Глава 2

 

Брусилов – верховный главнокомандующий

 

Решение назначить генерала Брусилова преемником Алексеева не было само по себе неожиданным, но причины его были сложные и многочисленные. Имя Брусилова выдвигалось ещё до того, как ген. Алексеев был утверждён в должности Верховного. Родзянко, который был председателем Государственной Думы и стоял также во главе Комитета Государственной Думы, образованного 27 февраля 1917 года, написал в марте Временному правительству, призывая его не назначать Алексеева, который не соответствует духу времени и окажется неспособным установить хорошие отношения с низшими чинами. Вместо него Родзянко рекомендовал либо ген. Поливанова, либо ген. Брусилова, героя наступления Юго-Западного фронта летом 1916 года. Вмешательство Родзянко – неуспешное, как большинство его тогдашних шагов, – поддержал доживающий свой век думский Комитет. Родзянко уже давно враждовал с Алексеевым, но в данном случае он, возможно, был прав в своём критическом отношении к назначению генерала. Быстрота, с которой армия начала разваливаться, станет очевидной из рапорта ген. А. Е. Гутора, командующего 11-й армией, своему непосредственному начальнику ген. Брусилову, от 12 апреля 1917 года:

 

Как на факт, наиболее ярко характеризующий современное состояние войск, можно указать на тот своеобразный плебисцит, который по инициативе солдат производится в полках: идти ли весной в наступление или нет? При решении этого вопроса случается, что в полку часть высказывается за и часть против. Оставляя в стороне законность этого факта, привожу его как весьма характерный.

Дисциплина в войсках упала до предела. Новой, сознательной дисциплины ещё не создалось. Это служит поводом к возникновению всевозможных инцидентов. Наблюдались случаи отказа частей выходить на занятия, на работы; были два случая отказа от заступления на позицию. Правда, при содействии комитетов (последнее время главным образом армейского), недоразумения улаживались. Но это возможно лишь при относительно мирных условиях данного периода. В случае же начала серьёзных боевых действий с нашей или со стороны противника прибегать к услугам комитетов не придётся, а вместе с тем нет и уверенности, что таких инцидентов не будет.

Отношение к офицерам продолжает оставаться весьма недоверчивым. Голосу убеждения офицеров не верят. Всякое собрание офицеров оценивается как начало организации контрреволюционного характера. В одной из частей в заседании полкового комитета был даже поднят вопрос о нежелательности и недопустимости офицерской организации. При таких условиях деятельность офицеров протекает в крайне ненормальных и крайне тяжёлых условиях. Как следствие этого, наблюдается у офицеров такое состояние, когда у «человека опускаются руки» – состояние полной инертности и полной неуверенности в ближайшем будущем. Это не относится к тем офицерам, которые пользуются доверием солдат, но таких офицеров весьма немного[1].

 

Считая «настойчивой необходимостью самую энергичную борьбу с создавшимся положением», ген. Гутор «в числе возможных мер» предлагал:

 

I. Командирование в войска членов Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов как организации, пользующейся большим авторитетом и доверием среди солдат. Разъяснение ими характера текущих событий способствовало бы установлению единомыслия в армии...

II. ...Помимо действующих ротных и полковых судов желательно учреждение судов дивизионных с выборными членами из числа офицеров и солдат, которые ведали бы всеми крупными нарушениями порядка и дисциплины... <...>

III. Так как положения старого дисциплинарного устава фактически утеряли силу, то является насущно необходимым скорейшее проведение в приказах военного министра мер к поддержанию законного порядка в частях и установление ответственности за нарушение порядка. <...>[2]

 

Советы не могли бы желать лучших для себя условий, а Брусилов действительно попытался провести некоторые из наивных рекомендаций ген. Гутора...

Генерал Алексей Брусилов

 

Петроградский Совет тем временем создал ряд комитетов, многие из которых оказались под влиянием крайних элементов. Это было особенно верно в отношении так называемого «Иногороднего отдела», который переписывался с провинциальными городами и с фронтом и посылал им делегатов, с целью разъяснения политики Совета и «революционной демократии» вообще. Петроградский Совет наводнял Ставку своей газетой «Известия» (правда, солдаты жаловались, что не все номера до них доходят). Большевики находили содержание «Известий» слишком умеренным и издавали для армии свои собственные газеты «Солдатская Правда» и «Окопная Правда», распространяемые партийными агитаторами, которые также стремились к созданию в окопах большевицких солдатских комитетов, вплоть до самой линии фронта. Ленин публично поддерживал и оправдывал особую кампанию братания с врагом на отдельных участках вдоль всей линии фронта, которая оказалась чрезвычайно разрушительной для воинской дисциплины. Организовывали митинги с участием представителей противника, обменивались с ними подарками и заключали местные перемирия. Ленин утверждал, что эта деятельность была с каждой стороны чисто стихийной, что она беспокоила немецких офицеров не менее, чем русских. Утверждение это безусловно неверно и, вероятно, лживо.

С немецкой стороны братание на Восточном фронте было хорошо подготовленной операцией, проводимой специально обученными офицерами и солдатами. Архивы немецкого министерства иностранных дел периода лета 1917 года содержат ряд подробных докладов, присылаемых каждые две недели из армий Восточного фронта. В них отмечены все случаи братания и подробно описаны настроение, реакции, жалобы и надежды, выраженные при этом русскими войсками[3]. Факт, что германское верховное командование было так хорошо подготовлено к проведению столь деликатной психологической операции и смогло её столь тонко осуществить, придаёт вес теории о том, что перед возвращением Ленина в Россию имели место прямые или косвенные переговоры между ним и той или иной немецкой службой[4]. Но информация о настроениях в русских войсках, которую немецкое верховное командование получало благодаря братаниям, была в конечном счёте менее пагубной для армии, чем некоторые другие аспекты этой кампании, инспирированной Лениным. Среди них на первом месте стоит ущерб, нанесённый моральному состоянию войск откровенно вызывающими действиями, которые, при обычных условиях, считались бы предательством. Возникали острые конфликты с офицерами, стремящимися остановить братание. Их обвиняли в желании продлить войну и в преследовании своих подчинённых, которые, обращаясь к себе подобным по ту сторону фронта, лишь пользовались, как они полагали, правом, принадлежащим каждому человеку.

Ещё более пагубными были конфликты, возникающие в самих солдатских рядах. Некоторые низшие чины оставались готовыми к исполнению своего воинского долга, тогда как другие смотрели на них из-за этого как на офицерских прихвостней. Возникла также трещина между артиллерией, почти не участвующей в братаниях, и пехотой. В случаях, когда пехотные части заключали на фронте самовольные перемирия, Ставка нередко приказывала артиллерии открывать огонь по противнику и приказание это исполнялось. Немцы в обстреле своих позиций видели нарушение соглашения и отвечали тем же; пехотинцы считали виновником своих бед свою же артиллерию, в результате – столкновения, перестрелки и иные виды междуусобной борьбы.

С точки зрения нового военного министра Керенского, все эти признаки разложения не были симптомами общей болезни. Он рассматривал их, как временные явления, как «детскую болезнь» новорожденной свободной армии. Он продолжал настаивать на том, что наступление русских войск может быть предпринято в любой момент, и Брусилов, боящийся разрыва с правительством, поддерживал его безрассудные надежды. Были приняты меры, чтобы ограничить братания: немецкое военное командование стало сообщать о разрыве некоторых установившихся связей из-за перевода фронтовых частей в другие места или потому, что солдаты поддавались угрозам офицеров.

Назначив Верховным Главнокомандующим Брусилова, человека более ему приятного и более послушного генерала, чем Алексеев, Керенский решил сделать всё возможное, чтобы помочь Брусилову восстановить или, вернее, установить в войсках достаточную дисциплину для проведения хотя бы ограниченных наступательных операций. Взявшись за дело, он внёс в него свои незаурядные ораторские способности, подкрепляемые низким и волнующим баритоном и добродушным выражением близоруких глаз, которые обычно производили большое впечатление на аудиторию.

Первый его ораторский успех на должности военного министра имел место в Финляндии, где русские войска беспечно ожидали возможного немецкого наступления на Балтийском театре. Задача его была нелёгкой: в Финляндии и особенно на Балтийском флоте, стоявшем у её берегов, было большое количество большевицких или полубольшевицких ячеек, готовых бороться с человеком, подписавшим, по ленинскому определению, «декларацию закрепощения солдата». Несмотря на это, его поездка, видимо, была успешной. Казачьи части, расквартированные в Финляндии, были мало затронуты большевицкой пропагандой. Русское население было ещё под впечатлением молниеносного возвышения Керенского и бурных оваций, с которыми его встречали толпы в начале революции. Даже матросы, враждебно относящиеся к Временному правительству, увидев, что военным министром назначен радикальный социалист, теперь стремились к примирению с правительством и желали положить конец неповиновению власти, в котором они фактически пребывали[5].

Воодушевлённый своим успехом в Финляндии, Керенский решил ещё раз посетить войска, теперь уже на фронте (главным образом на Юго-Западном фронте), чтобы на массовых митингах обратиться к тем солдатам и офицерам, которые должны были нести основную тяжесть предстоящего наступления. Облачённый в полувоенную форму без наград и знаков отличия, он восходил на высокие трибуны, воздвигнутые в больших залах или в центре широких открытых мест, переполненных людьми, принадлежащими различным частям, командиры и штабные офицеры которых стояли обычно возле него. Нелегко восстановить речи Керенского, заранее им не подготовленные и обычно никем не записанные. Лишь на основе отчётов в газетах и листовок, приготовляемых для русских войск и ещё до революции отправленных во Францию, можно составить впечатление об их весьма несложном построении.

Поблагодарив войска за то, что они свергли самодержавие и участвовали в установлении в России свободного строя, который может служить примером для всего человечества, Керенский обычно объяснял своё собственное положение гражданского лица, привлечённого чрезвычайными обстоятельствами времени на должность военного министра. Затем он выражал своё сожаление о том, что его обязанности политического и государственного деятеля не позволяют ему присоединиться к войскам и умереть вместе с теми, которые погибнут в бою геройской смертью. Он в душе уверен, что солдаты, которых при царе заставляли рисковать жизнью в бою, устрашая их кнутом и пулемётом, теперь готовы к высочайшей жертве ради славного будущего своей родины. Решительный час близок, и он надеется на единодушную поддержку как солдат, так и командующих ими офицеров, которых он обычно обнимал в конце речи. (Не указывалось в отчётах, как относились к подобной чести офицеры, которых только что охарактеризовали как людей, посылающих своих солдат в бой под страхом кнута и пулемета[6].) Как правило, речь Керенского заканчивалась исступлёнными рукоплесканиями, восторженные солдаты выносили его с трибуны на руках. Тогда у Керенского, утомлённого своим ораторствованием или такой бурной реакцией своих поклонников, нередко начинался припадок, что-то вроде падучей, оправляясь от которого, в приподнятом настроении, он мог видеть, как рассеивается толпа, охваченная благоговейным страхом перед священной немощью своего кумира.

Керенский на фронте

 

Обращения Керенского к войскам не оказывали прочного влияния на их настроения. Иногда иной агитатор, стоявший прямо позади слушателей, произносил свою собственную речь, и, послушав Керенского, часть толпы обращалась к нему, что, конечно, приводило к ослаблению влияния на слушателей выступления военного министра. Но такие инциденты не колебали его убеждения в том, что его посещение фронта имело полный успех; от них не ослабевала у него вера в предначертанность его власти над войсками, в свою способность управлять ходом событий посредством одной только силы своей личности. Последний русский царь, в споре со Столыпиным, однажды сказал ему: «Не забывайте, что сердце царёво в руках Божиих». Керенский же тогда, а может быть и в течение всей своей жизни, чувствовал, что его сердце в руках народа и что он выполняет миссию, предназначенную ему самой судьбой.

Голая демагогия на фронте была не единственным приёмом, использованным Керенским, чтобы восстановить боеспособность армии и спасти положение. По его инициативе в Петрограде 4 мая (ещё при Верховном Главнокомандующем – Алексееве) открылось совещание, на котором присутствовали члены Временного правительства, главнокомандующие фронтами и виднейшие деятели Петроградского Совета[7].

Военачальники приехали с жалобами на то, что Советы совершенно не понимают необходимости строгой дисциплины, в результате чего в армии царит полная анархия. Представители Совета, со своей стороны, замечали, что офицерство оказалось неспособным оценить масштабность и значение происшедших перемен и, более того, необходимость установления новой, революционной дисциплины, которая не была бы основана на слепом послушании офицерам, рассматриваемым как классовые враги, защищающие интересы «капиталистов и помещиков». Дискуссия особенно обострилась, когда зашла речь о Приказе № 1 и о продолжающемся его распространении в армии. Церетели и Скобелев, оба – видные члены Петроградского Совета, бросились защищать приказ. Без него, утверждали они, нельзя было удержать войска петроградского гарнизона. Обвинения в том, что Совет способствовал разложению армии, бессмысленны: общеизвестно, что единственная признаваемая войсками власть – власть Совета. Его идеалы – не идеалы «отдельных кучек», а идеалы всей страны.

 

Есть только один путь спасения, – заявил Церетели, – путь доверия и демократизации страны и армии. Совет заслужил доверие этим путём и имеет теперь возможность проводить свои взгляды, и пока это так, ещё не всё потеряно. Укрепляйте же доверие к Совету[8].

 

Скобелев говорил более откровенно:

 

Я считаю необходимым разъяснить ту обстановку, при которой был издан Приказ № 1. В войсках, которые свергли старый режим, командный состав не присоединился к восставшим и, чтобы лишить его значения, мы были вынуждены издать Приказ № 1. У нас была скрытая тревога, как отнесётся к революции фронт. Отдаваемые распоряжения внушали опасения. Сегодня мы убедились, что основания для этого были. Необходимо сказать правду: мероприятия командного состава привели к тому, что за 2 с половиной месяца армия не уразумела происшедшего переворота[9].

 

В заключение своего выступления Скобелев заявил:

 

Мы возлагаем надежды на нового военного министра и надеемся, что министр-революционер продолжит нашу работу и ускорит мозговой процесс революции в тех головах, в которых он протекает слишком медленно[10].

 

На эти нападки генералы ответили призывом к Советам помочь восстановлению авторитета офицерства, но выразили они свою просьбу неубедительно и неискренно.

 

Не думайте, – сказал ген. Алексеев, – что пять человек, которые говорили здесь, не присоединились к революции. Мы искренне присоединились и зовём вас к совместной работе. Я сказал – посылайте к нам лучших людей, пусть они работают вместе с нами. Мои слова звучали горечью, но не упрёком. Не упрёк, а призыв я посылаю вам[11].

 

Лишь один ген. Гурко был более чистосердечным. Своё второе выступление он окончил следующими словами:

 

Мы просим дать дисциплину. Мы всё делаем и убеждаем. Но необходим и ваш авторитетный голос.

Надо помнить, что если противник перейдёт в наступление, то мы рассыпаемся, как карточный дом.

Если вы не откажетесь от революционирования [так! – Г.К.]армии, то возьмите сами власть в свои руки[12].

 

Не обращая внимания на зловещий характер разыгравшейся дискуссии, Керенский, подчёркивая общее стремление офицеров и солдат укрепить завоевания революции и обеспечить стране славное будущее, заявил под конец прений, что у всех должна быть одна цель: «освободить страну до конца».

Старания Керенского не оказались вовсе бесплодными. Немало офицеров теперь поняло, что им придётся сотрудничать с правительством и следовать генеральной политической линии, определённой Советом. Они стали приходить в свои части, стремясь увещеваниями возбудить у своих подчинённых сознание необходимости исполнения приказаний начальников, основанных на указаниях Главной квартиры. Им приходилось целиком полагаться на своё дипломатическое искусство, чтобы произвести хоть какое-нибудь впечатление на солдат. Но для многих из них препятствия, возникающие на этом пути, оказывались непреодолимыми, и, чтобы добиться хоть каких-то результатов, им приходилось выступать против своих прежних убеждений в некоторых вопросах, стремясь таким образом продемонстрировать свою солидарность с «революционными массами» (по крайней мере с теми представителями «масс», с которыми они сталкивались в наиболее умеренных армейских комитетах).

Всё это, естественно, подрывало офицерскую солидарность, что дало себя почувствовать несколько недель спустя, когда разразился конфликт между верховным главнокомандованием и различными революционными организациями страны. Офицеры, стремящиеся к защите завоеваний революции и тем самым желающие её дальнейшего развития («углубления её завоеваний», как тогда говорили), создали свою собственную организацию, созвали съезд в Петрограде и избрали правление, конкурирующее с Главным комитетом Союза офицеров в Ставке.

Временное правительство, и в особенности Керенский, добивались от Ставки начать давно откладываемое наступление русских армий, чтобы помочь союзникам сдерживать всё нарастающее давление немцев на Западном фронте. Доклады с Юго-Западного фронта, который должен был сыграть главную роль в наступлении, были противоречивыми. Некоторые начальники писали, что настроение войск не позволяет начинать боевые действия. Другие, настроенные более оптимистически, выражали надежду, что после первых успехов армия вновь обретёт свою былую боеспособность. Керенский прислушивался лишь ко второму мнению и торопил Брусилова приступить к боевым действиям в Галиции.

Наступление началось 6 июня. Оно опиралось на 8-ю армию ген. Корнилова и было отмечено успехами, которые, согласно газетным сообщениям, предвещали большую победу. Были заняты Ка-луш и Галич, тысячи австрийцев взяты в плен, захвачены многочисленные пушки. Фронт был прорван приблизительно на 30 километров, и планировалось, что ударный кулак 6-й и 11-й армий ворвётся сквозь этот прорыв. Но этого не произошло.

Первоначальный прорыв был совершён передовым отрядом 8-й армии, состоящим в основном из так называемых «ударных батальонов». Они возникли ещё до революции, зимой 1916/17 года, в то время когда, среди других причин, погодные условия вызвали затишье в боях. Добровольцам из 8-й армии было предложено создавать небольшие отряды, чтобы проводить ограниченные операции, такие как захват отдельных австрийских пленных или рекогносцировка за линиями противника. В эти отряды шли люди крепкие, верные своему долгу, из которых Корнилов и создал свои «ударные батальоны». В 1917 году они получили поддержку новосозданного добровольческого Женского батальона, формирование которого было только что разрешено Временным правительством. Между ударными частями и их командованием сохранились взаимное уважение и доверие – необходимые основы воинской дисциплины.

Тем временем основная масса 8-й армии оказалась охваченной приступом революционной горячки. Каждый приказ командования рассматривался комитетами частей с политической точки зрения, и это они решали, соответствует ли данное наступление в данное время духу воззвания Петроградского Совета от 13 марта 1917 года народам всего мира, призывающего их прекратить безумную бойню. Некоторые части теряли целые дни на обсуждение приказов. Другие просто отказывались высылать пополнения на фронт. Были даже случаи массового дезертирства.

Когда немцы перебросили свежие войска на Юго-Западный фронт, редкие ряды ударных батальонов и прочих частей, хоть как-то подчиняющихся приказаниям начальства, не смогли выдержать напора, и 8-я и, частично, 9-я армии покатились назад, отдавая противнику территорию, завоёванную во время наступления. Но худшее ещё предстояло. Лишённые человеческого облика солдаты бесчинствовали в русских деревнях, совершая убийства и другие преступления, что приводило командование в полное отчаяние. Поэтому Корнилов, не ожидая приказа, попытался сам прекратить безобразия. Надёжные части стали вылавливать дезертиров и вешать их на перекрёстках, прикрепляя к трупам дощечки с перечислением преступлений, в качестве жёсткого предупреждения каждому, кто последует этому примеру.

Генерал Лавр Георгиевич Корнилов, 1912

 

Эти казни лежат темным пятном на совести Корнилова. Но документы из архива Белой армии[13] ясно показывают, что Корнилов стремился к соблюдению возможной законности, когда взялся за восстановление порядка в своих деморализованных войсках. Он предпринял решительные шаги, чтобы побудить правительство создать военно-полевые суды, уполномоченные выносить смертные приговоры. В прессе была широко опубликована одна из его наиболее нашумевших телеграмм:

 

<...> Армия обезумевших тёмных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит.

На полях, которые нельзя даже назвать полями сражения, царят сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия ещё не знала с самого начала своего существования. <...>

...Меры кротости правительственной, расшатывая необходимую в армии дисциплину, стихийно вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдержанных масс, и стихия эта проявляется в буйствах, насилиях, грабежах, убийствах. <...>

Смертная казнь спасёт многие невинные жизни ценою гибели немногих изменников, предателей и трусов[14].

 

Призыв Корнилова к военному министру был поддержан новым комиссаром Юго-Западного фронта – Борисом Савинковым, а также Верховным Главнокомандующим – ген. Брусиловым. В конечном итоге Временное правительство издало декрет, устанавливающий смертную казнь за целый ряд преступлений, совершённых военными во фронтовой полосе.

Было бы ошибочным считать, что относительный порядок, который был восстановлен на Юго-Западном фронте благодаря этим мерам, был достаточным, чтобы остановить могучее контрнаступление, предпринятое австро-немецкими войсками. Причиной прекращения военных операций послужили доклады немецкому командованию от германских разведывательных служб, в частности через министерство иностранных дел, которые предсказывали, что процессы деградации политической жизни России и постепенного ослабевания её вооружённых сил будут развиваться в будущем всё быстрее. Проникновение германских войск вглубь страны может привести только к возрождению патриотических чувств в русских народных массах, оно обострит военное напряжение, вызовет потери в живой силе и постепенное завязание в России людей и военной техники, которые чрезвычайно важны на Французском и Итальянском фронтах.

Пока наступление, организованное Керенским, успешно развивалось и удачи русского оружия приветствовались либеральной и даже умеренной социалистической печатью, пропаганда большевиков в войсках петроградского гарнизона и на заводах достигла небывалого размера. Возобновившиеся военные действия казались большевикам и некоторым их сторонникам предательством революции, и большое число агитаторов снова начали призывать к уличным беспорядкам, которые должны были повторить события 21 апреля. В большевицких газетах (в «Правде» и её специальных выпусках для фронтовых частей) разгорелась демагогическая кампания с требованием ухода из правительства десяти «министров-капиталистов», которые якобы держат под своей властью шестерых «министров-социалистов». Большевицкий Центральный Комитет, хотя и был совершенно уверен в успехе своих агентов, разосланных по казармам и заводам, всё же не решался дать сигнал переворота против правительства кн. Львова. Он ещё не был готов взять на себя ответственность за руководство массами в случае открытого восстания, и его относительно умеренный представитель в Совете – Каменев – не был даже вполне в курсе того, что творилось в самом ЦК. Ленин в это время стал жаловаться на здоровье, на головные боли и бессонницу, и решил уехать отдохнуть на берег Балтийского моря[15].

Когда опасное положение на фронте стало очевидным, Керенский попросил Брусилова собрать на совещание всех главнокомандующих фронтами, пригласить Алексеева и Рузского как военных специалистов, находящихся в распоряжении правительства, и других лиц по его собственному усмотрению. На совещании должны были присутствовать представители от Временного правительства во главе с Керенским. Совещание должно было открыться 16 июля в Могилёве. Среди приглашённых оказался и бывший главнокомандующий Западного фронта – ген. Гурко. Но у Гурко недавно произошла стычка с Керенским, и военный министр сообщил Брусилову, что, если приглашение Гурко не будет отменено, ни один член правительства на совещание не прибудет[16].

Открытие совещания было задержано на полтора часа из-за досадного инцидента. Когда Керенский со своей многочисленной свитой, включая и Савинкова, приехал на Могилёвский вокзал, он был встречен лишь адъютантом Брусилова. Керенский тотчас обиделся и отказался выйти из поезда, пока Брусилов, которому события на фронте помешали лично встретить Керенского, наконец не прибыл на вокзал. Брусилов не замышлял никакого оскорбления и протокол не предписывал Верховному Главнокомандующему лично встречать военного министра, но Керенский решил, что он, как представитель Временного правительства, облечён всей полнотой власти, подобно монарху, и даже личное, но запоздалое прибытие Брусилова гнева его не успокоило. Этот инцидент отчасти объясняет, почему большинство генералов, присутствующих на совещании, не пытались уменьшить свою ответственность за военное положение и ограничивались примирительными словами. В этом они следовали примеру своего начальника Брусилова.

Первым выступил генерал Деникин. Он, в отличие от остальных генералов, говорил в том же духе, как на съезде Союза офицеров (см. выше), обращаясь прямо к военному министру и не пощадив в своей критике правительство, чья слабость и слепота привели к разложению армии. Позже Корнилов хвалил Деникина за то, что тот был единственным человеком, осмелившимся сказать Керенскому в лицо, сколько вреда он причинил армии. Своей прямотой речь Деникина, видимо, произвела на Керенского впечатление. Во всяком случае, он поблагодарил генерала за его «смелое, искреннее слово». Но, как большинство совещаний того времени, встреча в Могилёве не принесла армии немедленных перемен, которых неотложно требовало её отчаянное положение.

Генерал Антон Деникин

 

С начала июля 1917 года ситуация в Петрограде радикально изменилась. Новости с фронта были такими тревожными, что в столице начали сознавать, что внутренние раздоры не могут продолжаться далее. К такой точке зрения пришел даже Петроградский Совет. 4 июля толпы мятежников, к которым присоединились восставшие солдаты и кронштадтские матросы, окружили Таврический дворец, где заседал Центральный Исполнительный Комитет Совета, и попытались похитить министра земледелия Чернова, хотя он был известен как убежденный социалист и решительный революционер. Чернов был спасён лишь благодаря личному вмешательству Троцкого[17]. Тогда же шайка неопознанных лиц сделала попытку арестовать Временное правительство, заседавшее в Мариинском дворце, но в конечном счёте ограничилась кражей нескольких автомобилей, стоящих поблизости. Временное правительство и Совет обратились к войскам Северного фронта с просьбой выслать подкрепления для их защиты, и несколько казачьих частей быстро справились с восстанием.

Ленин и большевики, хотя и объявили о своей поддержке восстания, отклонились от принятия ответственности за июльские события, но репутации Ленина был нанесён значительный удар: министр юстиции П. Н. Переверзев официально объявил, что существует ряд документов, доказывающих связи Ленина с немцами и получение от них крупных денежных сумм. Документы эти были получены от одного из отделений разведывательных служб, перехватившего телеграммы, которыми обменивался Ленин со своими друзьями-социалистами в Швеции. Популярность Ленина была значительно поколеблена, многие солдаты петроградского гарнизона от него отвернулись и были теперь готовы к защите Временного правительства от немецких происков. Кронштадтским морякам пришлось сдаться: они были разоружены и отправлены обратно на свой остров. Лица, подозреваемые в посредничестве между Лениным и немцами, были арестованы, а сам Ленин, со своим всегдашним помощником Зиновьевым, скрылся в подполье. Его друг, В.Д. Бонч-Бруевич, позже показал, что Ленина предупредил по телефону о грозящей ему опасности товарищ министра юстиции Н. С. Каринский[18].

После крушения июльского восстания большевицкая партия, казалось, была на грани полного уничтожения. Возглавляемая умеренным, но слабовольным Каменевым, она погрязла во внутренних раздорах. Репутация Ленина и Зиновьева сильно пострадала от того, что они отказались присутствовать на обвинительном процессе против них на том основании, что считали его «буржуазным судом». Но в то же время партия получила подкрепление: с большевиками объединилась маленькая радикальная социалистическая группа – Межрайонный комитет – под руководством Троцкого (см. прим. 17).

Ленин и Зиновьев бежали в Финляндию, где Ленин и поселился, находясь под защитой начальника Гельсингфорской милиции Г. Ровно, близкого к большевикам. Но инициатива, принятая Переверзевым несколько опрометчиво и без консультации с коллегами, имела и некоторые отрицательные последствия. Как только Керенский вернулся в столицу, уже относительно спокойную, он опубликовал совместно с министром иностранных дел Терещенко заявление, в котором Переверзев обвинялся в том, что он преждевременно предал огласке контакты с немцами, приписываемые Ленину. Они намекнули, что были в курсе этих связей с самого начала, но, прежде чем их обнародовать, ждали ареста используемого Лениным на пути между Стокгольмом и Петроградом посредника, чтобы захватить деньги и все компрометирующие документы. Такой посредник действительно существовал: это был близкий друг Ленина Я. С. Фюрстенберг-Ганецкий, который поддерживал подпольную связь с немцами и совместно с Радеком издавал информационный листок на немецком языке, рекламирующий деятельность и успехи большевиков в России[19]. Керенскому и Временному правительству в целом сообщение Переверзева показалось нарушением правил коллективного руководства, и министру юстиции пришлось уйти в отставку.

Хотя Керенский и претендовал на полную осведомлённость о немецких связях Ленина, до сих пор не найдено доказательств намерения Ганецкого совершить поездку в Россию именно в этот момент[20], как утверждает и сам Терещенко, и другие современники. Расследование немецких контактов Ленина начал Альбер Тома, французский социалист и министр вооружения, который приезжал в Россию ещё до революции и вернулся позже в роли советника революционного правительства. Через него и через некоторые английские источники Временное правительство ещё в апреле получило информацию по этому вопросу[21].

Но не одно дело Переверзева причиняло правительству крупные неприятности. 3 июля министры-кадеты вышли из правительства в знак протеста против того, как Керенский с Терещенко (который тогда уже не был членом кадетской партии) собирались решать украинский вопрос[22]. Князь Львов вступил в яростный спор с министром земледелия Черновым по поводу составления законопроекта о национализации земли. Конфликт зашёл так далеко, что в конечном итоге Львов предложил тому, что оставалось от кабинета, свою отставку и сдал должность Керенскому. Он тогда сказал в интервью:

 

– Я сложил с себя тяжкое бремя, убеждённо исполняя свой долг перед родиной, и сознательно выдвинул кандидатуру Керенского в качестве моего заместителя, ибо глубоко убеждён, что именно он необходим в данный, может быть, наиболее опасный момент революции на посту министра-председателя[23].

 

Не в состоянии далее оказывать воздействие на события, он удалился в Оптину пустынь, чтобы в подходящей обстановке подвести итоги пройденного пути[24].

Право назначать заместителя министру-председателю никогда ранее не оговаривалось ни кн. Львовым, ни кем-либо иным. Этот факт наглядно показывает непонимание конституционных основ теми людьми, которые себя облекли «всей полнотой власти». Не существовало президента государства, регента или регентского совета, которым подавшее в отставку правительство могло бы передать свои полномочия, не было никого, кто должен был бы назначать нового министра-председателя или играть роль посредника во время переговоров, предшествующих образованию нового правительства. Героические усилия, проявленные Керенским при ведении таких переговоров, не могли не быть обречены на провал, ибо он выступал одновременно в роли назначающего и кандидата на должность премьера.

Керенскому пришлось передать председательство ещё существующего кабинета министру путей сообщения Н. В. Некрасову, предоставив ему таким образом вести переговоры для образования нового правительства. Некрасов принял должность 7 июля и сохранил её две недели.

Керенский же, хотя и был тогда вовлечён в сложные политические манёвры, не упускал из виду и всё ухудшающееся положение на Юго-Западном фронте. Он уволил Брусилова с должности Верховного Главнокомандующего и заменил его 10 июля ген. Корниловым. Замена Верховного Главнокомандующего объясняется несколькими причинами. С одной стороны, Брусилов оказался слишком послушным исполнителем и не сумел удержать Керенского от наступления в то время, когда армия была совершенно неспособной к активным боевым действиям. С другой стороны, он глубоко задел самолюбие Керенского, не поехав встречать его поезд в Могилёве. Среди офицерства Брусилов был непопулярен из-за энергичных усилий, приложенных им для установления хотя бы сносных отношений с солдатскими комитетами. Солдатам же Брусилов представлялся старорежимным генералом. К тому же они не забыли и не простили ему тяжёлые потери так называемого «Брусиловского наступления» летом 1916 года.

Брусилов отнёсся к своему увольнению не с таким внешним спокойствием, как его предшественник Алексеев. В интервью для печати[25] он заявил: «Когда я выступил [так! – Г.К.]на пост Верховного Главнокомандующего... я нашёл армию в тяжёлом положении анархии и развала». Он неоднократно обращал внимание правительства на это положение и «горячо сочувствовал попытке А.Ф. Керенского ввести дисциплину сознания гражданского долга в армии и по мере сил своих проводил её сам». Он поддерживал приказ о наступлении, отданный Керенским, хотя предупреждал его, что шансов на успех мало. Но он

 

...знал, что это наступление так или иначе выявит тот развал, в котором находилась армия, что оно даст неопровержимое подтверждение [его] словам о необходимости введения дисциплины... <... >

Легко мгновенно испортить, но трудно и требует долгого времени воздвигнуть вновь здание такого фактора, каким является дисциплина.

С переходом противника в наступление войска наши побежали, бежали при малейшем нажиме немцев, которых мы превосходили силою в пять раз.

 

Генерал Брусилов продолжает:

 

Я был вполне согласен с приказом генерала Корнилова и поддержал его.

Ни одной секунды я не думал об уходе. Я всегда считал себя не вправе уйти и не хотел уходить, а, напротив, думал, что мой боевой опыт и моё знание офицера и солдата и отношение армии ко мне послужат тем звеном, которое облегчит воскресение армии в её силе.

 

Когда он «совершенно неожиданно» получил короткую телеграмму, извещающую его об увольнении, с приказанием сдать должность Верховного Главнокомандующего Корнилову и выехать в столицу, чтобы перейти в распоряжение Временного правительства, условия отставки его глубоко «поразили» и «оскорбили».

Увольняя Брусилова, Керенский действовал под давлением своих коллег из Временного правительства, которые стремились к улучшению отношений между офицерами и правительством. Репутация Брусилова сильно пострадала в глазах офицерства из-за его почтительного отношения к солдатским комитетам. Политические комиссары армии Савинков и Филоненко утверждали, что Корнилов заслужил доверие офицерства и, честно защищая «завоевания революции», стремится также к примирению офицерского корпуса с правительством.

 

К оглавлению книги