Том 5

Новый порядок

Книга первая

Наполеон Бонапарт

Глава II

(начало)

I. Характеры эпохи итальянского Возрождения и современные характеры. – Интенсивность проявления страстей у Наполеона. – Впечатлительность. – Сила его первого движения. – Его нетерпеливость, быстрота, потребность говорить. – Его темперамент, нервы, ошибки, – Постоянное преобладание расчетливой и ясной мысли.

Если рассмотреть ближе современников Данте и Микеланджело, то можно видеть, что они отличаются от нас по характеру еще более, чем по духу. Три сотни лет благочиния, трибуналов и жандармов, общественной дисциплины, мирных нравов и наследственной цивилизации убили в нас силу и порывы врожденных страстей; в Италии, во времена Возрождения они оставались неприкосновенными; у человека тогда были волнения души более живыми и более глубокими, чем в наши дни, желания более пылкими и более необузданными, проявления воли более порывистыми и более упорными, чем у нас; какова бы ни была в отдельном индивидууме двигающая пружина, гордость, тщеславие, ревность, ненависть, любовь, алчность, сластолюбие, эта внутренняя пружина натягивалась энергично и свертывалась с необыкновенной силой, чего теперь нет. Энергия и сила вновь появились в этом великом представителе ХV-го века; игра нервного аппарата одинакова у него [Наполеона] и у его итальянских предков; даже у Малатеста и Борджиа никогда не было головы более впечатлительной и более импульсивной, способной на подобные электрические заряды и разряды, у которых внутренняя буря, сдерживаемая и глухо ворчавшая, проявлялась бы в более неожиданных взрывах и всеразрушающих ударах. Ни одна идея у него не остается умозрительной и чистой; ни одна идея не представляет собою копию действительного или простую картину возможного, каждая есть результат внутреннего толчка, который, произвольно и немедленно, стремится преобразоваться в действие; каждая рвется к своей цели и достигает ее без промедлений, если она не сдерживается и не подавляется насильно. Иногда взрыв до такой степени быстр, что репрессия является запоздавшей. Однажды в Египте был обед в присутствии многих французских дам. Наполеон усадил подле себя одну хорошенькую особу, мужа которой он только что отправил во Францию; неожиданно он опрокидывает на неё графин с водою, как будто нечаянно и, под предлогом исправить беспорядок в туалете, он уводит ее с собою в свое помещение, остается с нею там долго, очень долго, тогда как гости, сидя за столом подле прерванного обеда, ждут и переглядываются. Другой раз в Париже, в эпоху Конкордата он сказал сенатору Вольней: «Франция хочет религии». Вольней сухо и свободно ему возражает: «Франция хочет Бурбонов». Он бросается на Вольнея, дает ему в живот такого тумака ногой, что последний падает без сознания и болеет в постели в течение нескольких дней. Нет человека более раздражительного и вспыльчивого[1], тем более, что он дает волю своему гневу, ибо, распустив поводья кстати и особенно в присутствие свидетелей, он вселяет страх, вымогает уступки, сдерживает повиновение, и его взрывы, наполовину рассчитанные, наполовину непроизвольные, одинаково оказывают Наполеону услугу и помогают ему в жизни общественной, в жизни частной, в сношениях с иностранцами и своими, в учредительных собраниях, в делах с папой, с кардиналами, послами, Талейраном, Беньо, с первым встречным, когда ему нужно пристращать, заставить «свою публику притаить дыхание». В народе и в армии его считают бесстрастным; но вне битвы, где он надевает на себя бронзовую маску, вне официальных представлений, где он подчиняется необходимым требованиям достоинства, почти всегда у него впечатление смешивается с выражением его, внутреннее состояние изливается во внешних проявлениях, его жест срывается и стремится подобно удару. В Сен-Клу, захваченный Жозефиной на месте галантного приключения, он бросается на злосчастную так, «что она едва успевает скрыться», а вечером, чтобы окончательно доконать ее, он кажется взбешенным, «оскорбляет ее на все способы, ломает вещи, которые попадаются ему под руку». Немного ранее империи, Талейран, большой мистификатор, убедил Бертье, что премьер-консул хочет принять титул короля; Бертье стремительно мчится через гостиную, полную народа, добирается с сияющим видом до хозяина и «преподносит ему свой скромный комплимент». При слове король, глаза Наполеона загораются; он тычет кулак под подбородок Бертье, прижимает его перед собою к стене: «Дурак, говорит он, кто просил вас поступать так, чтобы у меня разлилась желчь? Другой раз не беритесь за подобные поручения». Таково его первое движение, его инстинктивный жест: броситься прямо на людей и схватить их за горло; на каждый странице, между писаными фразами можно отгадать скачки и метания подобного рода, физиономию и интонации человека, который вскакивает, поражает и бьет. Когда Наполеон диктует в своем кабинете, «он ходит большими шагами», и если он оживлен, что бывает почти постоянно, «его речь перемешана с яростными проклятиями и даже ругательствами, которые при писании выбрасываются». Но их выбрасывают не всегда, и те, которые читали в оригинале черновики его писем о церковных делах, встречают их там десятками. Нет более нетерпеливой чувствительности. «Одеваясь, он бросает на землю или в огонь часть своего платья, которое ему не впору... В дни празднеств и парадных костюмов необходимо, чтобы камердинеры условились между собою, как пользоваться моментом, чтобы надеть на него ту или другую вещь... Он рвет или ломает все, что причиняет ему самое легкое неудобство, и иногда бедный камердинер, который причиняет ему это легкое неудовольствие, получает грубое и положительное доказательство его гнева». «Его письмо», когда он пытается писать, «представляет собою собрание бессвязных и неразборчивых знаков[2]; половины букв недостает в письме; он перечитывает и не может понять. В конце концов Наполеон почти теряет способность собственноручно писать письма, и его самая подпись представляет собою мазню. Он диктует, но так бистро, что его секретари едва успевают за ним; в первые дни их службы, пот с них катится градом, и они не могут записать и половины того, что он говорил. Нужно чтобы Буррьенн, Mеневаль и Маре были стенографами; он никогда не повторяет фразу; тем хуже для пера, если оно запаздывает; тем лучше, если ряд восклицаний и ругани дают ему время наверстать потерянное. Слова брызжут и льются широкими потоками, иногда без соблюдения сдержанности и благоразумия, даже тогда, кода излияние бесполезно и недостойно: его душа и его ум переполняются; под влиянием этого внутреннего импульса деловой и государственный человек уступает место импровизатору и горячему полемисту. «Говорить, – замечает один хороший наблюдатель, – это у него первая потребность, и конечно он преимущественно пользуется прерогативами высокого положения, когда его не могут прервать и вмешаться в его речь». Даже в государственном совете он увлекается, забывает о разбираемом вопросе, бросается то вправо, то влево, в сферу отступлений, демонстраций и ругани, настаивает в продолжение двух или трех часов, повторяется, решив или убедить, или сломить, и в конце концов спрашивает у присутствующих, не прав ли он; при таких условиях всякий довод не выдерживает борьбы с его доказательствами.

По зрелом размышлении он знает, чего стоит согласие, таким образом полученное, и указывает на свое кресло, говоря. «Согласитесь, что легко доказывать – на этом кресле».

Тем не менее, Наполеон пользуется своим преимуществом, отдается своей страсти, и эта страсть скорее его увлекает, а не он ею руководит.

«У меня очень раздражительные нервы, – говорил он сам, – и в таком положении, если бы моя кровь не циркулировала с постоянной правильностью, я рисковал бы сойти с ума»[3]. Часто напряжение ряда впечатлений до того велико, что оно разрешается физическими конвульсиями.

Странное явление у подобного боевого и государственного человека; «у него не редко можно было видеть, когда он был взволнован, слезы на глазах». Тот, который видел, как умирают тысячи, и который приказывал убивать миллионы людей, рыдает после Ваграма, после Бауцена, у изголовья умирающего старого товарища. «Я видел, говорит его камердинер, как он, оставив маршала Ланна, плакал за своим завтраком: крупные слезы катились по его щекам и падали в тарелку».

Не только физическое ощущение, вид окровавленного и разбитого тела так сильно и так живо действуют на него, но даже слово, простая мысль являются острием, которое почти также глубоко проникает в него. При виде возбуждения Дандоло, который радуется за свою родину, Венецию, проданную Австрии, он волнуется, и на глазах его показываются слезы[4]. В 1806 году, в момент отправления в армию, когда Наполеон прощался с Жозефиной, он растрогался до нервного припадка, и припадок был так силен, что кончился рвотой: «Пришлось его усадить, говорит один очевидец, дать ему апельсинной воды; он проливал слезы; состояние это продолжалось четверть часа». Тот же припадок со стороны нервов и желудка наблюдался в 1808 году, когда он решается на развод; в продолжение всей ночи он волнуется и причитает как женщина; он становится нежным, целует Жозефину, он слабее её: «Бедная Жозефина, я не могу тебя оставить!» Он заключает ее в свои объятия, удерживает ее, он весь под впечатлением настоящего чувства, он заставляет ее раздеться, укладывает ее подле себя и плачет у неё на груди. «Он буквально, говорит Жозефина, омыл своими слезами постель». Очевидно, в подобном организме, как бы ни был могуч регулятор, равновесие рискует нарушиться. Он это знает, ибо он знает все, что его лично касается: он не доверяет своей нервной чувствительности, как не доверяет пугливой лошади; в критические моменты, при Березине, он не хочет знать печальных новостей, которые могли бы ее встревожить, и он твердит настойчивому вестнику: «Зачем же, сударь, хотите вы отнять у меня покой»? Тем не менее, несмотря на предосторожности, два раза, когда ему грозила опасность совершенно исключительного характера, он был захвачен врасплох; он такой ясный и твердый под ядрами, один из самых смелых военных героев и в высшей степени дерзкий политический авантюрист, два раза в разгар парламентарной народной бури он изменил самому себе.

Наполеон в Совете Пятисот 18 брюмера 1799

18-го брюмера [1799], в законодательном корпусе, при криках: вне закона!, Наполеон побледнел, задрожал, казалось, совершенно потерял голову; его пришлось увести из залы; полагали даже, что он заболеет. После отречения в Фонтенбло, в виду яростных проклятий которыми осыпали его в Провансе, в продолжение нескольких дней его нравственное существо, качалось, было подавлено; появились животные инстинкты, страх охватил его, он полагал, что ему несдобровать Он надел на себя мундир австрийского полковника, фуражку прусского комиссара и шинель русского комиссара и все-таки считал себя недостаточно замаскированным. В гостинице Каляды «он вздрагивает и меняется в лице при малейшем шуме; комиссары, которые несколько раз входили в его комнату, постоянно застают его в слезах. «Он их утомляет своим беспокойством и нерешительностью», говорит, что французское правительство хочет его убить на дороге, отказывается от пищи из боязни быть отравленным, думает бежать через окно. В то же время он изливает свою душу и болтает без умолка о свом прошлом, о своем характере, говорит без удержа, неблагопристойно, тривиально, цинично, как человек потерявший точку опоры; его мысли точно сорвались с цепи и кучами толкают друг друга подобно беспорядочной шумной толпе; он становится их господином только в конце путешествия, во Фрежюсе, когда он чувствует себя в полной безопасности, только тогда они снова попадают в старую колею, чтобы катиться там в добром согласии под руководительством главенствующей мысли, которая после кратковременной заминки опять обрела свою энергию и свою власть.

Это, почти постоянное главенство расчетливой и ясной мысли является в Наполеоне чем-то исключительно необычайным, воля его еще более громадна, чем его разум; прежде чем стать повелительницей других, она становится госпожою в своем доме. Чтобы ее измерить, недостаточно указать на проявляемое ею обаяние, перечислить миллионы покоренных душ, оценить громадность внешних препятствий, ею побежденных: необходимо еще и главным образом, представить себе силу и порыв внутренних страстей, которых она держит на узде и которыми правит словно упряжкой лошадей, покрытых пеной и своевольных; она является возничим, который, натянув поводья, держит в постоянном повиновении этих, почти неукротимых коней, согласует их стремительность, координирует скачки, учитывает в свою пользу даже уклонения в сторону, для того чтобы вывести через стремнины катящийся и гремящий экипаж. Если чистые идеи рассудка ежедневно таким образом поддерживают свое доминирующее влияние, то это происходит потому, что вся жизненная сила вложена в их питание, корень их лежит глубоко в его сердце и темпераменте, и этот внедрившийся корень, питающий названные идеи крепким соком, есть первобытный инстинкт, более могущественный, чем его разум, чем сама воля, – инстинкт делать себя центром, все относить к себе, – другими словами эгоизм.