якобинец чувствует себя осененным покровительством не только местного клуба, членом которого он состоит, но и всей обширной ассоциации, многочисленные отпрыски которой захватили всю территорию и поддерживают своим могуществом самых ничтожных из своих последователей. Зато каждый вновь присоединившийся клуб беспрекословно повинуется всем приказаниям, идущим из Парижа, и непрерывная переписка, завязывающаяся между центром и окраинами, поддерживает установившееся между ними соглашение. Все это представляет гигантский политический механизм, машину, приводимую в движение дружными усилиями тысячи рук, действующих под влиянием одних и тех же побуждений, а руль, придающий всему этому движенью определенное направление, находится в улице Сент‑Оноре в руках нескольких вожаков.

Нет более могучей машины, как эта, и нигде не сыскать лучше составленной для выработки искусственных и крайних мнений, для придания им вида непосредственной народной воли, для подчинения безгласного большинства крикливому меньшинству, для захвата в свои руки власти. – «Мы придерживаемся очень незамысловатой тактики – говорит Грегуар. – Было решено, например, чтобы внести свое предложение на одном из заседаний Национального Собрания. Он вполне был уверен, что лишь незначительное меньшинство наградит его аплодисментами, а большинство будет шикать. Но это ничуть не смущает его. Он потребовал и получил согласие на передачу своего предложения на рассмотрение комитета, в котором противники надеялись сразу покончить с этим вопросом. Парижские якобинцы занялись этим делом. При посредстве циркуляров и газетных статей они ознакомили с положением вещей провинцию, в трех или четырехстах подчиненных им обществах был рассмотрен этот вопрос и через три недели в Национальное Собрание дождем посыпались адреса, требуя утверждения декрета, проект которого оно отвергло и который теперь приняло большинством голосов, потому что якобы дебаты по этому поводу дали возможность созреть общественному мнению. – «Другими словами надо, чтобы Национальное Собрание подчинялось, а если оно не хочет этого сделать добровольно, то нужно вынудить его к этому силой, а для последнего все средства хороши, таково мнение всех руководители клубов, фанатиков и интриганов.

Во главе первых стоит Дюпор бывший советник Парламента, который еще в 1788 году понял, какую пользу можно извлечь из народных волнений; первые революционные собрания происходили у него; он предлагал «поглубже вспахать землю» и его планы углубления в землю плуга таковы, что даже Сийес, человек крайне радикального направления, назвал их «вертепной политикой». Тот же Дюпор основал 28 июля 1789 года сыскной комитет, и под его руководством все добровольные доносчики и шпионы учредили полицейский надзор, нижняя зала якобинского клуба, где ежедневно по утрам просвещали рабочих, поставляли ему новобранцев, а его два помощника, братья Лемонт, свободно подыскивали преданных делу лиц. «Ежедневно по утрам десять преданных человек приходят за приказаниями, а затем каждый из десяти в свою очередь передает эти распоряжения другим десяти лицам, принадлежащим к различными, парижским батальонам. Таким образом, все батальоны и все отделения одновременно получают предложение произвести бунт, одновременно узнают об обвинении, возводимом на конституционное правительство, на мэра города Парижа, на председателя департамента, на главного начальника гвардии», и все это под покровом тайны. Все покрыто непроницаемым мраком; сами руководители называют это дело «Шабашом» и наряду с людьми экзальтированными вербуют в свои ряды бандитов. Распускают слух, что тогда‑то произойдут большие беспорядки, будут совершены убийства, крупные грабежи, этому предшествуют устные распоряжения, отдаваемые второстепенными начальниками верным, испытанным людям и вследствие этого собираются разбойники из‑за тридцати и сорока лье в окружности.

Однажды, чтобы вызвать волнения «шесть человек, предварительно сговорившись, образовали небольшую, группу, в центре которой один из них говорил пылкую, зажигательную речь; собралось еще шестьдесят человек; потом шесть первых подстрекателей стали переходить с места на место», чтобы образовывать новые группы, придать их внешнему возбуждению вид народного волнения». – В другой раз «сорок фанатиков с мощными легкими и четыреста или пятьсот наемных людей» разбрелись по Тюльерийскому саду, испуская «дикие крики» и подошли к окнам национального Собрания, «требуя убийств». – Ваши экзекуторы – говорил один из депутатов – командированные вами прекратить шум, слыхали неоднократно повторяемые угрозы принести вам головы осужденных толпою на смерть... В тот же день вечером, в Пале‑Рояле я слыхал, как один из второстепенных предводителей этих мятежников хвастал, что он заставил ваших экзекуторов принести вам этот ответ, и он добавил еще, что пришла пора всем добрым гражданам последовать этому совету. – У этих агитаторов существует один лишь пароль: «Верны ли вы»? и один ответ: «верный человек».

Им платят по двенадцати франков в день, и когда случается работа, они за ту же плату на месте вербуют новых людей. «Из неоднократных показаний, данных офицером национальной гвардии в мэрии» видно, что «честным людям тоже предлагали плату в двенадцать франков, если они присоединят свои крики к раздававшимся вокруг них, а некоторым так даже насильно втискивали в руки деньги».

Деньги на все это черпали в кассе герцога Орлеанского и черпали так основательно, что из 114 миллионов состояния, после его смерти осталось 74 миллиона долгов; принадлежа к партии, он берет на себя часть расходов и в качестве первого богача фракции расходует со щедростью, соответствующей его богатству. Он не был вождем в буквальном смысле этого слова, для этого он слишком был мягок и изнежен, но его «маленький совет», а в особенности его личный секретарь Лакло имели на него большие виды; они хотели сделать его наместником страны, а затем регентом или даже королем, чтобы царствовать его именем и «делить выгоды». – А в ожидании этого они эксплуатировали его слабохарактерность, в особенности Лакло, своего рода Макиавелли, человек на все способный, умный, развращенный, уже давно пристрастившийся к чудовищным комбинациям: никто с таким холодным любопытством не следил за непередаваемыми амальгамами, получающимися от сочетания человеческой злобы с развратом: в политике точно так же как и в романе, он отдает предпочтение «опасным связям». Прежде он в качестве любителя имел влияние на женщин и бандитов высшего света, а теперь в качестве практика руководит уличными женщинами и бандитами. 5 Октября 1789 года его видели, «в коричневом костюме» среди первой партии женщин, отправившихся в Версаль, и ясно видна его рука «в деле Ревельона, в сожжении застав, в сожжении дворцов», во всеобщей панике, поднявшей всю Францию против воображаемых бандитов. – «Все эти операции, – говорил Малуэ, – оплачивались герцогом Орлеанским, который действовал в своих интересах, а якобинцы в своих». – Теперь их союз стал открытым: 21 ноября 1790 г. Лакло стал секретарем общества и вместе с тем получил должность заведующего корреспонденцией, официального директора журнала и тайного и действительного руководителя всех предприятий. – Честолюбцы и демагоги, наемные агенты и убежденные революционеры, каждая из этих групп работает для себя, но обе они работают, стремясь по одному и тому же пути к общей цели – завоеванию власти какими бы то ни было средствами.

 

V

 

Малочисленность якобинцев. – Источники их могущества. – Они организуют лигу. – Они искренно верят в свою миссию. – Они не испытывают угрызений совести. – В партии якобинцев первенство принадлежит группе людей всецело подчиняющейся всем её условиям.

 

На первый взгляд их успех кажется сомнительным; так как они являются меньшинством. В ноябре 1791 года в Безансоне на три тысячи избирателей приходится пятьсот или шестьсот революционеров, а в ноябре 1792 года на пять или шесть тысяч избирателей снова тоже незначительное число революционеров. В Париже в ноябре 1791 года на более чем восемьдесят одну тысячу занесенных в списки, их было шесть тысяч семьсот; в октябре 1792 года на сто шестьдесят тысяч занесенных в списки, их было менее четырнадцати тысяч. В 1792 году, в Труа, на семь тысяч избирателей, а в Страсбурге – на восемь тысяч избирателей, их приходилось всего четыреста или пятьсот человек. Вообще на все избирательное население революционеров приходится не более одной десятой части, а если исключить жирондистов и полуумеренных, то это число еще уменьшится вдвое. В конце 1792 года в Безансоне на 25‑30 тысяч жителей приходилось не более трехсот чистокровных якобинцев, а в Париже на семьсот тысяч жителей их насчитывали всего пять тысяч; однако и в столице, где они более пылки и многочисленны, даже в исключительные минуты, когда они платили бродягам и нанимали разбойников, число их никогда не превышало десяти тысяч. Даже в таком большом городе, как Тулуза, посланный туда представитель народа встретил всего четыреста человек сторонников. Предположим, что их наберется человек пятьдесят в каждом маленьком городке, от пятнадцати до двадцати в каждом местечке, пять‑шесть в каждой деревушке, так и то в среднем на пятнадцать избирателей и национальных гвардейцев придется всего лишь один якобинец, и во всей Франции все взятые вместе якобинцы не превысят трехсот тысяч. Этого недостаточно, чтобы поработить шесть‑семь миллионов образованных людей и распространить на страну, населенную двадцатью шестью миллионами жителей, более неограниченный деспотизм, чем применяемый азиатскими владыками. Но сила не измеряется численностью: они являются бандой среди толпы, а готовая на все банда врезывается в дезорганизованную, инертную толпу, как кусок железа в рыхлую кучу щебня.

Это потому, что всякая нация может защищать себя от внутреннего узурпаторства точно так же, как от внешних нападений только при посредстве своего правительства. Оно является одним из самых необходимых орудий для общественного дела; но как только оно отсутствует или же слабеет, занятое чем-нибудь другим большинство, всегда равнодушное и нерешительное, перестает быть живым организмом и превращается в прах. Из двух образов правления, которые могли сплотить вокруг себя нацию, один с 14 июля 1789 года лежал на земле низвергнутый в прах и продолжал разлагаться. Тогда как его фантом, который вновь возвращался, был отвратительнее его самого, ибо тащил за собою не только старую свиту бессмысленных злоупотреблений и непосильных налогов, но еще крикливую ораву воздаяний и мщений; с 1790 года он появляется на границе более самовластный, чем когда-либо, готовящийся к войне и угрожающий вторжением жадных иностранцев и взбешенных эмигрантов. Другое же правительство, созданное Учредительным Собранием, так неумело составлено, что большинство не видит от него никакой пользы; оно не по руке ему; еще никогда до сих пор не бывало такого тяжелого и вместе с тем бессильного политического орудия. Чтобы быть приподнятым, оно требует невероятных усилий, приблизительно двух дней в неделю усиленной работы для каждого гражданина. Приподнятое с таким усилием и то только наполовину, оно плохо исполняет работу, для которой оно предназначено, как например: сбор податей, уличное спокойствие, продовольственное дело, защита свободы совести, жизни и имущества. Своими действиями оно само себя разрушает и вызывает к жизни другое правительство, незаконное, но действительное, которое вытесняет его и занимает его место.

В большом централизованном государстве обыкновенно кто станет во главе, тот управляет всем государственным организмом; находясь постоянно в подчинении, французы привыкли, чтобы ими руководили и невольно провинциалы обращают взоры к столице, а в дни переворотов заранее спешат на проезжую дорогу, чтобы от курьера поскорее узнать, какое правительство посылает им судьба. В какие бы руки ни попало это центральное правление, большинство всегда признает его и подчиняется ему. Ибо, прежде всего, большинство разрозненных групп, желающих его ниспровержения, не смеют вступить с ним в борьбу: оно им кажется слишком сильным в силу укоренившейся рутины, они воображают, что за ним стоит вся великая, отдаленная Франция, которая по его приказанию раздавит их всей своей численностью. Во‑вторых, если бы какие‑либо отдельные группы и попытались свергнуть новое правительство, борьба с ним была бы не под силу, потому что оно оказалось бы слишком сильным по сравнению с ними. И на самом деле они еще не организованы, а оно сразу сорганизовано благодаря завещанному ему павшим правительством послушному персоналу. Монархия или республика, чиновник все равно каждое утро идет в свою канцелярию для выполнения возложенных на него обязанностей. Монархия или республика, жандарм все равно каждый день совершает свой обход для задержания лиц, которых ему приказано арестовать. Лишь бы только приказание получалось свыше и иерархическим путем, оно исполняется и с одного конца территории в другой исправно работает сложная, снабженная сотнею тысяч колес машина, управляемая рукой захватившей центральную рукоятку. Достаточно решительно, сильно и ловко нажать эту рукоятку, чтобы привести в движение весь механизм, а уж в уверенности, силе и ловкости у якобинцев не было недостатка.

Прежде всего якобинец полон веры, а во все времена вера «двигала горами». Возьмите для примера одного из обыкновенных, средних рядовых партии, какого-нибудь прокурора, второстепенного адвоката, лавочника, мастерового и постарайтесь представить себе, какое поразительное впечатление должна произвести эта доктрина на его столь мало подготовленный, ограниченный, ничтожный в сравнении с её необъятностью мозг. Он свыкся с рутиной и узким кругозором своей профессии, а тут вдруг ему пришлось погрузиться в область строгой философии, теории природы и человека, теории всеобщей истории, заключений относительно настоящего, прошлого и будущего человеческого рода, в область аксиом абсолютного права и совершенной и полной истины. Все эти новые понятия проникли в его мозг в виде кратких, строго определенных формул, например: «Религия – суеверие; монархия – узурпаторство; все священники – обманщики; все аристократы – вампиры; все короли – тираны и чудовища». Подобные мысли, наполняя ограниченный ум, точно огромный поток, вливающийся в узкое русло, производят в нем страшный переворот, ибо в данном случае не он управляет ими, а они порабощают его. Человек вне себя, ибо нельзя безнаказанно из обыкновенного буржуа или простого рабочего сразу превратиться в апостола и освободителя человеческого рода, – Ибо ведь он мечтает спасти не только свое отечество, но все человечество. За несколько дней до 10 августа Ролан «со слезами на глазах» говорил: «Если свобода умрет во Франции, она навсегда потеряна для всего мира; все надежды философов будут обмануты и самый жестокий деспотизм придавит своим гнетом землю». – Проведя на первом заседании конвента декрет об уничтожении королевской власти, Грегуар чуть не обезумел от счастья при мысли, каким неизмеримым благодеянием одарил он все человечество. «Признаюсь, – говорил он, – что от избытка радости я на несколько дней лишился сна и аппетита». – «Мы станем народом богов!» – восклицал однажды на трибуне один якобинец. – Такие мечты доводят до безумия или по крайней мере до болезни. «Люди в течение двадцати четырех часов были охвачены горячечным бредом, – говорит один из товарищей Сен‑Жюста, – а у меня он длился целых двенадцать лет...». А впоследствии, «став старше и анализируя его, многие отказывались понять его». Другой рассказывает, что у него «во время кризисов преграда, отделявшая рассудок от безумия была не толще волоска». – «Когда Сен‑Жюст и я, – говорит Бодо, – поджигали виссенбургские батареи, все превозносили нас за это, а между тем мы не заслуживали этих похвал, потому что были уверены, что ядра не причинят нам ни малейшего вреда.

В этом экзальтированном состоянии для человека не существует более никаких преград; он возносится неизмеримо высоко или же падает неизмеримо низко в сравнении с своим обычным «я», он расточает свою и чужую кровь, становясь героем в военной жизни и жестоким тираном в гражданской: он непобедим как в одной, так и в другой, ибо его опьянение во сто крат увеличило его силы и все прохожие при встрече с ним пугливо будут уступать дорогу выпущенному на свободу безумцу, точно разъяренному быку.

Если они добровольно не очистят ему дорогу, то будут опрокинуты и смяты, ибо он не только разъярен, но вместе с тем привык не разбирать средств. Во всякой политической борьбе встречаются недозволенные средства, во всяком случае такие, которые большинство, раз оно честно и благоразумно, отказывается употреблять. Оно воздерживается от насилий над законом, ибо, совершенное над одним законом, оно влечет за собою насилия над остальными. Оно против ниспровержения существующей власти, ибо всякое междуцарствие равносильно возврату к дикому состоянию. Оно против возбуждения народных волнений, ибо они ведут к подчинению общественной власти неразумию диких страстей. Оно против такого правительства, которое представляет из себя машину для конфискаций и убийств, ибо, по его мнению, естественной обязанностью всякого правительства является защита имущества и жизней. Вот почему по отношению якобинцев, разрешающих себе все это, оно изображает безоружного человека, вступающего в борьбу с хорошо вооруженным.

Якобинцы из принципа отрицают закон, ибо единственным законом для них является произвол черни. Они без стеснения оказывают противодействие правительству, ибо для них правительство – простой чиновник, назначенный народом, которого последний во всякое время может прогнать. Всякое восстание для них желательно, ибо посредством восстаний народ присваивает себе верховную власть. Диктатура также им приятна, ибо она укрепляет неограниченные народные права. Притом они, по примеру казуистов, придерживаются того мнения, что цель оправдывает средства. «Пусть лучше погибнут все колонии, чем хотя бы один принцип», говорил один из них учредительному собранию. «В тот день, когда я приду к заключению – пишет Сен‑Жюст, что нельзя привить французам мягкие, стойкие, чувствительные нравы, непреклонность по отношению деспотизма и несправедливости, я вонжу себе в грудь кинжал». А покамест он продолжал гильотинировать других. «Лучше превратить всю Францию в кладбище, – говорил Каррье, – чем отказаться от мысли видеть ее возрожденной по нашему плану». Чтобы завладеть рулем, они готовы потопить судно. Уж с самого начала они напустили на общество уличные бунты и жакерию деревень, проституток и разбойников, пресмыкающихся и хищных зверей. Во все время борьбы они эксплуатируют самые низкие и пагубные страсти: ослепление, легковерие и ярость толпы, обезумевшей от голода, страха перед разбойниками и опасения заговоров и иноземного вторжения. Наконец, достигнув власти при помощи переворота, они стараются сохранить ее за собою, посредством террора и казней.

Переходящее всякие границы и ничем не сдерживаемое своеволие, непоколебимая вера в свои права и полное презрение чужих прав, энергия фанатика и тактика злодея – вот средства дающие меньшинству перевес над большинством. Это настолько верно, что даже в партии победа всегда остается на стороне менее численной группы, если только она обладает искренней верой и неразборчива в средствах. Четыре раза с 1789 года по 1794 политические игроки садились за игорный стол, на котором разыгрывалась верховная власть, и четыре раза кряду беспартийные, фельяны, жирондисты, дантонисты, большинство проигрывали партию. Это происходило оттого, что все четыре раза они придерживались обыкновенных правил игры, во всяком случае, опасались нарушить какое-либо общепринятое правило, пренебречь уроками житейской мудрости, поступить вразрез с буквой закона, правилами гуманности и чувством сострадания. – Но меньшинство решило заранее во что бы то ни стало выигрывать. По его мнению, это его право, и если правила игры мешают ему, тем хуже для правил. В решительную минуту оно приставляет ко лбу противника пистолет и, опрокидывая стол, захватывает выигрыш.