Том 4

 

Книга первая

 

Революционное правительство

 

Глава I

 

(продолжение)

 

Содержание:

Последствия этого. - Восстание в департаментах. - Его основная слабость. - Широкие слои населения относятся к нему с недоверием или же инертны. - Незначительное количество жирондистов. - Равнодушие их приверженцев. - Колебания бежавших депутатов и восставшей администрации. - Они не создают центрального правительства. - Они оставляют в руках Конвента военную власть. - Неизбежность усиления уступок с их стороны. - Департаменты уступают один за другим. - Перемена политических взглядов скомпрометированных властей. - Бессилие и иллюзии умеренных.

Последние местные сопротивления. - Политическая ортодоксальность восставших городов. - Они оговаривают свое подчинение одним только условием. - Государственные соображения в пользу этого. - Партийные соображения против этого.

Подавление мятежа в городах. - Бордо. - Марсель. - Лион. - Тулон.

 

VII

 

Последствия этого. – Восстание в департаментах. – Его основная слабость. – Широкие слои населения относятся к нему с недоверием или же инертны. – Незначительное количество жирондистов. – Равнодушие их приверженцев. – Колебания бежавших депутатов и восставшей администрации. – Они не создают центрального правительства. – Они оставляют в руках Конвента военную власть. – Неизбежность усиления уступок с их стороны. – Департаменты уступают один за другим. – Перемена политических взглядов скомпрометированных властей. – Бессилие и иллюзии умеренных.

Этим же ударом и теми же самыми выходками они почти обезоружили своих противников. При известии о 31 мае и 2 июне [1793] среди республиканцев культурного класса, среди того поколения, которое, воспитанное философами, искренне верило в права человека, поднялся громкий крик негодования; шестьдесят девять департаментских администраций высказали протест и почти во всех городах запада, юга, востока и центра, в Каене, в Алансоне, Эврё, Ренне, Бресте, Лориане, Нанте и Лиможе, в Бордо, Тулузе, Монпелье, Ниме и Марселе, в Лионе, Гренобле, Клермоне, Лонсе, Безансоне, Маконе и Дижоне, граждане, собравшись в своих секциях, вызвали или поддержали своим громким одобрением энергичные распоряжения своих администраторов. И администраторы, и граждане заявляли, что, так как Конвент не был более свободен, декреты его начиная с 31 мая не имели более силы закона, что департаментские войска двинутся в Париж, чтобы освободить Конвент от его противников и что его заместители приглашаются собраться в Бурже.

В нескольких местах от слов перешли к делу. Уже в середине мая Марсель и Лион взялись за оружие и стали преследовать своих местных якобинцев. После 2 июня Нормандия, Бретань, Гард, Юра, Тулуза и Бордо тоже вооружились. В Марселе, Бордо и Каене, уполномоченные на местах были арестованы или находились под надзором в качестве заложников. Инсургенты так убеждены в своей правоте, что уполномоченные правительства в Каене, Ромм и Приер, в письме к Комитету Общественного Спасения одобряют свой собственный арест: «Граждане‑коллеги, этот арест может получить большое значение, послужить в пользу делу свободы, способствовать единству республики и возбудить доверие, если, как мы усердно вас просим, вы подтвердите его декретом, объявляющим нас заложниками... Мы заметили в населении Каена любовь к свободе, к правосудию и послушанию».

В Нанте народные власти и национальные гвардейцы, столь доблестно отразившие шесть дней тому назад вандейскую армию, осмелились на большее; они ограничили полномочия Конвента и осудили его вмешательство. По их мнению, посылка уполномоченных являлась «узурпацией, посягательством на народную верховную власть», представители были выбраны для того чтобы творить законы, а не для того, чтобы приводить их в исполнение, чтобы подготовить конституцию и привести в порядок все общественные власти, а не для того, чтобы произвести замешательство и самим являться в их роли, для защиты и поддержки промежуточных властей делегируемых народом, а не для разрушения и уничтожения их.

Действуя еще смелее, Монпелье приглашал всех представителей отправиться в главные города своих соответствующих департаментов и ждать там решения народного суда. Одним словом, в силу самого демократического догмата, членов Конвента, униженных и изуродованных, считали какими то втершимися в народное доверие «прокурорами», призывали «рабочих народа вернуться к послушанию и обратить внимание на упреки делаемые им их законным хозяином». Нация лишала места своих столичных приказчиков, она отнимала от них мандат, которым они злоупотребили, и объявляла их узурпаторами, в случае если они будут упорствовать и не подчинят свой позаимствованный суверенитет «её бесспорному суверенитету».

На этот прямой удар, поражающий до самого корня, Гора отвечает таким же ударом, она тоже выказывает уважение к принципам и санкционирует свои действия народной волею. Она оправдывает и обеляет себя посредством внезапной фабрикации ультрадемократической конституции, созыва первичных собраний, ратификации даваемой собравшимся народом её действиям, созыва делегатов в Париже, посредством одобрения этих делегатов обращенных в якобинство, ослепленных или приневоленных к этому. Она лишает жирондистов возможности приводить упреки, которые они раньше заявляли, лишает их популярности, которой, как они были убеждены, они уже добились, похищает у них аксиомы, которыми они размахивали, как знаменем.

Начиная с этого момента почва, на которой основывались оппозиционеры, ускользает из‑под их ног, материалы, собранные ими, рушатся в их руках, их союз рассеивается, еще даже не собравшись, и неизлечимая слабость партии проявляется вполне.

Прежде всего надо заметить, что в таких департаментах, как Париж, их партия не имеет корней. Вот уже три года как люди рассудительные, серьезные, занятые, не чувствующие склонность к политике и не являющиеся профессионалами в этом деле, всего девять десятых избирателей, воздерживаются от участия в выборах, и в этой массе жирондисты не имеют приверженцев. По их собственному признанию она остается привязанной к учреждениям 1791 года, которые они ниспровергли, если она их и уважает, то только как «необычайно честных безумцев». К тому же это уважение смешано с нерасположением, она ставит им в вину насильственные декреты, вынесенные ими сообща с Горой, преследования, конфискации, несправедливости и жестокости всякого рода, она все еще видит на их руках кровь короля, и они в её глазах тоже являются цареубийцами, антикатоликами, антихристианами, разрушителями.

Конечно, они в этом уступают Горе, и вот почему в самом начале возмущения в провинции, многие умеренные республиканцы и даже роялисты идут за ними в секционных собраниях и протестуют вместе с ними. Но большинство останавливается на этом и быстро впадает в свою обычную инертность. Оно не согласно со своими вожаками, оно не питает к ним полного доверия, оно не чувствует к ним беспредельной любви, его недавние симпатии заглушены прежним злобным чувством. Рассеявшиеся по провинции жирондистские депутаты рассчитывали, что по их призыву поднимутся все департаменты и явятся по отношению к Горе республиканской Вандеей, но они везде встретили только вялое одобрение и спекулятивные пожелания.

Остается для их поддержки избранная часть республиканской партии, образованные или полуобразованные люди, честные и убежденные резонеры, которые, проникнувшись догматами того времени, приняли всерьез философский катехизис. Являясь выборными судьями, администраторами департаментскими, окружными и муниципальными, начальниками и офицерами национальной гвардии, председателями и секретарями секций, они занимают почти все посты, предоставляющие власть на местах, и вот почему их единодушный протест показался сначала голосом Франции. В действительности он только крик отчаяния генерального штаба без армии. Назначенные под выборным давлением, они имеют чин, звание, должность, но не пользуются ни кредитом, ни влиянием; за ними идут только те, которые выбрали их, десятая часть населения, меньшинство фанатиков.

К этому надо прибавить, что среди этого меньшинства много равнодушных людей. У большинства людей между убеждениями и действием дистанция большого размера; приобретенные привычки, лень, страх и эгоизм заполняют весь промежуток. Как ни веришь в отвлеченности общественного договора, не так‑то легко решиться действовать в пользу отвлеченной цели. Беспокойство охватывает тебя в момент выступления, находишь дорогу, по которой нужно идти, крайне опасной и неясной, колеблешься, не решаешься двинуться, чувствуешь себя домоседом, боишься зайти слишком далеко. – Один человек, охотно дающий слово, дает менее охотно деньги, другой, охотно дающий деньги, не расположен жертвовать своей особой, и это относится как к жирондистам, так и к умеренным фельянам.

«В Марселе, – говорит один депутат, – в Бордо, почти во всех главных городах, собственник, ленивый, беспечный, робкий не мог решиться покинуть на мгновение свой домашний очаг, он поручал наемникам взяться за оружие и выступить за него». Одни только федералисты Майенн, Иль‑Виллен и в особенности Финистера были «хорошо воспитанными молодыми людьми, вполне понимавшими распрю, которую они намеревались вести». В Нормандии центральный комитет принужден поневоле набирать платных рекрутов, а именно артиллеристов, из среды банды людей бывших некогда якобинцами, способных на всевозможные преступления, грабителей и трусов, которые обратятся в бегство при первом пушечном выстреле.

Когда в Каене Вимпфен собрал восемь батальонов национальной гвардии и вызвал добровольцев, готовых идти на все, на его вызов из рядов вышло всего семнадцать человек; на следующий день официальная реквизиция дает только сто тридцать солдат. За исключением Вира, выставившего около двадцати человек, остальные города отказываются выставлять солдат. Одним словом войско не образуется.

С другой стороны в качестве честных и логически мыслящих людей, инсургенты чувствуют колебание, и сами ограничивают свое восстание. Стоящие во главе их беглые депутаты считали бы себя виновными в узурпации, если бы они подобно Горе в Париже, образовали в Каене верховное собрание. Их права и обязанности, по их мнению, сводятся к тому, чтобы свидетельствовать о 31 мае и 2 июне [1793], призывать народ, быть красноречивыми. Они не имеют законных прав, чтобы взять в свои руки исключительную власть. Во главе управления в департаменте стоят местные власти, избранники секций, вернее департаментский комитет. А они печатают записки, пишут послания, и крайне корректно ждут, чтобы суверенный народ, уполномоченными которого они являются, снова посадил их на старые места. В лице их, он был оскорблен, он должен поэтому отомстить за это оскорбление. Раз он одобряет своих уполномоченных, он должен вернуть им их места, раз он хозяин дома, он должен добиться, чтобы его авторитету в доме все подчинялись.

Что касается департаментских комитетов, то правда, они, в пору увлечения, задумали образовать новый Конвент в Бурже, путем созыва кандидатов в депутаты или же национальной комиссии из ста семидесяти членов. Но для этого не хватает времени, не хватает средств для осуществления проекта, и он остается висеть в воздухе, как пустая угроза. Через две недели он рассеется как дым, департаментам только удается объединиться в группы, они больше не будут думать о создании, центрального правительства и благодаря только этому факту, сами явятся виной того, что мало‑помалу перестанут играть какую бы то ни было роль.

Хуже того, сознательно и из патриотизма они сами готовят себе поражение, они воздерживаются от того, чтобы обратиться к армии и убрать ее с границ, они не отрицают у Конвента права заботиться, как он этого желает, о национальной защите. Лион пропускает транспорта ядер, которыми впоследствии будут обстреливать его защитников, власти Пюи‑де‑Дома в конце концов высылают против Вандеи батальон, образованный ими для действия против Горы. Бордо выдает уполномоченным Конвента Шато‑Тромпетт свои военные припасы и беспрекословно, с полной покорностью оба бордосские батальона, охраняющих Блэ, уступают свою позицию двум якобинским баталионам. Можно быть заранее уверенным в своем поражении при такой манере вести восстание.

Но инсургенты отлично сознают ложность своего положения; они смутно чувствуют, что признавая военный авторитет Конвента, они признают всю полноту его авторитета; незаметно переходя от уступок к уступкам, они катятся вниз по наклонной плоскости и в конце концов приходят к полному послушанию. Уже 16 июня «в Лионе начинают чувствовать, что не нужно разрывать с Конвентом». Пять недель спустя лионские власти торжественно признают «Конвент единственным центральным и объединяющим всех граждан французов и республиканцев пунктом» и постановляют, «что все исходящее от него декреты, касающиеся общих интересов Республики, должны быть приводимы в исполнение». Ввиду этого в Лионе и в других департаментах администрация созывает первичные собрания согласно предписание Конвента. Ввиду этого первичные собрания вотируют конституцию, которую предложил Конвент. Ввиду этого же, делегаты первичных собраний отправляются в Париж, как это приказывает Конвент.

Теперь дело жирондистов уже пропало; несколько пушечных выстрелов в Верноне и Авиньоне рассеивают единственные две вооруженные колонны, двинувшиеся в поход. Во всех департаментах якобинцы, ободренные уполномоченными Конвента, поднимают голову; везде местные клубы предлагают администрации подчиниться, везде администрация отменяет свои постановления, извиняется и просит прощения. По мере того как подчиняется один департамент, другие, напуганные его дезертирством, становятся более расположенными к подчинению. К 9 июля насчитывают уже сорок девять подчинившихся. Многие заявляют, что с их глаз спала пелена, одобряют декреты 31 мая и 2 июня и, выказывая свое рвение, заботятся о своей безопасности. Администрация Кальвадоса объявляет бретонским федералистам, что «ввиду принятия ею конституции она не может более допустить их пребывания в городе Каене», она предлагает им разойтись по домам, она тайно заключает мир с Горой, она извещает об этом депутатов, являющихся гостями, только три дня спустя и притом извещает самым простым способом: она наклеивает на их дверях декрет, которым они ставятся вне закона.

Переодетые солдатами они уходят с бретонцами; по дороге они имеют полную возможность констатировать истинные чувства народа, который они считали проникнутым сознанием своих прав и политической инициативой. Мнимые граждане и республиканцы, с которыми они имеют дело, в сущности – бывшие подданные Людовика XVI‑го, будущие подданные Наполеона, то есть администраторы и управляемые, дисциплинированные сердцем и подчиненные инстинктом, имеющие потребность в правительстве подобно тому, как овцы имеют потребность в пастухе и сторожевой собаке, переносящие и пастуха и сторожевую собаку, только бы они имели подходящий внешний вид, даже когда пастух – мясник, даже когда сторожевая собака – волк. Избегать изолированности, как можно скорее присоединиться к самой скученной массе, всегда держаться гуртом, поэтому следовать указаниям свыше, объединяющим рассеявшихся; таков инстинкт стада.

В батальоне федералистов начинают говорить о том, что раз конституция принята и Конвент признан, нечего более защищать депутатов, которых он поставил вне закона. «Это значило бы составлять заговор». После этого депутаты отделяются от бретонцев, и их маленькая кучка продолжает идти отдельно. Так как их девятнадцать человек, решительных и хорошо вооруженных, власти местечек, через которые они проходят не оказывают им сопротивления. Для того чтобы воспрепятствовать им пройти нужно выступить активно, а это слишком много требовать от чиновника; впрочем население откосится к ним безразлично и даже с некоторой симпатией. Но их стараются удержать, иногда окружить, или застать врасплох, так как по иерархической цепи им передан приказ арестовать депутатов и каждый местный администратор считает себя обязанным играть роль жандарма. Поэтому беглецам, охваченным со всех сторон этой административной цепью, остается только бежать морем.

Прибыв в Бордо они находят там других овец приготовляющихся к бойне. Мэр Сэж проповедует примирение и терпение. Он отказывается от услуг четырех‑пяти тысяч молодых людей, трех тысяч гренадёр национальной гвардии, двух‑трех сот всадников, добровольцев объединившихся против якобинского клуба, он предлагает им рассеяться, посылает в Париж умилостивительную депутацию, чтобы добиться от Конвента забвения «минуты ошибки и прощения заблудших братьев».

«Льстили себя надеждой, – говорит один депутат, очевидец этих событий, – что быстрое подчинение успокоит неудовольствие тиранов и что они будут настолько великодушными, что пощадят город, более всех других отличившийся во время революции».

До самого конца жители Бордо сохранят эти иллюзии и будут являть свидетельство такого же послушания. Когда Тальен войдет в Бордо с своими 1800 крестьян и разбойников, двенадцать тысяч солдат национальной гвардии, вооруженные, экипированные, в полной форме, выйдут встретить их с дубовыми венками. Они молча выслушают его громовую и оскорбительную речь, и у командиров их без всяких протестов вырвут дубовые ветви, сорвут с них кокарды, эполеты. Батальоны тут же рассеиваются по приказанию Тальена, и, вернувшись домой, начальники и солдаты с опущенной головой выслушивают прокламацию, предписывающую «всем жителям без различия, в течение тридцати шести часов, под угрозою смерти, сдать оружие на крепостном валу; до окончания срока жителями сдаются тридцать тысяч ружей, сабли, пистолеты и даже перочинные ножи».

Здесь, как в Париже 20 июня, 10 августа, 2 сентября [1792], 31 мая и 2 июня [1793], как в провинции и в Париже во всех решительных фазисах Революции, привычка покорности и субординации, воспринятая при административной монархии и вековой цивилизации, притупили в человеке предвидение опасности, воинствующий инстинкт, способность рассчитывать только на себя, стремление к самопомощи. Когда анархия приводит подобную нацию к естественному состоянию, прирученные животные неизменно пожираются дикими зверями, естественные наклонности которых тотчас же сказываются, как только они вырываются на свободу.

 

 

VIII

 

Последние местные сопротивления. – Политическая ортодоксальность восставших городов. – Они оговаривают свое подчинение одним только условием. – Государственные соображения в пользу этого. – Партийные соображения против этого.

Если бы люди Горы были государственными, или только по крайней мере умными людьми, они выказали бы себя человечными, если не из человечности, то хоть бы из расчета, так как в этой столь мало республиканской Франции было не слишком много республиканцев для основания Республики, и благодаря своим принципам, своей культуре, своему социальному положению, своему количеству, жирондисты были избранной частью и силой, соком и цветом партии.

Когда Гора преследовала и казнила инсургентов Лозеры и Вандеи – это вполне понятно, ведь они развернули белое знамя, они получают своих начальников и свои инструкции из Кобленца и Лондона. Но ни Бордо, ни Марсель, ни Лион не являются роялистскими городами и не входят в сношения с заграницей.

«Мы – мятежники?! – пишут лионцы, – но у нас развевается только трехцветное знамя, белая кокарда, символ восстания, никогда не появлялась в наших стенах. Мы роялисты?! но ведь крики: да здравствует Республика! слышатся со всех сторон, и, не побуждаемые никем, в заседании 2 июля мы все дали клятву преследовать всякого, кто бы предложил короля... Ваши представители вам говорят, что мы контрреволюционеры, а мы приняли конституцию, Они вас убеждают, что мы покровительствуем эмигрантам, а мы предложили им выдать всех, на кого они только могли бы нам указать. Они вам говорят, что улицы наши переполнены непокорными священниками, а мы даже не выпустили из тюрьмы тридцать двух священников, брошенных туда прежним муниципалитетом без всякого суда, без доноса с чьей‑либо стороны, только потому что они были священниками».

Таким образом, в Лионе мнимые аристократы были тогда не только республиканцами, но демократами и радикалами, верными утвердившемуся режиму, подчиняющимися самым худшим революционным законам. Совершенно такое же положение было в Бордо, Марселе, даже Тулоне. Восстание в Тулоне, в своем начале жирондистское, вспыхнуло 14 июля. Новая администрация Тулона пишет в своем послании к Конвенту следующее: «Мы желаем единой и нераздельной Республики; у нас не видно никаких признаков мятежа... Представители Баррас и Феррон гнусно лгут, выставляя нас контрреволюционерами, находящимися в сношениях с англичанами и фанатиками Вандеи». Администрация Тулона продолжает снабжать провиантом французские войска в Италии. 19 июля английская шлюпка, посланная для парламентерских переговоров, вынуждена была поднять трехцветное знамя. Вступление англичан в Тулон произошло только 29 августа.

Осада Лиона, 1793

Осада Лиона, 1793

 

Более того, население этих городов примирилось с событиями 31 мая и 2 июня [1793]. Так в послании жителей Лиона к народным представителям говорится: «Население Лиона всегда соблюдало законы, и если подобно некоторым другим департаментам, департамент Роны и Луары ошибочно понял происшествия 31 мая, то он поспешил, как только он понял, что Конвент вполне свободен в своих действиях, признать его и привести в исполнение его декреты. И еще до сих пор все декреты, которые могут дойти до него распубликовываются и соблюдаются в его стенах». Перестали оспаривать узурпации Парижа, не требовали более возвращения исключенных депутатов. 2 августа в Бордо, 30 июля в Лионе, чрезвычайная Комиссия общественного спасения, сложила с себя полномочия: таким образом, не существовало более никакого соперничавшего с Конвентом собрания. Уже 24 июля Лион торжественно признал центральную и верховную власть и заявлял притязания только на свои муниципальные вольности. Администрация департамента Роны и Луары заявляет Конвенту: «Мы обращаемся к Конвенту с заявлением, что отрекаемся от сделанного и сказанного и препровождаем ему декларацию, выпущенную сегодня властями города Лиона. Раз мы подчиняемся закону, мы должны пользоваться его покровительством. Мы просим Конвент обсудить наше отречение и взять обратно касающееся нас декреты, так как у нас всегда были воззрения истинных республиканцев».

Более того, для разительного доказательства политической правоверности генеральный совет департамента установил гражданский праздник 10 августа, аналогичный празднику в Париже. Уже блокированные лионцы не позволяли себе никакого враждебного акта; 7 августа они вышли брататься с первыми войсками, посланными против них. Они уступали во всем, за исключением одного пункта, в котором не могли уступить, не губя себя, я говорю об уверенности, что они не будут преданы без всякой зашиты неограниченному произволу их местных тиранов, грабежам, проскрипциям, мести их якобинской свoлочи. В сущности, в Марселе, в Бордо, в особенности в Лионе и Тулоне секции поднялись только для этого: внезапным и самопроизвольным усилием народ отвел нож, который горсть негодяев поднесла к его горлу, он не хотел подвергнуться сентябрьским избиениям, вот и все. Он открыл ворота только с тем, чтобы не предали его в руки убийц, связав по рукам и ногам.

Этой незначительной ценой Гора имела возможность окончить гражданскую войну до конца июля, ей нужно было только следовать примеру Роберта Линде, который в Эвре, родине Бюзо, в Каене, родине Шарлоты Корде и центре бежавших жирондистов, водворил полный порядок, благодаря выказанной им умеренности и сдержанным им обещаниям. Очень вероятно, что средства, которыми умиротворили самую скомпрометированную провинцию, подействовали бы благотворно и на другие провинции и благодаря этой политике к Парижу без боя присоединились бы столица центральной Франции, столица Юго-запада и столица Юга.

Напротив, упорно навязывая им господство маратистов, рисковали бросить их в объятия врага. Не желая вновь попасть в добычу бандитами, ограбившим и разрушившим его, изнуренный голодом Тулон решился принять в свои стены англичан и выдать им громадный арсенал южной Франции. Не менее терпя от голода, Бордо мог соблазниться этим примером и потребовать помощи от другого английского флота. В несколько переходов пьемонтская армия могла дойти до Лиона; Франция была бы тогда разделена надвое, Юг был бы отрезан от Севера, и этот проект возмутить Юг против Севера был предложен союзникам одним из самых дальновидных их советников. Если бы они последовали его совету, отечество наверное погибло бы.

Во всяком случае было опасно доводить инсургентов до отчаяния, так как люди с сердцем не могли колебаться между неограниченной диктатурой их торжествующих убийц и выстрелами осаждающей армии. Лучше стоило биться на укреплениях, чем дать себя связать для гильотины. Они были притиснуты к эшафоту, и единственным их выходом было защищаться до последней крайности.

Таким образом, благодаря своим требованиям Гора обрекала себя на необходимость приступить к осаде нескольких городов или к блокаде в течение нескольких месяцев. Так, республиканские войска вошли в Лион 9 октября, в Тулон 19 декабря. Бордо покорился 2 августа, но выведенный из себя декретом 6 августа, осуждающим на изгнание всех пособников мятежа, город выгоняет 19 августа депутатов Бодо и Изобо. Он снова покоряется 19 сентября. Но возмущение населения так велико, что Тальен с тремя своими коллегами решается въехать в город только 16 октября. Горе приходилось убрать войска из Вара и Савойи, исчерпать свои арсеналы, употребить против французов сто тысяч солдат, которые были так необходимы Франции для действий против внешнего врага. Потребовалась армия в 70.000 ч. для усмирения Лиона и 60.000 ч. для усмирения Тулона и все это в тот момент, когда иностранцы овладевали Валансьенном и Майнцом, когда в Лозере восставали тридцать тысяч роялистов, когда главная вандейская армия осаждала Нант, когда каждый новый очаг пожара грозил соединиться с пожаром, пылавшим на границе и с пожаром, постоянно охватывавшем католические местности.

Осада Тулона, 1793

Осада Тулона, 1793

 

Политический агент Шепи доносил из Гренобля относительно положения дела на границе: «Пьемонтцы завладели Клюзом. Большое количество горцев присоединилось к ним. В Аннеси женщины срубили дерево свободы и сожгли архив клуба и коммуны. В Шамбери народ хотел сделать то же самое, но вооружили лежавших в больнице и таким образом его остановили».

Вылитым вовремя ведром холодной воды Гора могла еще потушить пламя, которое она зажгла в крупных республиканских городах, в противном случае ей оставалось только дать ему разрастись, разжигать его своими собственными руками, рискуя воспламенить отечество, не имея никакой другой надежды, как потушить пожар под грудою развалин, не имея никакой другой цели, как царить над побежденными, над пленными и над мертвецами.

Но именно это и составляет цель якобинца, так как он довольствуется только неограниченным подчинением, он хочет царствовать во что бы то ни стало, какими бы то ни было средствами, на каких бы то ни было развалинах. Он деспот по инстинкту и по своему существу, и догмат помазал его на царство. Он король по естественному и божественному праву, подобно какому-нибудь Филиппу II испанскому, получившему помазание на царство от инквизиции. Вот почему он не может отступиться ни от малейшей доли своего авторитета, не нарушив принципа, или вступить в переговоры с мятежниками, за исключением случаев, когда они сдаются на полную его милость. Уже одним тем, что они восстали против законного суверена, они стали изменниками и злодеями. Есть ли более ужасные злодеи, чем эти лжебратья, которые оказали сопротивление в тот момент, когда партия после трех лет ожидания и усилий наконец‑таки захватывала в свои руки власть!

В Ниме, Тулузе, Бордо, Тулоне и Лионе они не только предотвратили переворот, имевший место в Париже, но они сокрушили зачинщиков, закрыли клуб, обезоружили фанатиков, арестовали главных маратистов. Более того, в Тулоне и Лионе пять или шесть погромщиков или зачинщиков убийств, Шалье и Риар, Жассо, Сильвестр и Лемайль, преданные суду, были присуждены к смерти и казнены, после судебного процесса, проведенного с соблюдением всех формальностей.

Вот преступление, искупить которое невозможно, так как в этом процессе затрагивается Гора. Принципы Сильвестра и Шалье – её принципы. Они попытались сделать в провинции то, что она сделала в Париже, если они виновны, значит, виновна и она, она не может согласиться на их наказание, не давши согласия на свое. Поэтому она должна провозгласить их героями и мучениками, она должна канонизировать их память, она должна отомстить за их мучения, она должна продолжать их посягательства, она должна предоставить должное место их сообщникам, она должна их сделать всемогущими, она должна отдать каждый мятежный город во власть его черни и злоумышленников.

Какое значение имеет то обстоятельство, что якобинцы находятся в меньшинстве, что в Бордо на их стороне стоят только четыре секции из двадцати восьми, что в Марселе за них стоят только пять секции из тридцати двух, что в Лионе у них всего только тысяча пятьсот приверженцев. Но голоса идут не на счет, а на вес, так как право основывается не на количестве, а на патриотизме и суверенный народ состоит только из санкюлотов. Тем хуже для городов, в которых контрреволюционное большинство так значительно, тем более они опасны. Под их республиканскими проявлениями скрывается враждебность прежних партий и подозрительных классов, умеренных, фельянов и роялистов, купцов, юристов, и рантье и «мускусников». Это гнезда гадов, остается только их уничтожить.

 

IX

 

Подавление мятежа в городах. – Бордо. – Марсель. – Лион. – Тулон.

И действительно, подчиняются они или нет, их уничтожают. Изменниками отечеству объявляются не только члены департаментских комитетов, но, например, в Бордо, все те, «которые принимали участие или соглашались с действиями Комиссии общественного спасения», в Лионе все администраторы, чиновники и офицера, принимавшие участие в созыве или допустившие созыв конгресса департамента Роны и Луары», более того, «всякий человек, сын которого или приказчик, или слуга, или рабочий носили оружие или способствовали усилению средств сопротивления», то есть вся национальная гвардия, которая вооружилась, и почти все население, которое пожертвовало деньгами или вотировало в секциях.

В силу декрета все диссиденты объявлены «вне закона», то есть их можно гильотинировать. Для этого достаточно просто удостоверения их личности, и имущество их конфискуется. Поэтому в Бордо, где не было дано ни одного выстрела, мэра Сэжа, главного виновника подчинения, тотчас же ведут на эшафот без всяких процессуальностей и за ним следуют еще 881 ч. среди мрачного безмолвия смущенного народа.

«Казнь мэра Сэжа, которого народ очень любил за расточаемые им вокруг себя благодеяния, – говорит Дегранж, – сильно опечалила народ, но не было слышно ни одного преступного ропота». «Несколько времени тому назад, – пишет Жюльен Комитету общественного спасения, – мрачное молчание во время заседаний военной комиссии было ответом народа на смертные приговоры, выносимые заговорщикам. То же самое безмолвие сопровождало их на эшафот. Казалось, вся Коммуна втайне сокрушалась об их казни».

200 крупных негоциантов арестовывают в одну и ту же ночь, более 1500 человек бросают в тюрьму, облагают данью всех состоятельных людей, даже тех, к которым нельзя было предъявить каких бы то ни было политических обвинений. «Богатые эгоисты» обложены штрафом в девять миллионов. Например, один обвиненный «в беспечности и политической умеренности», принужден внести 20.000 франков, за то, что он не впрягся в колесницу Революции». Другой, «обвиненный в том, что он выказывал презрение своей секции и беднякам, так как жертвовал всего 30 ливров в месяц», облагается штрафом в 1.200.000 ливров, и новые власти, мэр‑мошенник и двенадцать негодяев, составляющих революционный комитет, торгуют жизнью и имуществом граждан.

«В Марселе, – говорит Дантон, – нужно дать хороший урок купеческой аристократии, мы должны выказать себя столь же справедливыми по отношению к купцам, как к дворянам и священникам». После этого 12.000 человек попадают в проскрипционные листы, и имущество их продается с торгов. С самого же первого дня гильотина усиленно работала, тем не менее депутат Фрерон держится того мнения, что она действует медленно, и находит средство ускорить её действие.

«Военная комиссия, которую мы учредили вместо революционного трибунала, – пишет он сам, – действует необычайным темпом против заговорщиков... Они падают подобно граду под мечом закона. Четырнадцать человек уже заплатили своей головой за свои гнусные измены. Завтра должны быть гильотинированы еще шестнадцать, почти все начальники легионов, нотариусы, секционеры, члены народного трибунала; завтра три купца будут также танцевать карманьолу». Все должно погибнуть, и люди, и вещи, он хочет разрушить город и предлагает засыпать порт. С большим трудом удается его остановить, и он довольствуется тем, что разрушает «гнезда аристократии», две церкви, концертную залу, окружающие дома и двадцать три здания, в которых заседали мятежные секции.

В Лионе, для того чтобы увеличить добычу, представители смутными обещаниями постарались сначала успокоить промышленников и негоциантов, которые снова открыли свои магазины и вынули из тайников драгоценные товары, приходные книги. Немедленно выставленная напоказ добыча захватывается; составляют «список всего имущества, принадлежащего богатым и контрреволюционерам», «конфискуют их в пользу патриотов города», налагают кроме того штраф в шесть миллионов, который должен быть уплачен в течение недели теми, которых еще может пощадить конфискация, провозглашают принцип, что излишек каждого человека естественное наследие санкюлотов и что, если он сохраняет что либо свыше самого необходимая, он совершает воровство и наносит ущерб нации.

Согласно этому правилу, благодаря общему и производящемуся в течение шести месяцев грабежу все имущество города с 120.000 населением попадает в руки его подонков. Тридцать два революционных комитета накладывают печати на секвестрированные дома и магазины, не составив инвентаря, выгоняют оттуда жен, детей, слуг, «чтобы не иметь свидетелей», оставляют у себя ключи, чтобы входить и выходить, когда им вздумается или устраиваются там, чтобы проводить время в оргиях с девками.

В то же самое время гильотинируют, расстреливают из ружей, обстреливают картечью; официально революционная комиссия сознается в 1682 убийствах в течение пяти месяцев, а близкий к Робеспьеру человек утверждает, по секрету, что их было 6.000. Кузнецы приговариваются к смертной казни за то, что они подковывали лошадей лионской кавалерии, пожарные, за то, что они потушили пожар, вспыхнувший от республиканских бомб, одну вдову приговаривают к смерти за то, что она платила военную контрибуцию во время осады, рыбных торговок за то, что они отнеслись к патриотам без должного уважения. Это попросту организованные, узаконенные сентябрьские избиения, длящиеся продолжительное время. Авторы их так отлично понимают это, что, не скрывая, так и называют события в своей публичной переписке.

В Тулоне положение еще ужаснее, там убивают массами, почти наудачу. Хотя самые скомпрометированные жители в количестве 4.000 и бежали на английские суда, тем не менее, по словам депутатов, виновен весь город. Фрерона встречают четыреста портовых рабочих. Тот, ввиду того, что они работали во время английской оккупации, на месте предает их смертной казни. Отдается приказание «добрым гражданам отправиться на Марсово поле под угрозой смерти», туда являются 3.000 человек. Фрерон, окруженный пушками и войсками, является верхом, с сотней маратистов, бывших сообщников Лемайля, Сильвестра и других заведомых убийц – это его местные пособники и советчики. Он предлагает им выбрать в толпе, кого они пожелают, по своему капризу, руководясь жаждой мести или завистью. Всех указанных ими выстраивают вдоль стены и расстреливают. На следующий же день операция возобновляется и продолжается в последующие дни. Фрерон пишет 16 нивоза, что уже расстреляно 800 тулонцев. «Расстрелы, пишет он в другом письме, и расстрелы, пока совершенно не будет изменников». Затем в течение трех следующих месяцев гильотина кончает с 1.800 гражданами; одиннадцать молодых женщин сразу поднимаются на эшафот во славу Республики, 94-летнего старика приносят туда на носилках. С двадцати восьми тысяч численность населения падает до шести или семи тысяч.

Бонапарт во время осады Тулона

Бонапарт во время осады Тулона

 

Всего этого не довольно. Необходимо, чтобы оба города, осмелившиеся выдержать осаду, исчезли с лица земли. Конвент объявляет, «что город Лион будет уничтожен, все здания, где обитали богачи, будут срыты, останутся только дома бедняков, дома убитых и изгнанных патриотов, здания специально занятые для целей промышленности, памятники, посвященные человечеству и народному просвещению». Точно так же и в Тулоне «дома в городе будут срыты, оставлены будут только помещения необходимые для военных целей, нужд интендантства и снабжения провиантом». Поэтому в Варе и соседних департаментах набираются 12.000 каменщиков для срытия Тулона.

В Лионе 14.000 рабочих разрушают замок Пьер‑Ансиз, чудные дома Белькурской площади, Сен‑Клерской набережной. Фландрской, Бургневской и многих других улиц. Вся эта операция обходится в 400.000 ливров в декаду. В шесть месяцев Республика тратит пятнадцать миллионов для уничтожения ценностей в триста или четыреста миллионов, принадлежащих Республике же. Со времени монголов пятого и тринадцатого веков мир еще не был свидетелем таких громадных и безрассудных разрушений, такой ярости против самых полезных созданий человеческой промышленности и цивилизации.

Со стороны монголов, бывших кочевым народом, эти разрушения еще понятны, они стремились превратить землю в обширную степь. Но разрушить город, арсенал и порт которого сохраняется, уничтожить людей стоящих во главе промышленности и их дома в городе, в котором сохраняют рабочих и мануфактуры, сохранить родник, уничтожив ручей, или наоборот сохранить ручей, уничтожив родник, столь нелепый проект мог родиться только в голове якобинца. Голова его так разгорячена, что он не сознает противоречий; жестокая глупость варвара сталкивается с idée fixe инквизитора, на земле есть место только для него и для подобных ему правоверных. С нелепым мрачным пафосом он объявляет об уничтожении еретиков. Не только вместе с ними будут уничтожены их памятники и жилища, но даже последние слезы их будут истреблены, и имена их будут вычеркнуты из людской памяти.

«Название Тулон будет уничтожено, эта коммуна будет отныне называться Пор‑ла‑Монтань». «Название Лиона будет вычеркнуто из ряда названий городов Республики, отныне собрание сохранившихся домов будет называться «Освобожденный город». На развалинах Лиона будет воздвигнута колонна со следующей надписью: Лион вел войну против свободы. Лиона больше нет», Депутаты‑уполномоченные хотели также уничтожить название Марселя. «Название Марсель, которое носит еще этот преступный город, будет изменено. Национальному Конвенту будет предложено дать ему другое название. Временно он будет лишен всякого названия». Действительно в нескольких позднейших актах Марсель называется Коммуна без названия.