В самом начале средневековой историографии мы встречаемся с любопытным литературным явлением. Первое по времени из сочинений западных историков отличается такими достоинствами, которые после долго не проявлялись и которые имеют серьезный интерес.
Особое значение Иордана (Iordanes) или Иорнанда, придававшее высокую цену его «Истории готов», заключалось в том, что он пользовался памятниками народной поэзии и, применяя их для своих целей, не только сохранил для нас целый родник народного творчества германского племени, но показал пример, как важен такого рода источник для истории народа. Важность такого литературного явления увеличивается еще тем, что время, в которое писал Иордан, было временем забвения лучших духовных преданий прошлого, временем повального невежества, почти общей безграмотности, когда должны были цениться всякие, даже слабые обрывки знания в науке и всякие скудные сведения о старине.
Мы не знаем, кто был историк Иордан, не знаем в точности, когда он родился и умер, не знаем даже точно его имени. Известно только, что он был алан по происхождению, что он писал около 550 г. и то потому, что говоря о чуме, «бывшей девять лет назад», сам Иордан наводит нас на довольно точную дату. Правда, он сам пытается несколько познакомить с собой, замечая: «Хотя я не был писцом, но после обращения стал нотарием». Из этого критика выводит два факта: 1) Иордан был духовным лицом, даже монахом и 2) Иордан был нотарием. Историк Пальман полагает, что здесь речь идет не о звании, не о должности, а об обращении в никейское исповедание из арианства, которому тогда следовало большинство варваров. Мнение же тех, которые из этого алана Иордана сделали епископа Равеннского, не имеет значения уже по той простой причине, что в списке иерархов Равенны епископа с таким именем не значится. Равным образом неизвестно, у кого он состоял нотарием, т. е. секретарем; эту подробность историк сообщил только в пятидесятой главе касательно своего деда, который был секретарем конунга аланского, Кондака. Из его собственных слов видно, что Иордан пользовался каким-то сочинением национального готского историка Абладиея и утерянным теперь сочинением Кассиодора «Libri XII de rebus gestis Gothorum». Эту рукопись Иордан получил на самое короткое время (triduana lectio), прочел бегло, но успел сделать извлечение. Условность труда Кассиодора, главного советника Теодориха Великого и видного государственного деятеля эпохи, вытекает из того, что он писал по поручению самого короля остготов, хотя, несомненно, долей народных былин и преданий Иордан обязан записавшему их римскому историку. По плану, обработке, подробностям сочинение Кассиодора было гораздо выше труда Иордана. Кроме своего главного сочинения «De rebus Geticis» или, в других рукописях, «De Gothorum sive Getarum origine» (О происхождении и деяниях готов и гетов), древнейший Бамбергский список которого относится к ХI столетию, Иордан написал: De regnorum et liber de origine mundi et actibus Romanotum ceterarumque gentium. Это компиляция из Луция Флора (Epotime rerum romanarum), римского историка времен Траяна и Адриана, продолженная и доведенная на основании других пособий до императора Юстиниана. Книга «О происхождении и деяниях гетов и готов» Иордана издавалась в Аугсбурге в 1551 г. с текстом Павла Диакона под редакцией Певтингера, совместно с сочинениями Прокопия в 1531 г. в Базеле. Парижские издания Fornerli с Кассиодором 1579, 1583, 1588. Grotii в Лионе, 1655. (Coll. hist. Gothorum). Bibl. Part, в Лионе 1677. Русское издание «О происхождении и деяниях гетов и готов» (Getica). Пер. Е. Ч. Скржинской, М., 1960.
Славу Иордану создал именно этот его труд. В нем мы имеем дело с горячим патриотом-варваром, который, хотя весьма сносно владеет латинским языком, кое-как знает классиков, но тем не менее презирает все римское. В своей Истории имел целью возвеличить готов. Нет людей выше его соплеменников и народа выше готского. Все склоняются перед готами; им сопутствует постоянное счастье. Готы всегда побеждают; иначе быть не может; они герои с того времени, как показались в Европе. В самом начале изложения Иордан гордо равняет свой народ с греками, потому что среди готов нашлось трое ученых людей. Храбрость готов доказывается между прочим тем, что они победили египтян и сам Геракл против них бессилен, ибо он «subegit plus dolo, quam virtute». Сами воинственные амазонки вышли из среды готского народа, а храм Артемиды в Эфесе сооружен ими или в их честь. Все яркие краски положил Иордан в своей Истории на изображение готского царства Германариха. Понятно, что гунны, победившие готов, должны быть, наоборот, обрисованы самыми темными красками; они дети демонов и ведьм. Только тогда, когда гунны рванулись на Запад, один раз в своей исторической жизни, под ударами гуннов, готы запросили у императоров земель. Для истории великого переселения народов Иордан – единственный источник. В эту эпоху возрождается слава готов. Когда взволнованный Запад несколько успокоился, вестготы дали миру Алариха. Лучшим сыном их был Теодорих Великий – светило готских народов. Восторженно говорит историк-патриот про этого славного конунга, опираясь на книгу Кассиодора. От гордости Иордан становится даже нервен в изложении, дотоле спокойном и эпически плавном... «И возложил Теодорих на себя знаки царского достоинства, как повелитель готов и римлян». Он заставляет нас присутствовать мысленно в предсмертные дни великого остготского короля, когда тот пишет политическое завещание своему десятилетнему внуку Аталариху о верности Византийскому императору. Впрочем, у Иордана нашлось столько исторического чувства, что он склоняется перед Велизарием, который нанес тяжелые удары его соплеменникам-остготам, уничтожив их политическое бытие. «Слава Велиария не прейдет вовеки».
Этим кончается История Иордана. «Я следовал писаниям древних, – говорит он в заключение, – в обширных лугах я срывал немного цветов и из них для любознательного свил венок по силам своего ума, насколько хватило уменья. Да не подумает никто, что я прибавил нечто от себя сверх того, что я прочитал и узнал, из пристрастия к готскому народу, поскольку я сам принадлежал к нему по происхождению. Я излагал все, как было, хотя рассказал весьма немногое из того, что написано и что рассказывают о готах, не для прославления их самих, а для прославления того, кто побеждал».
Иордан чувствовал тенденциозность своего рассказа, в некоторых отношениях почтенную. Нельзя согласиться с Пальманом, который произносит озлобленный приговор над Иорданом, полагая, что он взялся не за свое дело, что он не историк, а не более чем компилятор, притом компилятор дурной пробы, который позволяет себе плагиат, скрывая источники, списывая целиком чужие отрывки, заимствуя даже чужие предисловия. Мы не видим достаточных оснований для приговора столь резкого. Что Иордан плохой стилист – это очевидно, но когда вдохновение посещает его, он становится неузнаваем. Речь Аттилы перед гуннами на пороге Каталаунского сражения, описание битвы, сцена похорон Аттилы, все это показывает способность к драматическому рассказу. В общем, изложение историка недостаточно оживлено. Что же касается обвинений по содержанию, то таковые вряд ли выдержат критику. Иордан слишком полагался на свою память, когда за три дня, прочитав двенадцать больших книг «сенатора» Кассиодора, без выписок написал извлечение в одной, притом не особенно тяжеловесной книге. При этих условиях нет места плагиату. Критики забывают, что взгляд Кассиодора, как римлянина, на варваров бы совершенно целостен и не мог иметь много общего с симпатиями историка Иордана к своим готским соплеменникам. Прочими источниками были: Дион Кассий, Помпей Трог, Орозий, какой-то Иосиф (annalium relator verissimus), Абладий, пересказчик готских исторических преданий, этот лучший писатель из готов и, наконец, сами саги германцев, их древние песни. Нельзя открыть дословных заимствований из этих памятников. Сталкиваясь с двумя разнообразными мнениями, Иордан строго придерживается одного из них, правда, без критического отношения, к которому он не был способен, но всегда такого мнения, которое подходило к его национальным взглядам. В симпатиях Иордана поражает преобладание родовых хищнических инстинктов готов. Он всецело был сыном своего века и своего племени. Для него, в то тревожное и страшное время, казалось совершенно естественным разрушать, грабить, жечь. Все победители дают волю насилию, и это даже заслуживает одобрения историка. Для Иордана пощада – явление редкое, почти неслыханное: этот город, вероятно, защитила святыня, скажет он в таких случаях. Самый Бог в его глазах является в роли мстителя. Император Валент, обративший готов в арианство, во время неудачного похода сгорел в лачуге, зажженной готами. «Это свершилось, конечно, не иначе, как по Божьему соизволению, – спешит разъяснить Иордан в двадцать шестой главе. Валент сгорел от руки тех, кого сам он завлек в огонь геенны, кому вместо просимой истинной веры дал ересь».
Другая интересная черта заключается в политических взглядах Иордана. Выросший в римской среде, этот историк усвоил себе, однако, оригинальное мировоззрение. Он полагает, что «род людской живет для своих владык»; на эту мысль его наводят размышления о Каталаунской битве. Увлекаясь только звуком боевого рога, Иордан совершенно игнорирует внутреннюю жизнь, для которой его «История» не имеет никакого значения. Весь внутренний склад готской жизни, политическая организация этого народа, его обычаи и нравы – все это не заслужило его внимания.
Но было бы странно ставить эту сторону труда в вину Иордану. Живя в то время, когда более половины западноевропейского населения вело кочевую жизнь, когда наиболее надежные элементы еще продолжали бродить, историк, в жилах которого текла кровь дикаря, не мог стать выше своего времени. Всякий пишет о том, что его интересует. Внутренняя, духовная или правовая жизнь человечества есть плод научной постановки истории в нашем веке. Она была не по плечу Иордану, потомку полудикого алана VI столетия.
