Самое позднее сочинение великого эллинского трагика Эсхила – трилогия «Орестея» (458 г.), единственная полностью дошедшая до нас из греческой драматургии трилогия. В основе сюжета «Орестеи» – миф о судьбе аргосского царя Агамемнона, над родом которого нависло «наследственное проклятие» Пелопса. Представление о божественном возмездии, постигающем не только преступника, но и его потомков, в свою очередь обреченных на совершение преступлений, было во времена Эсхила общераспространённым.

Вернувшийся победителем с Троянской войны Агамемнон в первый же день был убит своей женой Клитемнестрой.

 

Эсхил. Орестея. Краткое содержание. Слушать аудиокнигу

 

Трилогия «Орестея» названа по имени сына Агамемнона Ореста, убивающего мать, чтобы отомстить за смерть отца.

В первой части трилогии («Агамемнон») рассказывается о возвращении Агамемнона, о притворной радости Клитемнестры, устраивающей ему торжественную встречу; о том, как льстивыми речами она заманивает мужа в ванну и там убивает тройным ударом секиры; одновременно она убивает и привезенную им пленницу, дочь Приама, пророчицу Кассандру.

Клитемнестра, колеблющаяся нанести удар Агамемнону. Сцена из «Орестеи»

 

Во второй части «Орестеи» («Хоэфоры») Эсхил описывает, как дети Агамемнона мстят за смерть отца. Повинуясь воле Аполлона и вдохновляемый сестрой Электрой и другом Пиладом, Орест убивает Клитемнестру. Сразу же после этого Ореста начинают преследовать древнейшие богини кровной мести Эринии, которые, очевидно, олицетворяют муки совести Ореста-матереубийцы.

Орест с Афиной и Пиладом в Дельфах. Древнегреческая вазопись, около 330 до Р. Х.

 

В третьей части «Орестеи» («Эвмениды») Эсхил изображает суд над Орестом. Защитницы материнского права, богини совести Эринии обвиняют Ореста; бог Аполлон, вдохновивший Ореста на убийство, защищает на суде Ореста, Афина выступает в качестве судьи. В сцене суда воплощена одна из главных идей трилогии, очень сложной по своей проблематике.

Убийство матери в древнейшем обществе считалось самым тяжким, ничем не искупаемым преступлением, тогда как убийство мужа может быть искуплено: ведь муж не является кровным родственником жены. Вот почему Эринии у Эсхила защищают Клитемнестру и требуют наказания Ореста.

Орест, преследуемый Эриниями. Картина В. Бугро, 1862

 

Аполлон и Афина – «новые боги» Греции, олицетворяющие здесь принцип гражданственности, придерживаются другой точки зрения. Аполлон в своей речи на суде обвиняет Клитемнестру в убийстве мужчины, что по его мнению гораздо ужаснее, чем убийство женщины, даже матери. Он доказывает, что значение отца для жизни сына неизмеримо выше, чем значение матери, и что Орест обязан был убить Клитемнестру, пролившую кровь его отца.

Эсхил отвергает в «Орестее» не только обычай кровной мести, но и религиозное очищение от пролитой крови, изображенное ранее в поэме Стесихора, лирического поэта VII–VI вв. до н. э., которому принадлежит одна из обработок мифа об Оресте.

Согласно трактовке Эсхила, религиозного очищения мало – вот почему Аполлон не может защитить Ореста от преследований Эриний, и Орест вынужден обратиться к Афине, учреждающей суд на холме Ареса (Ареопаг). Эсхил призывает к передаче дел об убийстве в суд граждан. Такое решение проблемы и изображение ареопага как верховного суда были тем более актуальны, что во время постановки «Орестеи» в Афинах происходила ожесточенная борьба между демократией и аристократией, вновь поднявшей голову после греко-персидской войны. Ареопаг – совет старейшин – был оплотом аристократии вплоть до установления демократических порядков. После победы демократии он перестал быть законодательным органом, за ним сохранились функции верховного суда по уголовным и религиозным делам. В момент вспыхнувшей по этому поводу борьбы Эсхил выступил с «Орестеей», где он обосновывает и оправдывает учреждение ареопага, изображая его как установление богов, однако только в его прямой функции как верховного суда.

В результате суда Орест оправдан: хотя голоса членов ареопага разделились поровну, Афина «бросила камешек» за Ореста, и это решило его судьбу. В честь Эриний в Афинах учреждается культ, но их будут почитать теперь под именем Эвменид, благосклонных богинь, подательниц плодородия.

Примиряя аристократические принципы с демократическими, Эсхил в «Орестее» призывает сограждан к разумному урегулированию противоречий, к взаимным уступкам ради сохранения гражданского мира. В трагедии неоднократно   звучат   призывы   к   согласию   и   предостережения против междоусобий. Например, Афина:

 

«Пусть вечно здесь пребудет изобилие
Плодов земли, пусть тучные растут стада,
И род людской пусть множится. Но только пусть
Погибнет семя дерзких и заносчивых.
Как земледелец, я б хотела выполоть
Сорняк, чтоб не глушил он благородный цвет»
(ст. 908–913; пер. С. Апта).

 

Афина (Эриниям):

 

«Так не вреди же краю моему, не сей
Кровавых распрей, опьяняя юношей
Бесхмельным хмелем бешенства. Людей моих
Не распаляй, как петухов, чтоб не было
Междоусобных войн в стране. Пусть граждане
Вражды друг к другу не питают дерзостной»
(ст. 860–865; пер. С. Апта).

 

Приняв новые порядки на известных условиях, аристократы поступили разумно, как Эринии, согласившиеся исполнять новую роль и отказавшиеся от своих притязаний.

Как и в другой трагедии Эсхила, «Персах», в «Орестее» звучит осуждение наступательной войны: пророчица Кассандра, а также хор в первой части трилогии (в трагедии «Агамемнон») произносят речи, из которых явствует, что, хотя преступления в семье Атридов совершаются из-за проклятия, тяготеющего над ними за преступление предка, Агамемнон виновен в пролитии крови своих соотечественников под Троей, и это тоже повлекло за собой наказание.

 

Хор:

 

«...Над пеплом плачут навзрыд, хваля
Бойца усопшего: этот был
Искусным воином, тот погиб
Прекрасной смертью. Но кто-нибудь
Прибавит шепотом про себя:
"Погиб-то он за жену чужую".
И глухо злость на Атридов зрееет»
(ст. 452–458; пер. С. Апта).

 

Хор заканчивает свою песнь словами:

 

«Мне бы верную долю,
Городов бы не рушить.
Но зато и не ведать бы
Ни неволи, ни плена»
(ст. 477–480; пер. С. Апта).

 

В «Орестее» ясно выражена вера Эсхила в ответственность человека за свои поступки: хотя миром управляют боги, действенность их суда зависит от линии поведения человека. Эсхил показывает, как Агамемнон сам навлекает на себя беду, войдя в свой дом по пурпурному ковру, расстеленному перед ним женой, хотя прекрасно знает, что этим он может навлечь на себя гнев богов: человек не должен принимать божеских почестей:

 

«Не нужно всем на зависть стлать мне под ноги
Ковры. Такие почести к лицу богам.
А я ведь только смертный и по пурпуру
Без страха и сомненья мне нельзя шагать»
(ст. 910–913; пер. С. Апта).

 

Осуждение войны звучит не только в напоминаниях о погибших греческих воинах, но и в описаниях бедствий побежденных троянцев. О них говорит не только Кассандра, но и Клитемнестра:

 

«...простёрлись в горе, охватив тела
Мужей и братьев, старики родители
Припали к детям, граждане свободные
Рабами ныне стали, схоронив родных»
(ст. 336–339; пер. С. Апта).

 

Развивая формы древнегреческой драмы, Эсхил сократил роль хора и уделил больше внимания сценическому действию, но хоровые партии всё же занимают в его трагедиях значительное место, что особенно заметно при сравнении его драм с произведениями последующих трагических поэтов. Язык его нарочито тяжеловесен, образы монументальны, особенно в «Прометее», где действуют только боги, титаны и герои; в этой трагедии нет смертных. Некоторые персонажи Эсхила молчат, что объясняется необходимостью разделить все реплики между двумя актерами; правда, в «Орестее» участвует в действии третий актер, введенный Софоклом, но Эсхил еще не привык пользоваться этим новым нововведением: хотя на сцене присутствуют три актера, но в разговоре обычно участвуют только два лица. Так, в «Хоэфорах», в третьем эписодии действуют трое: Орест, Пилад и Клитемнестра, но Пилад вступает в разговор только один раз с одной короткой репликой. Поэтому драмы Эсхила сохраняют известную статичность в сравнении с драмами Софокла и Еврипида, в рамках которых умещался сюжет, растянутый Эсхилом в целую трилогию.

Эта статичность усугубляется еще особым художественным приемом Эсхила, который в греческом театре было принято называть «немой скорбью». Этот прием был отмечен уже Аристофаном в «Лягушках»: герой Эсхила подолгу молчит, в то время как другие действующие лица говорят о нем или о его молчании, чтобы обратить на него внимание зрителя. Часто первые слова прервавшего молчание лица объясняют причины, заставившие его молчать: так, в «Орестее», внезапное восклицание Кассандры в «Агамемноне» («О, Аполлон, разящий!») указывает на видения, возникшие перед ее мысленным взором.

По свидетельству античных филологов, особенно длительными были сцены молчания Ниобы на могиле ее детей и Ахилла у тела Патрокла в не дошедших до нас трагедиях Эсхила «Ниоба» и «Мирмидоняне».