Глава 1

 

Положение верховного главнокомандующего после революции

 

В феврале 1917 года революционная буря разрушила всю деятельность административных и государственных учреждений России. Многим из них пришлось теперь работать без привычных взаимоотношений с другими органами государства, и это быстро привело к падению их бывшего авторитета. Наиболее крупные перемены коснулись армии. В начале войны вооружённые силы России были разделены на фронты, каждый из которых возглавлялся генералом, называемым главнокомандующим фронтом. Все главнокомандующие (Северо-Западным, Западным, Юго-Западным и Кавказским фронтами, а позже Румынским фронтом и Московским военным округом) подчинялись Верховному Главнокомандующему, штаб-квартира которого (Ставка) находилась в Могилёве. Балтийским флотом командовал адмирал Непенин, а Черноморским – адмирал Колчак. Они тоже были приравнены к главнокомандующим и подчинялись непосредственно Верховному Главнокомандующему и его штабу[1]. Командующий петроградским гарнизоном иногда прямо подчинялся Совету министров, через посредство военного министра.

В результате отречения царя от престола, должность Верховного Главнокомандующего утратила не только престиж, но и практическое значение. Согласно Основным законам Российской империи, до самой революции вооружённые силы страны возглавлялись монархом, хотя он имел возможность передавать свои полномочия и назначать вместо себя Верховного Главнокомандующего. Так и случилось в начале войны, когда Верховным Главнокомандующим был назначен дядя императора, великий князь Николай Николаевич. Это назначение вызвало удивление: ожидалось, что в случае войны вооружённые силы возглавит военный министр генерал Сухомлинов. Но решение царя быстро встретило широкое одобрение, так как великий князь был известен как человек умеренно-либеральных взглядов. Предполагали, что он оказал влияние на царя, побудив его обнародовать Манифест 17 октября, давший России полупарламентскую конституцию.

Но успехи русской армии под руководством великого князя оказались далеко не блестящими. Огромная работа по мобилизации армии велась удовлетворительно, в соответствии с планом, выработанным под руководством Сухомлинова. Но она была ещё далека от завершения, когда войска, сразу же по прибытии на фронт, были согласно приказу великого князя (на которого оказывали давление союзники) брошены в бой в Восточной Пруссии и Галиции.

В Восточной Пруссии после первоначального успеха русские войска потерпели полное поражение, вследствие которого Вторая армия была уничтожена, а её командующий, генерал Самсонов, покончил с собой, чтобы не попасть во вражеский плен. Страна не сразу узнала об этом несчастье[2].

В то же время русская армия вела успешную кампанию в Галиции, заняла Львов – её главный город, а затем Перемышль – крепость, защищающую подступы к Карпатам. Поспешно стремясь довести до конца это победное наступление, русское верховное командование торопило переход войск через Карпаты, но скоро стало очевидно, что плохо информированное начальство слишком низко оценило необходимые для этого средства. Артиллерии не хватало боеприпасов, был недостаток в ружьях и патронах. Наступление задохнулось. А последующее отступление, с беспрерывной отдачей земли противнику, отразилось на настроении войск и привело к потере доверия к верховному командованию. Отступление продолжалось почти до самой границы с Австрией. Затем последовала отдача почти всей территории Польши, входящей в империю, и стабилизация северного участка фронта на линии, проходящей немного западнее Риги и восточнее укреплённой границы Литвы и крепости Брест-Литовск. Доверие русских либеральных политиков к великому князю Николаю Николаевичу было подорвано.

Высокомерие военной администрации, которая по мере отступления распространяла свою власть всё дальше и дальше на восток, раздражало не только либеральную оппозицию, но даже само императорское правительство. Ширились слухи о предательстве, и военные не нашли лучшего способа защиты от сыплющихся на них обвинений в некомпетентности и открытой измене, чем инсценировка чудовищно фальсифицированного процесса полковника Мясоедова[3]. Больше того, они нелепо обвиняли во всеобщем предательстве всё еврейское население черты оседлости в западных губерниях и Галиции, где жители еврейских посёлков насильственно эвакуировались и местность подвергалась стратегии «выжженной земли».

В этих условиях царь счёл своим моральным долгом взять на себя верховное главнокомандование (в августе 1915), назначил в Ставку нового начальника штаба – способного и уравновешенного Алексеева вместо полупомешанного Янушкевича, приближённого великого князя. Поразительно, что Совет министров сильно возражал против решения царя, а либеральная оппозиция проявила неожиданную симпатию к великому князю и его делам, недавно так резко ею критикуемым.

Смена Верховного Главнокомандующего оказалась определённо благотворной. Во всей стране ослабли трения между военными и гражданскими властями, поступление снабжения в армию увеличилось. К лету 1916 года армия была в состоянии возобновить наступление на Австрийском фронте. Но наступление это привело к большим потерям в живой силе и было затруднено неспособностью северного участка фронта оказать нужную поддержку. Правда, на Кавказском фронте русские войска немало продвинулись вперёд и заняли стратегический порт Трапезунд.

Но возобновившаяся военная деятельность уже не могла ослабить напряжение во внутренней политической ситуации. Нападки думской оппозиции на правительство становились всё более бешеными, и общественные организации, которые так помогли в деле улучшения поставок снабжения и боеприпасов, начали искать поддержки у военных в своём стремлении способствовать не только созданию «правительства народного доверия», но также и перекройке конституции государства до окончания войны.

В другом нашем труде мы подробно осветили обстоятельства, приведшие к отречению Николая II[4]. Здесь нужно лишь повторить, что до своего отречения император в приказе, помеченном «передним» числом, назначил великого князя Николая Николаевича своим преемником на должности Верховного Главнокомандующего. Гучков и Шульгин, посланцы Временного Комитета Государственной Думы, встречавшиеся с царём на Псковском вокзале 2 марта 1917 года, дали на это полное согласие. Казалось, что и думский Комитет, который в то время был поглощён процессом формирования нового Временного революционного правительства, согласится на назначение великого князя.

Николай Николаевич находился тогда в Тифлисе, на должности Наместника и главнокомандующего Кавказской армией, сражающейся против турок. О великом князе и о его супруге (особенно о ней) знали как о людях очень критически настроенных к императорской чете и не особенно скрывающих свои чувства. В конце декабря 1916 года приписываемые им настроения побудили главу Земского союза кн. Львова направить к Николаю Николаевичу посланника, с целью убедить его свергнуть с престола племянника и провозгласить себя императором[5]. Великий князь отклонил это предложение, но, видимо, не счёл его предательским. Хотя по этому поводу тогда ходило много слухов[6], дело на этом и кончилось.

Узнав об отречении царя и о своём назначении Верховным Главнокомандующим, но ещё не подозревая, что брат Николая II, великий князь Михаил Александрович, откажется от престола (если он ему не будет предложен Учредительным Собранием), Николай Николаевич послал Алексееву телеграмму, выражающую тревогу по поводу обстоятельств, связанных с предстоящим престолонаследием. Его особенно огорчала мысль о созыве Учредительного Собрания: она ему казалась совершенно неприемлемой «для блага России и победоносного конца войны...»[7]. Он, однако, согласился стать Верховным Главнокомандующим и вступил в должность, приветствуемый всем населением Тифлиса и даже только что созданными революционными организациями, включая Тифлисский Совет. Новый Верховный сразу же отправился в длинную триумфальную поездку поездом через южную Россию до Ставки в Могилёве, приветствуемый на пути радостно возбуждёнными толпами во всех городах и на всех станциях, через которые он проезжал.

Пока Алексеев торопил великого князя с приездом, члены Временного правительства обсуждали вопрос о том, было ли разумно вызывать Николая Николаевича и доверять ему такую высокую должность. Хотя кн. Львов признал его как нового Верховного, Временное правительство в целом совсем не разделяло его точку зрения. Когда у Керенского, забежавшего 7 марта на заседание Московского Совета, спросили, совместимо ли с революционными преобразованиями, охватившими страну, назначение на столь высокую должность члена семьи Романовых, он ответил, что не несёт за это ответственности и что, если назначение не будет отменено, он уйдёт из правительства. Это не было пустой угрозой. Керенский вошёл во Временное правительство на условиях иных, чем другие его члены. Центральный Исполнительный Комитет Петроградского Совета проголосовал резолюцию, остерегающую своих членов (включая и Керенского – товарища председателя Комитета) от принятия министерских должностей. Керенский тогда обратился прямо к пёстрой толпе, из которой состояли пленарные собрания Совета рабочих и солдатских депутатов, и просил разрешить ему войти в правительство на должности министра юстиции. Он обещал работать на своём посту как «заложник революции». Ввиду огромной популярности Керенского, угроза его ухода должна была быть принята всерьёз[8].

Положение кн. Львова было не менее деликатным. В декабре 1916 года, как мы видели, у него были конспиративные контакты с великим князем, и, хотя они не вылились в какое-либо действие, их взаимное доверие сохранялось. Оба они были назначены отрекающимся царём на самые высокие должности в государстве – министра-председателя и Верховного Главнокомандующего. Первоначально кн. Львов отнёсся к своему назначению на новую должность как к законному поступку монарха до отречения. Поэтому для него было бы вполне логичным признать и назначение великого князя Верховным Главнокомандующим таким же законным, как и его собственное. Но под давлением революционной обстановки и поддаваясь личному влиянию Керенского, он уступил общему желанию Временного правительства, признал своё назначение, сделанное царём, недействительным и стал относиться к себе и своему правительству, как к избранным членам революционного Временного Комитета Государственной Думы, обладающим, по выражению того времени, «всей полнотой власти».

Из-за этого назначение великого князя Верховным стало оспариваться, как противоречащее революционным принципам. В письме, составленном в вежливых, но твёрдых тонах, правительство объяснило положение великому князю, от которого, очевидно, ожидалось, что он и сам поймёт, что члену дома Романовых невозможно возглавлять войска революционной России. Но, по некоторым причинам, письмо не дошло до Николая Николаевича. Правительство тогда поручило Алексееву объяснить великому князю суть вопроса, с неубедительной отговоркой, что с ним не удалось связаться, пока он был на пути к Могилёву. Николай Николаевич уже присягал Временному правительству, и хотя передавали, что он был глубоко оскорблён, он не возражал и без протеста удалился в своё крымское имение, опубликовав приказ, призывающий войска оставаться верными своей родине и её правительству.

 

 

* * *

 

 

Алексеев фактически оказался в положении Верховного Главнокомандующего. Его отношения с Временным правительством были сложными. Он был сильно обижен тем, что с ним ни Родзянко, ни кто-либо другой из Временного Комитета Государственной Думы не нашёл нужным посоветоваться о том, следует ли просить великого князя Михаила Александровича согласиться на престол или, по крайней мере, на регентство. Его отношения с военным министром Гучковым были корректными, но у них, по разным причинам, было мало взаимопонимания.

Одной из этих причин было то, что незадолго до революции Петроградский военный округ был выведен из подчинения командованию Северо-Западного фронта и подчинён особому главнокомандующему, непосредственно ответственному перед Советом министров. Эта мера была принята, чтобы укрепить положение правительства в случае возникновения волнений в столице, но она показывает полное непонимание степени ненадёжности местного гарнизона, совершенно неспособного овладеть ситуацией в случае начала в городе беспорядков.

После Февральской революции положение не изменилось, с той только разницей, что вместо нерешительного и плохо информированного Хабалова командующим Петроградским округом был назначен чрезвычайно активный, темпераментный генерал, совершенно чуждый политическому интриганству, столь обычному в столице – Лавр Георгиевич Корнилов. Он вступил в командование уже после возникновения Петроградского Совета, в который вошли делегаты от каждой части гарнизона и который взял на себя роль «сторожевого пса» революции. За исключением нескольких частей, которые не сыграли никакой роли в падении старого режима, но признали Временное правительство, воинская дисциплина в армии фактически исчезла. Новый тип отношений в армии был определён в знаменитом Приказе № I[9], изданном Петроградским Советом. Приказ упразднил титулование офицеров, а также обязанность низших чинов отдавать им честь и исполнять их приказания вне службы. Одновременно толпы военных агитаторов были отправлены из столицы на фронт, чтобы растолковывать войскам радикальные политические, социальные и экономические перемены, проектируемые революционным начальством армии и представителями народных масс Петрограда.

Генерал Михаил Васильевич Алексеев

 

Алексеев и главнокомандующие фронтами энергично протестовали против этих мероприятий, призывая военное министерство принять против них надлежащие меры. Но осуществить это можно было, только закрыв границы Петроградского военного округа и введя строгую систему разрешений на выезд за его пределы. А подобные меры не могли не привести к конфронтации между Временным правительством и Советом, в чём самому Гучкову пришлось признаться Алексееву, в довольно унизительной форме.

Временное правительство присвоило себе монаршью власть в её полном объёме (и даже более), но оно не только не хотело, но и не могло взять на себя ответственность за сохранение дисциплины в войсках путём применения репрессивных мер. Гучков, а после него и Керенский, совершенно исключали применение оружия для восстановления порядка. В разговоре с Алексеевым по прямому проводу 4 марта Гучков говорил:

 

– Убедительно прошу не принимать суровых мер против участников беспорядка; они только подольют масла в огонь и помешают тому успокоению в центре, которое теперь наступает[10].

 

Но возникла и другая трудность. При старом режиме подрывную пропаганду в войсках, особенно когда ею занимались гражданские лица, было нетрудно обнаружить и пресечь. Теперь же правительство оказалось беспомощным перед узаконенной деятельностью по развалу армии. 12 марта Гучков телеграфировал в Ставку:

 

Временное правительство вполне сознаёт необходимость сохранения единой цели армии, которая только при соблюдении дисциплины может одержать победу над врагом. Бороться с различными агитаторами, проникающими в армию, следует не силой оружия. Дать точные указания о способе действий в отдельных случаях не представляется возможным, всё зависит от личного такта и умения местных начальников. Во всяком случае, главной целью является успокоение армии и народа мирным способом, а не применением репрессий. Со своей стороны, Временное правительство принимает все меры к введению в стране спокойствия и порядка на новых началах взаимного доверия, в соответствии с чем издаются и будут издаваться от имени правительства различные акты и объявления. <...>

Военный министр Гучков[11].

 

Другой причиной расхождений между Гучковым и Алексеевым было желание военного министра, поддержанное правительством в целом, чтобы русская армия в ближайшем будущем перешла в наступление по всему фронту, как это было решено в феврале, незадолго до революции, на Междусоюзной конференции, проведённой в Петрограде.

Оба эти вопроса, бессилие правительства пресечь революционную пропаганду и неготовность армии к началу наступления в середине апреля, были взаимосвязаны. Но ни Верховный Главнокомандующий, ни военный министр не могли найти для них надлежащего решения.

Возможно вследствие своего разочарования в революции, устремившейся в совсем иное русло, чем ему хотелось бы, Гучков заболел, и совещания Совета министров стали нередко проходить у его постели. Как бывшему председателю Центрального военно-промышленного комитета, руководителю всей сети общественных организаций, поставляющих армии часть оружия и обмундирования, в которых она столь нуждалась, Гучкову приходилось иметь деловые отношения с командирами самых различных воинских соединений на фронте и в тылу. Он был человеком не слишком тактичным, не очень разбирался в чисто военных вопросах и создал себе много врагов среди генералитета. Его раздражение выразилось в увольнении ряда генералов, которых он считал некомпетентными или политически неблагонадёжными[12]. Они, естественно, обратились в Ставку в надежде добиться восстановления в должности.

Помимо офицеров, уволенных Гучковым на основе составленного им списка высшего командования с аттестационными отметками (в просторечии – «мерзавки»), многие офицеры лишились своих должностей по решению комитетов или просто солдат своих частей. В попытках оказать сопротивление этому произволу они, как правило, не получали поддержки от своих начальников. К тому же ряд генералов, которых ещё до революции уволили как слишком старых, неспособных и пр., теперь обратились к революционной власти в поисках «справедливости». Из-за этого наплыва офицеров, лишившихся своих должностей, возникла полная неразбериха (и тыл она охватила даже сильнее, чем фронт). Эта анархия и вызванная ею потеря боеспособности грозили привести хрупкий механизм Ставки в полную негодность.

Генерал Алексеев, глава Временного правительства князь Львов и военный министр Гучков в Ставке Верховного главнокомандующего. Весна 1917

 

Генерал Алексеев не был человеком, склонным оказывать сильное сопротивление действиям правительства. Он примирился с переменами, произведёнными Гучковым в командовании войск, хотя и не мог согласиться с теми принципами, на которых они были основаны. Он проводил в жизнь решение Временного правительства легализировать созданные в частях солдатские комитеты в надежде, что участие в них офицеров (предусмотренное в положении о составе комитетов, выработанном правительством) могло бы помочь восстановлению доверия между офицерами и нижними чинами. Не признавая пока, что боеспособность армии фактически утрачена, он старался убедить Гучкова и правительство в том, что февральское наступление, согласованное в Петрограде с союзниками, не сможет быть начато в установленный срок и что армиям союзников в связи с этим следует пересмотреть время начала их собственного наступления.

Со своей стороны, Гучков, участник Англо-бурской войны и человек известный своей энергией и способностью к политическим интригам, был явно не в состоянии принять надлежащие меры для восстановления порядка в войсках. За Приказом № 1, в котором следует видеть причину начала развала армии (хотя Гучков и Керенский были иного мнения), по инициативе Гучкова последовал Приказ № 2, который ещё ухудшил положение. В Приказе № 2 явно видно стремление уточнить Приказ № 1 и ограничить его применение только петроградским гарнизоном. Петроградский Совет, утверждается в приказе, не претендует на контроль военной жизни во всей армии. Но одновременно Приказ № 2 предоставлял нижним чинам петроградского гарнизона право назначения своих офицеров[13]. В Приказе № 1 этого права не значилось, теперь же, следуя параграфу 2 Приказа № 2, солдатские комитеты различных частей получали право не соглашаться с любым назначением, которое казалось им неподходящим. Возражения комитетов должны были рассматриваться на совместном заседании Военной комиссии Думы и представителей Петроградского Совета. К тому же Приказ № 2 подтверждал исключительное право Совета руководить политической жизнью петроградского гарнизона и право солдат на контроль всех складов оружия.

Когда Приказ № 2 был передан в штаб ген. Рузского, командующего Северным фронтом, он отказался его опубликовать и послал его в Ставку, в Могилёв. Позиция Ставки по отношению к Приказу № 2 была строгой и чёткой. Было объявлено, что

 

...направление распоряжений непосредственно главнокомандующим является недопустимым, вносит дезорганизацию и разруху в дело управления армией. Для армии могут быть обязательны распоряжения лишь правительства, распоряжения же неизвестного, не входящего в состав правительственной власти, Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов не являются обязательными и объявляться войскам не будут[14].

 

Алексеев, конечно, мог лишь запретить официальное чтение приказа солдатам, выстроенным во фронт. Не в его силах было помешать ознакомлению солдат с Приказом № 2 через пропагандистов, которые наводнили армию на гребне революции. Тактика Гучкова, который не шёл дальше увещеваний, полностью лишила Алексеева возможности пресечь поток приказов, призывов и манифестов, которые беспрерывно исходили от революционных организаций Петрограда. Подчинённые ему офицеры не имели опыта политической пропаганды, и отсутствие твердых ориентиров уже начало отражаться на наименее устойчивых среди них[15]. Это отсутствие твёрдых ориентиров было вызвано двумя различными причинами, и их нельзя терять из виду при попытке оценки поведения офицерства в целом, хотя в частных случаях эти две причины не всегда легко различить.

 

 

* * *

 

 

Во-первых, были офицеры, приветствовавшие Февральскую революцию как исполнение долголетних политических надежд, которые они тайно лелеяли как в армии, так и в гражданской жизни. Известно, что социал-демократические и эсеровские группы существовали в офицерском корпусе по крайней мере с 1905 года и что некоторые офицеры, которые благожелательно относились к революции (хотя до сих пор активно не проявляли своих политических симпатий), перешли на сторону мятежников в феврале 1917 года[16].

Офицеры другого типа также сознательно участвовали в развитии революционных процессов в армии. Это были люди, которые чувствовали, что то русское общество, в котором они до сих пор жили и достигли определённых служебных успехов, быстро разваливается. Они понимали, что для дальнейшего успешного развития их карьеры при изменяющемся положении им надо выработать новую позицию. Не придерживаясь открыто крайних или даже просто определённых взглядов, они тем не менее демонстративно показывали свою симпатию к подчинённым им войскам и одобрительно относились к их настроениям. Они были чрезвычайно отзывчивы к любым запросам армейских комитетов и обеспечивали себе таким образом быстрое продвижение по службе и благодарность Временного правительства за поощрение революционных перемен в армии.

С необходимостью этих перемен соглашался и Гучков. Пытаясь вернуть под свой контроль петроградский гарнизон и армию в целом, Гучков, едва заняв кресло военного министра, стал придерживаться системы, сводившейся к узаконению инструкций, посылаемых войскам Петроградским Советом, и тех отношений в армии, которые установились под воздействием «революционного законодательства». Когда Приказы № 1 и № 2 создали солдатские комитеты в Петрограде, Гучков составил и послал в Ставку инструкцию, предписывающую создание ротных и полковых комитетов во всей армии. В комитетах должны были состоять и офицеры, по одному от каждого соединения, выбранные своими товарищами[17]. 6 марта Гучков назначил сводный комитет под председательством ген. Поливанова, задачей которого был пересмотр существующих военных положений и уставов, в целях приведения их в соответствие с новыми законами. Такая тактика на короткое время себя оправдывала: 7 марта Гучкову удалось издать воззвание к войскам, находящимся на фронте, подписанное и представителями Совета. В нём ясно указывалось, что Приказы № 1 и № 2 относятся только к войскам Петроградского военного округа[18]. Воззвание также предупреждало о том, что только что завоёванные свободы могут пострадать, если в армии возникнут раздоры или вспыхнут конфликты между офицерами и солдатами. Всем гражданам напоминалось об их долге способствовать установлению хороших отношений между низшими чинами и теми офицерами, которые признали новую власть.

Мы увидим дальше, что победа Гучкова над экстремистами из Петроградского Совета была лишь временной и призрачной. В настоящий момент ему всё же удалось обеспечить себе некоторую свободу маневрирования, и почти сразу же он использовал эту свободу для опубликования 10 марта воззвания к войскам, подписанного им совместно с исполняющим обязанность Верховного Главнокомандующего генералом Алексеевым. В воззвании объявлялось, что

 

...Временное правительство решительно заявляет, что признаёт глубоко прискорбными и совершенно недопустимыми всякие самоуправные и оскорбительные действия в отношении офицеров, геройски сражавшихся за Родину, без содействия которых невозможно укрепление нового строя[19].

 

Действия такого рода недопустимы в любой армии и приносят ущерб дисциплине, без которой никакая армия, даже самая доблестная, не может достичь победы.

Далее в воззвании значилось:

 

Только обладая полнотой власти, в мере полноты доверия может оно [правительство. – Г.К.]выполнять свой святой долг.

Многовластие вызовет неизбежно паралич власти и снова приведет страну к тяжёлой и грозной разрухе.

И пусть тяжкая ответственность перед Родиной и историей падёт на тех, кто станет в этом деле помехой Временному правительству.

 

В действительности «тяжкая ответственность» пала на самого Гучкова, из-за слабости его позиции по отношению к растущим претензиям представителей «революционной демократии» в армии, а также вследствие проведённой им чистки высшего командного состава армии. Многим эта чистка представлялась сведением личных счётов, и неудивительно, что прямодушный и откровенный ген. Деникин назвал Гучкова и его приспешников «пилатами». [В офицерстве гучковская чистка получила название «избиение младенцев». – Ред.]

Уступки Гучкова требованиям Совета не принесли ему благодарности его членов. Наоборот, они обвинили Гучкова в превышении данной ему власти и в пренебрежении к массам. Первое обвинение может быть и верно, ибо у Гучкова, человека действия, не хватало терпения на бесконечные, по русской привычке, теоретические дискуссии. Второе обвинение – совершенно несправедливо. Революционная солдатня ожидала, что Гучков ускорит узаконение революционных принципов, и, как мы видели, он действительно созвал комитет, куда вошли представители различных организаций, под председательством ген. Поливанова, с целью выработать «Декларацию прав солдата и гражданина»[20]. Но сочинённый комитетом многословный документ не только вызвал раздражение генералов (особенно Алексеева), но и был высмеян Лениным, который назвал его в печати «декларацией закрепощения солдата». Когда же в конце апреля Поливанов представил Декларацию Гучкову на подпись – тот отказался её принять и подал в отставку...

Алексеев, вероятно, не сыграл решающей роли в уходе Гучкова, хотя его неизменно мрачные доклады могли и отразиться на настроении великого мастера интриг в то время, когда он констатировал, что его искусные построения проваливаются одно за другим. Но неудача поливановской Декларации была не единственной причиной отставки Гучкова. Важными дополнительными обстоятельствами были беспорядки «Апрельского кризиса», когда 21 апреля толпа нараспев кричала на улицах столицы «Долой Гучкова и Милюкова!», а также неразрешённый конфликт между главнокомандующим Петроградским военным округом ген. Корниловым и местным Советом. Во всяком случае, у Алексеева было достаточно дел у себя в Ставке и он нисколько не намеревался воздействовать на правительство путём оказывания на него политического давления.

 

 

* * *

 

 

Главной заботой Алексеева были не переменчивые настроения низших чинов, а та утрата чувства собственного достоинства и уверенности в себе, которые постепенно распространялись даже среди высшего командного состава. Алексеев чувствовал, что он обязан помешать углублению этих настроений среди офицерства, и поэтому он решил безоговорочно поддержать Офицерский съезд, созванный в Могилёве, и возникший тогда же Союз офицеров армии и флота, который возглавлялся Главным комитетом, находящимся при Ставке.

Офицерский съезд открылся 7 мая 1917 года. Согласно данным его протоколов, в съезде участвовало более 300 делегатов, 76% которых представляли фронтовых офицеров. Правда, открывая съезд, Алексеев назвал цифру 200 делегатов, которые, сказал он, представляют 100000 офицеров действующей армии[21]. Возможно, что около сотни делегатов приехало позже, в последующие дни.

Создание Союза офицеров стало вехой в истории распада русской армии. Главная причина его возникновения – искренний патриотизм офицеров, свободный от монархических чувств или привязанности к династии. Этот патриотизм питался убеждением, что единственным здоровым элементом в армии были офицеры, до чина полковника включительно. Вступающие в Союз офицеры были потрясены общими тенденциями к прекращению боевых действий, к неповиновению начальникам и революционным карьеризмом. Но они были также весьма критически настроены ко многим своим начальникам из генштабистов и к военной администрации старого режима. Они были преданы своей стране, мечтали о светлом будущем для неё, и эти чувства были гораздо сильнее их привязанности к прошлому или к монархии. Те же настроения бурно, но ненадолго расцвели среди молодого поколения интеллигенции в начале марта 1917 года.

Первоначально Союз офицеров армии и флота был задуман как чисто профессиональное объединение, подобное многим прочим союзам, которые тогда существовали в России и объединяли представителей самых различных профессий и занятий. Право объединяться в свободные союзы было сразу же и безоговорочно признано Временным правительством. Возникли союзы ветеринаров, носильщиков, домашней прислуги, учителей и даже (если верить великому поэту Октябрьских дней Александру Блоку) проституток. Не было поэтому никакой причины офицерам армии и флота не создавать своего собственного союза, и союз их возник на основе их общей привязанности к русской армии и не преследовал никаких политических целей. Каждый член Союза офицеров имел право на полное «политическое самоопределение». Устав Союза указывал, что политическая нетерпимость не должна допускаться ни в служебных отношениях, ни в каждодневной жизни в армии[22].

Как только низшие чины услышали, что планируется создание такой организации, поднялся шум. Почему, спрашивали они, офицеры хотят иметь свой собственный союз, когда армейские комитеты, даже если солдаты составляют в них большинство, обязаны по уставу включать в свои ряды и офицеров? Солдаты, представители армейских комитетов, были посланы в Могилёв и там попросили разрешения участвовать в работе Офицерского съезда. Генерал Алексеев правильно понял, что отказать им значило бы только ещё ухудшить отношения, установившиеся в войсках между офицерами и солдатами. Было решено допустить участие представителей солдат с совещательным голосом и даже разрешить им обращаться к съезду. Благодаря этому решению имел место красочный эпизод, который показывает всю сложность отношений, которые тогда ещё существовали между офицерами и солдатами (см. ниже).

Введение к уставу Союза офицеров, принятое на съезде, отвергало какие-либо политические цели и не могло показаться солдатам провокационным. Но во время съезда в стране возникла новая политическая ситуация. Ещё 13 марта Петроградский Совет издал призыв ко всем воюющим странам заключить мир в ближайшие сроки и отказаться от каких-либо захватнических намерений. (В этом призыве ещё не используется знаменитая формулировка, появившаяся несколько позже: «Мир без аннексий и контрибуций».) Правительство отнеслось к этому призыву, как к заявлению организации, за действия которой оно не ответственно, но под давлением Совета ему пришлось обратиться к стране с собственным заявлением о целях и задачах войны, которую ведёт Россия совместно с союзниками. В этом заявлении чувствуются значительные уступки взглядам, выраженным в манифесте Совета от 13 марта:

 

Временное правительство считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов[23].

 

Милюков решительно отказался передать этот документ союзникам. Тогда Керенский сделал попытку его к этому принудить, объявив в речи перед французскими и английскими социалистами в Мариинском дворце:

 

Вы должны знать и верить, что тот энтузиазм, которым охвачена русская демократия, проистекает не из каких-либо идей частичных, даже не из идеи отечества, как понимала эти идеи старая Европа, а из тех идей, которые заставляют нас думать, что мечта о братстве народов всего мира претворится скоро в действительность...[24]

 

13 апреля Керенский сообщил прессе, что Временное правительство готовит союзникам ноту, в которой его взгляды на цели войны и условия, необходимые для заключения мира, будут приведены в соответствие с заявлением, которое правительство сделало на эту тему. 14 апреля Временное правительство официально опровергло это сообщение Керенского, но Милюков заявил, что он вышлет союзникам заявление (от 27 марта) о целях войны вместе с разъяснительной запиской, которая положит конец слухам о том, что Россия готова заключить сепаратный мир. 18 апреля эта нота действительно была послана и вызвала в Советах возмущение[25]. Скоро началось брожение в рабочих пригородах Петрограда, и большевики организовали демонстрацию, которая привела к первому кровопролитию на улицах столицы со времени смены власти. Милюков упрямо сопротивлялся требованию члена Исполкома Петроградского Совета Церетели отправить союзным правительствам вторую дипломатическую ноту, но согласился с предложением выпустить разъяснительную ноту, составленную единогласно всем Временным правительством.

Александр Керенский

 

Обеспокоенный народными волнениями, вызванными спорами о ноте Милюкова, Исполнительный Комитет Петроградского Совета открыто одобрил разъяснительную ноту в своей резолюции от 21 апреля:

 

Вызванное этими протестами новое разъяснение Временного правительства, опубликованное во всеобщее сведение и сообщённое министром иностранных дел послам союзных держав, кладёт конец возможности истолкования ноты 18 апреля в духе, противном интересам и требованиям революционной демократии...[26]

 

На этом кончился так называемый «Апрельский кризис», но он имел очень важные последствия. Когда вспыхнули беспорядки, правительство обратилось с просьбой о защите к ген. Корнилову, главнокомандующему Петроградским военным округом. Корнилов исполнил эту просьбу традиционным в России способом борьбы с мятежами: он вывел в центр города дисциплинированную артиллерийскую часть, что было воспринято, как очевидная угроза применить пушечные выстрелы против «мирной рабочей демонстрации». Реакция Совета была мгновенной: он потребовал, чтобы ни одна воинская часть не могла быть выведена на улицу главнокомандующим без письменной санкции представителей Совета в Главной квартире Петроградского округа. Корнилов, довольно наивно, обратился за поддержкой против Совета к правительству. Увидев, что поддержка ему не оказывается, он сложил с себя командование Петроградским округом и попросил перевода на фронтовую должность. Его тогда назначили командующим 8-й армией на Юго-Западном фронте. На его место был назначен ген. Половцев, с задачей постараться найти возможность соглашения с представителями Петроградского Совета.

 

 

* * *

 

 

От ноты Милюкова 18 апреля, как от камня, брошенного в мутную воду, побежали волны по всей стране. В разгар кризиса одна из этих волн достигла и Офицерского съезда, созванного в Могилёве. Несмотря на объявленный нейтралитет, съезд сразу же принял определённую позицию по этому вопросу, уже ставшему к тому времени в полной мере политическим. В резолюции, принятой съездом, объявлялось, что

 

1)...офицерство в своём огромном большинстве категорически настаивает в целях спасения родины и добытой свободы на энергичном продолжении войны в полном согласии с союзниками до тех пор, пока не будет заключён прочный мир на основах свободного самоопределения народностей и прочных гарантий будущего мира для свободной России и при условии, что противник очистит завоёванную им территорию, вернёт всю взятую им с завоёванного населения контрибуцию и обяжется восстановить всё им разорённое.

2) Не допуская и мысли, чтобы свободная Россия не имела свободы выхода в Средиземное море, обеспечивающего экономическое благополучие народа, съезд единственными гарантиями этой свободы считает или всеобщее разоружение или – если оно неосуществимо – военный контроль России над проливами. <...>[27].

 

Не столько содержание, сколько тон резолюции, в которой подчёркивалось превосходство офицерства над низшими чинами в делах культурных и политических[28], явился причиной раздраженного выступления (10 мая) одного из солдатских представителей, допущенных на съезд с совещательным голосом. Этот солдат, по фамилии Руттер, начал свою речь[29] достаточно робко, подчеркнув, что он и его товарищи-солдаты были приглашены на съезд лишь в качестве «слушателей», и прибавив, с оттенком обиды: «роль наша маленькая». Затем он коснулся распространённых в армии слухов о том, что рабочие не прилагают достаточно усилий для снабжения фронта боеприпасами и всем необходимым. Он заявил, что солдаты были «принуждены» послать делегатов в Петроград, чтобы оценить ситуацию на месте, и выяснилось, что рабочие работают нормально и что обвинения в их адрес – неверны.

 

Сразу же в мозгу каждого солдата пронеслось молнией: что это такое, почему они хотят возбудить недоверие к рабочему классу? Вот коренным образом откуда пошло недоверие. Мы, солдаты, замечаем боль, и острую боль, у наших товарищей офицеров. Верно, больно им, два месяца нет уважения к ним и не признают их авторитета, иногда они подвергаются оскорблениям. Всё это правда, хотя не во всех случаях и не везде, но, во всяком случае, это явление печальное и прискорбное. Мы испытывали эту боль 300 лет, но мы готовы забыть её и протянуть руку. Забудьте и вы свои 2-х месячные боли, пусть это будет только тяжёлым воспоминанием, мы постараемся общими силами, чтобы все боли, как ваши, так и наши, были забыты. (Аплодисменты.)

Я просил бы мне не аплодировать, это прерывает нить.

Я должен сказать, что дисциплина – вот краеугольный камень, который необходим. Она необходима в армии, как необходимо жить, дышать и питаться. Без дисциплины – армия ничто, её не будет существовать; но скажите, господа офицеры, по совести: можете ли вы сейчас, будучи нашей головой в чисто техническом деле, создать дисциплину, чтобы она была применима к жизни? Можете ли вы, исходя только из своей среды, создать её так, чтобы масса солдат, которая стоит за вашими спинами, поверила и подчинилась ей? Нет, я говорю, что этого быть не может. Солдат недоверчиво настроен. Он говорит так: да, дисциплина нужна, но я боюсь дать её, она угнетала меня веками, она заставит меня, может быть, опять быть тем, чем я был, поэтому я им боюсь довериться. Вот – основной мотив. Если солдаты и не говорят этого, то каждый из них думает: отдай дисциплину, они заберут всё в свои руки, тогда прощай и светлая будущая жизнь, которой мы ещё не жили, и свобода. Если наша дисциплина будет исходить от солдат и от офицеров, если она будет выработана общими усилиями, если она будет выработана теми, кого пошлют и уполномочат сами солдаты, если они будут знать, для чего она, тогда она будет принята и ей будут подчиняться; скажут: здесь участвовали наши братья, и мы им верим. К старому возврата нет.

 

Руттер прекрасно знал, о чём говорит. Офицерский съезд должен был начертать план создания общевоинского союза, который бы объединил офицеров и солдат «в одну дружную семью... на одной великой платформе», по выражению ген. Алексеева. Руттер отбрасывал этот проект, утверждая, что солдаты до такой степени потеряли доверие к офицерам, что не может быть и речи о создании общевоинского союза вокруг «офицерской ячейки», созданной на Офицерском съезде. Он предлагал, наоборот, создание союза, основой которого будут солдаты:

 

Если хотите создать общее благо, если хотите создать дисциплину и власть, если хотите, чтобы этот союз был жизненным, то пусть из него ваше офицерское дело, чисто техническое, возьмёт начало, а не наоборот. Вы хотите спасти родину, но вы не можете быть одни. Ваш голос – голос вопиющего в пустыне. Если это будет исходить из общевоинского съезда, тогда к вашему голосу будет прислушиваться и армия, и фронт, и вся Россия.

 

Этими словами Руттер, незваный революционный гость, отказывал офицерству в претензии на исключительное обладание нравственными и патриотическими ценностями и готовностью к самопожертвованию, на которых оно основывало своё право на власть. Он предложил заменить всё это лишь признанием превосходства офицеров в технических и военных вопросах, что позволило бы солдатам принимать власть офицерства только в строго ограниченных рамках.

В конце своей речи Руттер, который, по-видимому, в искусстве полемики стоял не ниже хорошего иезуитского проповедника, обратился к событиям 1612 года:

 

Вы искренно хотите спасти родину, мы это приветствуем. Мы обратимся к разрухе, той, которая была 300 лет тому назад. Тогда появился Минин, т.е. голос народа, и только порыв народный указал Пожарского. Мы – Минины, а вы – Пожарские, пусть мы будем вместе, но не забывайте, что пусть Минины вперёд, Пожарские потом. Родина будет спасена, власть будет дана, этой власти будут подчиняться, это будет та конкретная власть, которая не остановится ни перед чем, но помните, что не Пожарские в первую голову, а Минины.

 

Таковым было заключение этой удивительной речи, которая, несколько неожиданно, заслужила аплодисменты слушателей.

Алексеев был встревожен острой и демагогической речью Руттера. 15 мая он пошёл пешком (а не поехал в коляске, как обычно) из своего кабинета к казармам, где жили солдатские делегаты. Согласно сообщениям в прессе об этой встрече, солдаты были тронуты его приходом и встретили его восторженно[30]. С видом человека, доверяющего своей аудитории конфиденциальные сведения, Алексеев описал стратегическое положение на фронте, откуда, сообщил он, германцы увели ряд дивизий, чтобы ввести их в бой против наших западных союзников. Он вспомнил о трудных днях в 1915 году, когда недоставало боеприпасов, но сказал, что в настоящее время снабжение фронта вполне удовлетворительно.

 

Одна хорошая победа, один хороший толчок, – и я вам могу смело сказать, что мы подойдём к самому заключению мира. Каждому из нас нужно забыть о своих собственных интересах на короткое сравнительно время. Скоро уж наступят хорошие дни, когда каждый из нас в состоянии будет подумать о том, как устроить свою собственную жизнь и своё собственное благополучие. Теперь же каждый из нас должен по мере сил и возможности отдать всё нашему изнемогающему отечеству. Ему в одно и то же время приходится вести и войну, и приступать к устройству своей новой жизни.

Трудно сейчас сразу делать эти два дела. Только тогда, когда сыны России выполнят свой долг по отношению к родине, это будет возможно.

Главнокомандующий на минуту останавливается и, волнуясь, продолжает далее тихо:

– Вы – лучшие люди ваших полков. Я говорю это смело, потому что вас избрали общим голосованием ваши части, и у меня к вам, как к лучшим людям, просьба... мольба... и приказ...

Голос генерала срывается, некоторое время он молчит, волнуясь.

– Поверьте тому, что нелегко мне это говорить. Разве можно так жить, чтобы командующий обращался с просьбой и мольбой к каждому, чтобы они выполняли своё дело? Но мы больны, и из уважения к этой болезни я делаю это – делаю всё, чтобы разбудить дремлющую у вас любовь к родине. <...>

 

Генерал Алексеев продолжил в том же духе, описывая, какие катастрофические последствия для России имел бы выход её из войны или подписание сепаратного мира. Он попросил делегатов передать его слова войскам на фронте, и они пробормотали обещание это сделать. Затем он снял фуражку и низко поклонился им, «как честным, великим, русским гражданам, которые выполнили свой долг перед отечеством». Этот удивительный поступок Верховного Главнокомандующего был встречен обычной смесью одобрительных возгласов и аплодисментов, которая на языке журналистов стала известна, как «бурная овация».

Генералу ответил тот самый Руттер, речь которого на съезде мы привели выше. Он вспомнил о богатыре Илье Муромце, который в юности лежал 33 года без движения. Таким же образом оцепенение России должно превратиться в порыв.

 

И мы все верим, что этот перелом уже наступает и что скоро, когда наш верховный вождь скажет нам: «Вперёд», мы пойдём так, как шли всегда. Мы верим, что дело свободы, дело защиты нашей родины в верных и твёрдых руках. Никто не посмеет бросить нам укора, что свободная, демократическая Россия изменила себе, как свободной стране, и своим союзникам. Нет, этого на страницах всемирной истории не будет. Мы твёрдо верим в это и думаем, что все, кому дороги интересы России, кто верит в здоровый дух её, тот тоже так думает, что эта болезнь пройдет, и мы воскреснем.

 

Последовала трогательная сцена. Алексеев обнял Руттера, поблагодарил его за высказанные им надежды и обещал, что в будущем жизнь будет основана на принципах свободы, равенства и братства (утверждение, которое не могло не вызвать новой овации). В заключение ген. Алексеев сказал:

 

Я ухожу от вас с новым приливом веры в русского человека. Эта вера никогда у меня не иссякала, не было такой минуты, чтобы я опустил совершенно голову, чтобы я не мог рассчитывать на то, что мы выполним свой долг перед родиной. (Аплодисменты, «ура!».) Только иногда в бессонные ночи, начитавшись тяжёлых телеграмм, которые шли с фронта, у меня закрадывалось какое-то сомнение, но, поговорив с вами и выслушав вашего представителя, вашего депутата, слова которого являются вашими словами, его чувства – вашими чувствами, его вера и надежда – вашей верой и надеждой... (Генерала прерывают бурными аплодисментами.)

Выслушав его, я ухожу совершенно успокоенным, – я верю в то, что с вами в полки вольётся новая, хорошая, светлая и свежая струя и что выздоровление, при вашей помощи, под влиянием ваших слов пойдёт быстро. А с выздоровлением настанет желанная минута, о которой мечтаю и я, и которой живём мы все.

 

Поднявши руки, солдаты поклялись приложить все силы для достижения цели. Затем они подхватили пожилого генерала, намереваясь его качать, но Алексеев запротестовал, напомнив солдатам, что он больной человек. Его тогда осторожно донесли до ворот казармы.

Неделю спустя, как мы увидим ниже, Алексеев был поспешно лишён верховного командования.

Между тем Офицерский съезд кончал свою работу, приняв устав Союза офицеров и ряд резолюций. Было также решено проявить инициативу создания общевоинского союза: в одном из его отделений будут состоять офицеры как военные руководители и специалисты, ответственные за боеспособность армии, в другом – солдаты. Союз офицеров было решено сохранить как отдельную организацию, и Главный комитет съезда обратился к офицерам с призывом создать отделения Союза в каждой части. Были также приняты резолюции, резко критикующие законодательство Временного правительства И директивы военного министерства. Эти резолюции не имели бы большого исторического значения, если бы они не приняли вида публично выраженных запросов к правительству, которые могли быть восприняты как более или менее закамуфлированные проявления контрреволюционного неподчинения революционной власти.

Устав Союза офицеров вполне раскрывал организационную схему и цели этого объединения; документы, опубликованные Главным комитетом, широко распространялись и выдавались каждому желающему. Несмотря на это в левой прессе, в бесчисленных петроградских комитетах и местных Советах, в провинциальных городах за линией фронта и на самом фронте продолжала развиваться начатая ещё до съезда кампания, клеймящая Союз офицеров как зловещую, подрывную и контрреволюционную организацию. Союз как целое и его члены-офицеры в отдельности не приложили больших усилий, чтобы противостоять этой кампании, но ген. А. И. Деникин, человек обычно умеренный и уравновешенный в своих высказываниях, в день закрытия съезда обратился к нему со словами, которые вряд ли могли привести к сближению и взаимопониманию с представителями так называемой «революционной демократии»:

 

Проживши с вами три года войны одной жизнью, одной мыслью, – обратился он к делегатам, – деливши с вами и яркую радость победы и жгучую боль отступления, я имею право бросить тем господам, которые плюнули нам в душу, которые с первых же дней революции свершили своё Каиново дело над офицерским корпусом... я имею право бросить им:

Вы лжёте! Русский офицер никогда не был ни наёмником, ни опричником.

Забитый, загнанный, обездоленный не менее чем вы условиями старого режима, влача полунищенское существование, наш армейский офицер сквозь бедную трудовую жизнь свою донёс, однако, до отечественной войны – как яркий светильник – жажду подвига. Подвига – для счастья Родины.

Пусть же сквозь эти стены услышат мой призыв и строители новой государственной жизни:

Берегите офицера! Ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности. Сменить его может только смерть[31].

 

В этой речи на закрытии съезда ген. Деникин выступал в роли представителя ген. Алексеева. К этому времени (22 мая) слухи или определённые сведения о том, что Временное правительство увольняет ген. Алексеева с должности Верховного Главнокомандующего, уже достигли Могилёва. Как это видно на примере его посещения солдатских делегатов в могилёвских казармах, Алексеев был готов к исполнению своих трудных обязанностей, но он также понимал, что следовало укрепить дисциплину в армии перед тем как переходить к наступательным действиям на каком-либо из фронтов. Сведения о моральном состоянии войск, которые до него доходили, были далеко не обнадёживающие, но он не смог полностью осознать, что могло значить откладывание наступления для уже и так непрочного правительства кн. Львова.

После беспорядков 21 апреля правительство кн. Львова потеряло всякую уверенность в себе. Его главной надеждой стало создание правительственной коалиции, в которой могли бы участвовать умеренные руководители Совета, и можно было надеяться, что на этой почве могут сгладиться отношения между двумя соперничающими революционными правительственными инстанциями. Но Совет вёл себя, как капризная и нерешительная невеста: пришлось в полной мере использовать истеричное ораторское искусство Керенского, чтобы убедить его разрешить нескольким своим членам войти в кабинет министров. В конечном итоге, после отставки Гучкова и Милюкова, шесть из них получили портфели.

 

 

* * *

 

 

Новое правительство смягчило провокационно-неподатливый политический курс Милюкова и назначило министром иностранных дел М. И. Терещенко – сахарного магната и балетомана. Его обходительные манеры больше подходили для переговоров с союзниками, ведущихся в накалённой атмосфере, и для отношений с Советом, чем жёсткие и наставнические приёмы Милюкова. Было также ясно, что для того чтобы уцелеть, правительство должно было найти и нового военного министра, чья популярность у солдатни была бы гарантией против внезапного и катастрофичного по своим последствиям военного восстания. Вот почему Керенский, присяжный поверенный без какого-либо военного опыта, стал военным министром.

Керенский помнил, каково было отношение Алексеева к целям войны и его отрицательную оценку «Декларации прав солдата и гражданина». Он оказал давление на правительство и добился увольнения Алексеева и замены его генералом А.А. Брусиловым, главнокомандующим Юго-Западным фронтом. Эта беспрецедентная мера была принята без обсуждения с Алексеевым и оказалась для него полной неожиданностью. Хотя правительство опубликовало тогда нечто вроде открытого письма, в котором деятельность Алексеева во главе вооружённых сил России превозносилась до небес, известно, какими горькими были его чувства после отрешения от должности. В письме генералу А.П. Скугаревскому он писал:

 

Я оказался неудобным, неподходящим тем тёмным силам, в руках которых, к глубокому сожалению, безответственно находятся судьбы России, судьбы армии. <...>

Меня смели…[32]

 

В дневнике же он обозвал Керенского «фигляром-министром»[33]. Вернувшись в Петроград, Алексеев стал поддерживать тесный контакт со своими бывшими подчинёнными в Ставке и со своими политическими единомышленниками (среди которых оказался и Милюков).

Изложение поведения Алексеева помогает пониманию драматических перемен, которые произошли в армии за те два с половиной месяца, в течение которых он был Верховным Главнокомандующим. Оно, к тому же, любопытно освещает некоторые стороны скрытного и сложного характера генерала. Его личная привязанность к Николаю II, видимо, полностью исчезла во время событий конца февраля 1917 года[34], когда ему пришлось участвовать в подготовке отречения императора. В дальнейшем Алексеев не проявлял заметного интереса к его судьбе и судьбе его семьи. Вероятно, он недооценивал значение монархических убеждений в поддержании военной дисциплины и предполагал в этом отношении более важным влияние офицерского корпуса, чем значение вековой народной традиции. В своих многочисленных докладах Временному правительству Алексеев настаивал на том, что следует более решительно защищать авторитет офицерства, не понимая, что никакое количество декретов и приказов не может заменить исторического престижа монарха.

Отношение Алексеева к правительству не было искренним. Это особенно видно в его отношениях с Керенским как в период, когда тот был министром юстиции, так и позже, когда он стал военным министром. Несмотря на то, что Алексеев высказывал своим друзьям и доверял своему дневнику весьма саркастические замечания о способности Керенского к государственному делу, замечая, что у него для этого «нет главных данных: умения и спокойной решимости», которые не могут быть заменены «кликушеством и словоизвержением», Алексеев писал Керенскому в июле 1917 года

 

Вам много дано Богом, в Ваших руках сосредоточена теперь громадная власть и возможность провести в жизнь то, что может спасти родину и вернуть ей силы, возможность одержать победу и развернуть творческую работу для уврачевания тех ран и болезней, которыми родина страдает так, как никогда в прошлом долгом её существовании

Вы ещё [быть может] можете вдохнуть в своих сотрудников способность к практической, плодотворной работе на благо отечества, чего оно до сих пор не видит и не чувствует. [Больно, конечно, государство и люди, но нет и умелых целителей, которые успели бы показать, что они умеют и могут бороться с болезнью.] Родина [же] страстно ждет такой работы. Если будут обмануты ожиданья, проклятье народа обрушится на Вашу голову, [Александр Федорович]...

Прежде же всего нужно возродить армию. Без нее гибель родины неизбежна. Меры для возрождения известны, они в Ваших руках, и всё честное, твердое [и] неколеблющееся, неискательное ждёт их скорого, бесповоротного осуществления. Вам будет принадлежать тогда признательность современников и потомства[35].

 

Ни одна из мер, которые под влиянием Алексеева были приняты ген. Корниловым, не была поддержана Керенским. Несмотря на это Алексеев, как мы увидим, согласился взять на себя роль посредника между Корниловым и Керенским, когда между ними разыгрался конфликт, и тем самым помог Керенскому одержать победу (правда, ненадолго) в конце августа месяца.

 

К содержанию книги