ЛЕКЦИЯ XI

 

Роль Государственного совета во время войн 1812–1815 гг. – Восстановление его значения в 1816 г. с возвращением его состав адмирала Мордвинова. – Деятельность Мордвинова и финансовые меры 1816– 1820 гг. – Таможенные тарифы 1816 и 1819 гг. и значение их для курса бумажных денег и для фабричной промышленности в России. – Развитие фабричной промышленности при Александре I. – Крестьянский вопрос в 1816–1820 гг. – Освобождение остзейских крестьян в 1816–1819 гг. и отношение правительства и общества к крестьянскому вопросу в России. – Развитие просвещения после 1812 г. – Роль университетов. – Проникновение мистических течений. – Библейское общество. – Министерство духовных дел и народного просвещения. – Кн. А.Н. Голицын и его сподвижники: Стурдза, Магницкий и Рунич. – Разгром университетов. – Журналистика после 1815 г. и положение печати. – Роль Министерства полиции. – Настроение Александра в 1818–1820 гг. – Речь его на польском сейме в 1818 г.

 

Государственный совет при Александре I

Деятельность Государственного совета во время великих Наполеоновских войн с удалением Сперанского и выходом в отставку в 1812 г. председателя департамента государственной экономии Мордвинова отошла на второй план, и даже финансовые меры принимались в эти годы распоряжениями Комитета министров без всякого участия Государственного совета – в противность закону. Государственный же совет занялся в это время главным образом подробным рассмотрением плана гражданского и уголовного уложения, составленного Сперанским. Как раз эту работу Сперанского из всех работ, которые ему принадлежали, надо признать наименее успешной. Такой же ее признавал впоследствии и сам Сперанский. Это уложение было составлено им по образцу французских кодексов без достаточного изучения истории русского законодательства и потребностей русского быта, и по мере того как отдельные параграфы принимались еще в 1811 и в начале 1812 г. в департаментах Государственного совета, сам Сперанский убеждался все больше и больше в совершенной непрактичности своей работы. Но в 1812 г. он был сослан, а Государственный совет продолжал рассматривать это дело главным образом потому, что у него не было никакого другого.

Однако после ссылки Сперанского отношение к его проекту решительно изменилось, и члены Государственного совета без церемонии уже критиковали основы этого уложения и все статьи одну за другой проваливали, а в конце концов уложение было сдано в комиссию законов с требованием снабдить каждую статью проекта указанием, старый ли этот закон или новый и если новый, то чем вызывается и оправдывается изменение действующего закона. Дело затормозилось, и ему суждено было окончиться лишь в царствование императора Николая, причем оно вновь попало тогда в руки Сперанского.

В 1816 г. адмирал Мордвинов был вновь приглашен на службу и назначен на прежнюю свою должность председателя департамента государственной экономии[1], и лишь с этого времени опять началась правильная работа Государственного совета, по крайней мере в области рассмотрения государственного бюджета.

Адмирал Николай Мордвинов. Портрет работы А. Варнека, 1820

 

Мордвинов по вступлении в должность немедленно обрушился на деятельность тогдашнего министерства финансов, руководимого Гурьевым. «Представленную министром финансов роспись государственным доходам и расходам на 1817 г. департамент государственной экономии не может, – писал Мордвинов, – принять в виде истинного отчета, показывающего состояния государственных финансов; ибо первая и главнейшая часть, на коей основывается государственный кредит, в представлении министерства финансов умолчена: ни о количестве долгов, ни о их обеспечении в оном не упомянуто. Столь существенное небрежие соделывает роспись порочной, а представление оной от министра финансов несообразным уставу сего министерства. Равным образом департамент государственной экономии не может признать правильным остаток, министром финансов в доходах показанный; ибо остаток может существовать только тогда, когда уплачены или, по крайней мере, обеспечены платежом долги, согласно с условиями, при займе учиненными».

Почти в то же время Мордвинов представил в Государственный совет мнение о положении государственного хозяйства с подробной критикой финансовой политики правительства и с указанием способов, как поправить дело. Больше всего он нападал на неумеренные выпуски ассигнаций, которые Комитет министров во время войны выпускал тайным образом, т. е. совершенно незаконно. Как выход из этого положения Мордвинов указывал меры, аналогичные мерам Сперанского 1810 г.[2]

Под давлением нападок Мордвинова министр финансов Гурьев представил и провел через Государственный совет ряд довольно существенных, по крайней мере по внешности, проектов: о восстановлении деятельности комиссии погашения государственных долгов, об учреждении особого совета кредитных установлений со включением в его состав представителей купечества и об учреждении Коммерческого банка. В распоряжение комиссии погашения долгов ассигнованы были довольно значительные средства, благодаря чему в 1817 г. было впервые при Александре сожжено ассигнаций на сумму 38 млн. руб.

Однако число оставшихся ассигнаций все же достигало 800 млн. руб., а общее количество государственных процентных долгов, внесенных в особую долговую книгу, составляло более 200 млн., так что весь государственный долг превышал миллиард рублей, что представляло огромную сумму для тогдашнего времени. Наряду с уплатой долгов министерство финансов провело в 1817 г. уничтожение винных откупов с заменой их государственной монополией, что, впрочем, привело лишь к развитию необыкновенного воровства среди заведовавших этим делом чиновников.

Затем тогда же удержано было порто-франко в Одессе и выдана привилегия Берду на установление первого в России пароходства.

Все эти меры произвели в публике некоторое удовлетворение, хотя дороговизна, обусловленная низким курсом бумажных денег, оставалась прежняя.

 

Русская промышленность и торговля после войны 1812

В значительной мере это последнее обстоятельство зависело от тех изменений в таможенном тарифе, которые были сделаны в 1816 и особенно в 1819 гг. в сторону свободы торговли.

Выше уже было упомянуто, что министерство финансов хотело еще в 1813 г. изменить таможенный тариф 1810 г. и заменить его более либеральным; но тогда это не состоялось ввиду протеста московских фабрикантов, поддержанного Козодавлевым и Румянцевым. После Венского конгресса, на котором Александр дал ряд прямых обещаний представителям других держав смягчить или уничтожить тарифные запреты в России, – причем имелось в виду в особенности облегчить положение промышленности в Царстве Польском и сопредельных с ним польских областях Австрии и Пруссии – эти обещания пришлось осуществить. У Гурьева было несколько готовых проектов тарифных изменений, и в 1816 г.без труда прошли первые облегчения. Собственно, новый тариф, сняв все запреты с иностранных товаров и понизив многие пошлины, понизил их, однако же, не столько на фабричные продукты, сколько на сырье, не вырабатываемое в России; таким образом, этот тариф не мог поколебать положения нашей фабричной промышленности, но, несомненно, он поколебал наш торговый баланс. Он послужил усилению ввоза, а вывоз остался почти прежним; таким образом, баланс сделался менее благоприятным в отношении прилива в страну звонкой монеты, и это обстоятельство удержало низкий курс бумажного рубля.

В 1819 г. в таможенном тарифе опять были сделаны серьезные изменения, уже коснувшиеся понижения пошлин на некоторые фабричные произведения, и это заставило многие русские фабрики сократить или совсем прекратить свою деятельность.

Как выше уже указывалось, до начала XIX в. фабричное производство в России удовлетворяло, главным образом, казенным нуждам, и большинство фабрик выделывало или железо и оружие, или сукно и полотно для нужд армии и флота. Посессионным суконным фабрикам запрещено было продавать свои изделия в частные руки, и вся их работа должна была сводиться к поставке сукна в армию. Правительство Александра долго не решалось отменить это тягло, боясь освободить от него фабрики ввиду возрастающих нужд армии, и только в 1816 г. это тягло было, наконец, снято, и тут только выяснилось, насколько это было для дела выгодно. Именно через несколько лет после снятия тягла в 1812 г. достигнуто было, наконец, такое положение, что спрос армии на сукно был впервые не только сполна удовлетворен, но даже превышен предложением фабрикантов: настолько эти фабрики развились, когда обороты их стали свободны.

С начала XIX в. у нас развиваются также хлопчатобумажные фабрики: бумагопрядильные и ткацкие. Раньше пряжа получалась из Англии, и в России были только бумаготкацкие фабрики; но после введения континентальной системы, прекратившей на время ввоз готовой пряжи из Англии, бумажная пряжа стала вырабатываться и в России из среднеазиатского хлопка, правда, в весьма ограниченном количестве. Стали, таким образом, впервые после 1808 г. развиваться бумагопрядильные фабрики. Хлопчатобумажные фабрики явились опасными конкурентами фабрикам полотняным и парусинным, хотя, впрочем, еще в1818 г. ученый статистик К. И. Арсеньев признавал самой доходной фабричной промышленностью в России именно льняную и пеньковую, т, е. полотняную и парусинную, которые отправляли свои произведения за границу, особенно в Англию, для нужд парусного флота.

Фабриканты мануфактурных товаров, поднявшие вопль против тарифа 1819 г., достигли своей цели. В 1822 г. был выработан новый протекционный тариф, который надолго утвердил протекционные начала в русском законодательстве.

Совершенно не развивалось в России во всей первой половине XIX в. железоделательное производство. Исследователи главную причину этого застоя видят в принудительном труде. Все железоделательные заводы были на посессионном праве с крепостными рабочими, и принудительный характер работы не давал возможности делать труд более продуктивным и вводить новые технические усовершенствования, удешевляющие продукты. К этому присоединялось то обстоятельство, что в России не было удобных внутренних путей сообщения, и доставка железа с Урала была дороже и труднее, чем из-за границы.

Чтобы не возвращаться к положению фабрично-заводской промышленности в России в царствование Александра I, мы приведем здесь, пользуясь данными проф. Туган-Барановского, цифры роста общего числа фабрик и рабочих на них за это время.

В 1804 г. число фабрик было – 2423, в 1825 – 5261, число рабочих в 1804 г. – 95 202, из них вольных рабочих, не крепостных и не посессионных, – 45 625 (48%), в 1825 г. всех рабочих было – 210 568, вольных из них – 114 515, т. е. 54%. Таким образом, число вольных рабочих значительно увеличилось, как абсолютно, так и в процентном отношении к общему числу рабочих, что указывает, конечно, на существование тенденции фабричного производства к вольнонаемному труду – обстоятельство, которое сыграло некоторую роль в подрыве крепостного права тем, что подчеркивало его невыгодность для интересов русской промышленности.

 

Крестьянский вопрос при Александре I

С возвращением общества к мирным условиям жизни и с усилением видов на либеральные преобразования правительства возобновляются в это время и попытки со стороны многих лиц двинуть к разрешению крестьянский вопрос[3].

В 1816 г. был окончательно разрешен крестьянский вопрос в Остзейском крае, но, к сожалению, в невыгодном для крестьян направлении. В своем месте мы указывали, как стояло там дело в 1804–1805 гг.; оно было поставлено для крестьян довольно благоприятно, так как тогда были введены существенные ограничения помещичьего произвола, главным образом в распоряжении крестьянскими землями и в увеличении их повинностей, а также было улучшено и правовое положение крестьян. Остзейское дворянство осталось законами 1804 и 1805 гг. очень недовольно, введение этих положений стремилось как можно более затруднить, и в 1811 г. дворянское собрание Эстляндской губернии представило от себя новый проект, в котором дворяне предлагали освободить крестьян от крепостного права совершенно, но освободить их вместе с тем и от земли. Правительство пошло на эту удочку. В 1812 г. заняться эти делом помешала война, но в 1816 г. проект этот двинулся в ход. В 1816 г. состоялось утверждение государем закона о полной отмене крепостного права в Эстляндии, причем вся земля осталась за помещиками. Таким образом, крестьяне сделались лично свободными, но должны были стать в полную экономическую зависимость от помещиков. В 1818 г. такой же закон получил утверждение для Курляндии, а в 1819 г. и для Лифляндии.

Этот исход дела тогда чрезвычайно соблазнил помещиков литовских губерний, а за ними и помещики белорусских губерний и даже губерний Псковской и Петербургской начали подумывать о таком же безземельном освобождении крестьян. Но большинство помещиков еще не было к этому подготовлено, только одно динабургское дворянство Витебской губернии образовало комитет для выработки соответствующего положения, но и там дело затянулось, к счастью, надолго. Эти события, как видно, между прочим, из одного письма Сперанского, произвели большую сенсацию в умах помещиков даже и таких отдаленных от Остзейского края губерний, как Пензенская. Здесь, однако, их ожидали со страхом перед всякими бедствиями от неосторожных, действий правительства, так как здесь крепостной труд представлял еще наиболее удобный для помещиков способ эксплуатации их имений.

В правительстве продолжались по отношению к крестьянскому вопросу чрезвычайные колебания; так, на деньги самого Александра был издан на французском языке курс политической экономии академика Шторха, который он читал великим князьям и в котором был решительно осуждаем всякий подневольный труд, и в частности крепостная система, существовавшая в России. Но когда Шторх задумал издать этот курс на русском языке, то цензура его попросту запретила.

В то же время харьковский профессор Шад, который был рекомендован через Уварова Шиллером и Гёте и был весьма замечательным ученым, издал на латинском языке курс, где излагал такие же взгляды, как Шторх, и за это был выслан из России.

В том же 1816 г. была издана весьма дельная, хотя и осторожно написанная книга Грибовского о положении господских крестьян в России. Эта книга была посвящена Аракчееву и прошла через цензуру беспрепятственно.

Самый распространенный тогдашний журнал «Дух журналов» неоднократно обсуждал вопрос освобождения крестьян, причем резко высказывался против их безземельного освобождения. Но когда в 1818 г. в этом журнале была напечатана речь малороссийского генерал-губернатора князя Репнина, в которой он советовал помещикам Полтавской и Черниговской губерний дать своим крестьянам то положение, которое было введено в Остзейском крае в 1804 г., то речь эта произвела целое возмущение, и редактор журнала получил выговор.

Сам Александр, несомненно, продолжал помышлять о крестьянской реформе. Когда ему было представлено через Милорадовича известное стихотворение Пушкина «Деревня», то он приказал Пушкина благодарить за то, что он распространяет благородные чувства и взгляды, но цензура опять-таки без церемоний запретила печатать это стихотворение. В 1819 г. весьма благоприятный прием встретила у Александра записка Н. И. Тургенева о рациональных способах крестьянской реформы. Это был из всех тогдашних проектов по крестьянскому делу наиболее серьезный труд, так как Тургенев стоял тогда на правильной точке зрения и требовал освобождения крестьян с землей. Другая, тоже весьма дельная, записка, предлагавшая весьма обдуманный план постепенного уничтожения крепостного права, была представлена Е. Ф. Канкриным, который был тогда генерал-интендантом действующей армии и насмотрелся на тяжелое положение крестьян в своих разъездах по разным губерниям. Канкрин был к тому же ученым-экономистом и мог предпослать своему проекту обзор освобождения крестьян на Западе. Очень может быть, что именно эта записка и побудила Александра поручить Аракчееву в 1818 г. составить проект постепенного освобождения крестьян, причем ему было указано, однако, так составить этот проект, чтобы он «не заключал в себе никаких мер, стеснительных для помещиков, и, особенно, чтобы меры сии не представляли ничего насильственного со стороны правительства». Аракчеев в этих рамках и исполнил данное ему поручение. Он предложил очень простую меру: отпускать каждый год по 5 млн. руб. на выкуп имений у тех помещиков, которые на это сами согласятся; причем освобождение предполагалось с землей – по две десятины на душу. Конечно, сам Аракчеев понимал, что этого мало, но он и имел в виду дать крестьянам неполное обеспечение, чтобы тем самым обеспечить обработку по найму помещичьих земель.

Среди русских помещиков того времени было несколько частных попыток двинуть крестьянский вопрос к разрешению. Не говоря о декабристе И. Д. Якушкине, который в то время по своей хозяйственной неопытности думал, что будет большим благодеянием для крестьян и безземельное их освобождение, – от чего он потом сам отказался, – здесь следует упомянуть о попытке образовать целое общество помещиков для содействия ликвидации крепостного права. Инициатива в этой попытке приписывается тому самому В.Н. Каразину, который в начале царствования Александра представил ему такое восторженное письмо; теперь это уже не был, однако, прежний молодой энтузиаст, а какой-то странный полупомешанный прожектер, желавший проектируемому обществу придать два несовместимых назначения: с одной стороны, заботу о ликвидации крепостного права, а с другой стороны, задачу слежения за настроением умов в тайных обществах. Но участникам этой попытки удалось Каразина устранить, и проект этого общества был представлен Александру двумя высокопоставленными учредителями – гр. М. С. Воронцовым и кн. А. С. Меншиковым (который тогда еще был либералом). К ним присоединился целый ряд других богатых помещиков, представлявших своими имениями массу гораздо более 100 тыс. душ крестьян. В числе их были и братья А. И. и Н. И. Тургеневы. Но один из предполагаемых членов этого общества – Васильчиков – заранее устранился от этого дела и предупредил, в неблагоприятном для затеянного проекта смысле, государя. Александр сухо принял учредителей и сказал, что зачем же учреждать такое всероссийское предприятие, – пусть помещики действуют каждый в своем имении, а направление общего вопроса должно зависеть в России, пока есть самодержавие, от самодержавной власти.

Между тем известно, что когда Милорадович представил Александру вышеупомянутую записку Тургенева, то Александр сказал, что он собирает всякие проекты, чтобы непременно в конце концов что-нибудь сделать для крестьян, пока он царствует, и если не прямо уничтожить крепостное право, то ввести его в тесные границы. Как известно, это намерение осталось неосуществленным. В 1820 г., последний раз в царствование Александра, происходило официальное обсуждение одного проекта по крестьянскому делу, в составлении которого принимали близкое участие те же братья Тургеневы. Составители проекта пытались на этот раз пронести уничтожение личного рабства – права владения дворовыми. В Государственном совете этот проект встретил, однако, величайшее сопротивление и провалился. Еще более характерен случай, происшедший в то время в Вольно-экономическом обществе. В трудах Вольно-экономического общества была напечатана статья некоего Зубова, тверского помещика, который обсуждал вопрос о преимуществах общинного и подворного хозяйства крестьян. Будучи сторонником подворного землепользования, он обмолвился, что необходимо утвердить за отдельными крестьянами «в незыблемую собственность» отведенные им наделы. Это была просто описка. Он вовсе не думал лишать права собственности помещиков и хотел этим выразить лишь преимущество подворного хозяйства перед общинным, но употребленное им выражение возбудило в Вольно-экономическом обществе целую бурю, и многие потребовали уничтожения той книжки «Трудов», где была напечатана эта статья, и перепечатания ее без этой заметки.

Этот вопрос обсуждался: в целом ряде заседаний, и в конце концов эта книга спаслась от уничтожения всего большинством одного голоса – 11 против 10, – причем любопытно отметить, что в числе требовавших уничтожения книги оказался и либеральный адмирал Мордвинов.

 

Народное просвещение в последние годы Александра I

Прежде других областей симптомы реакционного настроения правительства после Наполеоновских войн сказались в направлении деятельности Министерства народного просвещения. Мы видели, что, хотя и с трудом, просвещение продолжало развиваться в России и в годы полного упадка доходов казны, и в эпоху войн. Толчок, данный в этом отношении в 1803–1804 гг., был очень силен и плодотворен. В 1804 г. правительство, несомненно, стало на правильную для того времени точку зрения, когда открыло пять новых университетов в стране, где был только один университет и почти не было низших училищ. Эти университеты имели задачей не только давать высшее образование своим питомцам, но и заботиться о правильной постановке учебного дела во всем учебном округе, потому что, по уставу 1804 г., университеты поставлены были во главе учебного дела в учебных округах. Университетский совет являлся окружным административным учреждением; при этом, по тому же уставу 1804 г., эти учреждения не были в чиновничьей зависимости от высшего начальства, в какой были попечители округов: университеты пользовались значительной автономией. Эта автономия была дана для целей свободного развития науки, но она отражалась и на ходе их деятельности в качестве административных органов. И надо сказать, что советы университетов в то время выдерживали успешно столкновения даже с самим Комитетом министров, не говоря о Министерстве народного просвещения.

Они не только поставляли учителей, но и улучшали вообще состав педагогического персонала: до того времени директорами учебных заведений были обыкновенно отставные военные, люди для этого во всяком случае непригодные, – и вот университетам удалось в значительной мере устранить это зло и добиться того, чтобы подбор этих начальников училищ был несколько улучшен.

Личный состав профессоров был в начале царствования Александра довольно высок, главным образом благодаря, приглашению иностранных ученых (в числе около 60 человек). Конечно, это вызывало то неудобство, что лекции читались на немецком языке, по латыни, иногда по-французски, и только половина профессоров читала по-русски. Это было важное неудобство, но в то же время эти стоявшие на высоте своего положения иностранцы имели большое значение как хорошо подготовленные культуртрегеры.

По недостатку денежных средств число школ с 1805 г. мало увеличивалось, но качественная постановка дела продолжала улучшаться. Отчасти помогало делу развития школ довольно большое количество частных пожертвований, которые в это время на нужды просвещения притекали обильно. Так, во втором десятилетии XIX в. были открыты на частные средства такие заведения, как Ришельевский лицей в Одессе, который был впоследствии превращен в университет, или Лазаревский институт для изучения восточных языков в Москве. На казенный счет был открыт в эти годы Царскосельский лицей, сыгравший потом довольно важную роль в истории русской литературы и русского просвещения. Лицей этот был основан в противовес все еще державшемуся среди дворян обычаю воспитывать детей дома при помощи частных учителей, главным образом французских эмигрантов, между которыми были и иезуиты, ведшие тогда деятельную католическую пропаганду. Этому правительство старалось препятствовать, пытаясь заставить таких учителей держать экзамены, и в конце концов, для конкуренции с частными пансионами, основало этот лицей.

В провинциальных учебных заведениях состав учащихся был довольно демократичен. Дворянство, привыкшее пользоваться услугами частных учителей-иностранцев, неохотно отдавало своих детей в общие казенные заведения, и поэтому тем легче принимали туда разночинцев, а иногда даже и детей крестьян, хотя это и противоречило тогдашним законам. В сущности, тот факт, что дворянство не пользовалось тогдашними учебными заведениями, факт, чрезвычайно огорчавший Министерство народного просвещения, сыграл, может быть, и благоприятную роль в деле распространения просвещения, так как благодаря ему просвещение свободнее распространялось среди других сословий.

Так стояло дело народного образования в начале второго десятилетия XIX в. В дальнейшем важным препятствием свободному ходу его развития явились проникшие в Министерство народного просвещения начала мистицизма.

 

Российское Библейское общество и князь Голицын

В обществе склонность к мистицизму выражалась тогда в увлечении масонством, которое получило широкое распространение во всей тогдашней Европе. В правительстве эти стремления проявлялись в другой форме. После Отечественной войны они выразились в энергичной деятельности Библейского общества. Развитие этого общества способствовало прежде всего настроению самого Александра, которое гармонировало с задачами этого оригинального учреждения.

Библейское общество было основано в Англии в 1804 г. и главная его роль заключалась в переводе Библии на все языки и в дешевой ее продаже не только по заготовительным ценам, но и далеко ниже благодаря крупным пожертвованиям на это дело. В России отделение этого общества основано было в 1812 г., и вскоре во главе его стал обер-прокурор Синода кн. А.Н. Голицын, друг юности Александра, бывший когда-то вольнодумцем, а потом мало-помалу сделавшийся верующим, мистиком приблизительно такого же характера, как сам Александр в эпоху Священного союза. На него, так же как и на Александра, в эту эпоху производили глубокое впечатление и баронесса Крюденер с ее экзальтированным и туманным мистицизмом, и английские квакеры, и умный иезуит Жозеф де Местр, и русские подвижники и аскеты того времени. Он не делал разницы между различными вероисповеданиями и, управляя делами и православного, и других, иностранных, исповеданий, относился чрезвычайно горячо ко всем конфессиональным интересам, так что впоследствии православные изуверы обвиняли его даже в равнодушии к интересам именно православной церкви. Когда стал во главе Библейского общества Голицын, то губернаторы, видя это, спешили сделаться учредителями таких обществ по всей России, и этих обществ появилась целая сеть. Голицыну удалось даже привлечь иерархов православной церкви в состав этого индифферентного, с точки зрения православной церкви, общества, и когда этим обществом был предпринят перевод священных книг на русский язык, то редактором его сделан был епископ Филарет, впоследствии знаменитый митрополит Московский. Задачи общества, скромные и сами по себе нереакционные, хотя и имевшие некоторое контрреволюционное значение на Западе, в России сделались совсем иными; здесь это общество скоро сделалось органом, распространявшим идеи туманного мистицизма и ханжеского лицемерия, главным образом в среде чиновничества. Впрочем, распространение отделов общества в глухой провинции, в уездах; вне непосредственных попечений центра, придавало их деятельности некоторую самостоятельность и иногда давало неожиданно благоприятные результаты для просвещения, потому что Библейское общество, хотя и задавшееся лишь целью распространять Священное писание, должно было неминуемо столкнуться там с вопросом о предварительном распространении грамотности. Благодаря этому именно среди провинциальных комитетов возник вопрос о распространении грамотности, потому что без этого и Писание не могло идти, и этот взгляд, шедший снизу, произвел впечатление и на верхи, и был такой момент, когда Голицын стал серьезно думать о широком насаждении, для своих целей, начального народного просвещения в России: явилась идея создать сеть начальных школ, и хотели даже ассигновать на это около 2 млн. руб. в год, что почти равнялось всему тогдашнему бюджету Министерства народного просвещения. В свою очередь, и сами уездные отделения общества стали в отдельных местностях заботиться о распространении просвещения в народе, и таким образом кое-где эти общества сыграли более или менее просветительную роль в глухой провинции[4]. Но руководительство библейскими обществами послужило кн. Голицыну ступенью для передачи ему в заведование и всего дела народного просвещения в России, причем вскоре задачи просвещения были формально соединены с задачами духовного ведомства. Это уже было событие определенно реакционного значения, и притом весьма важное по своим отрицательным результатам.

Портрет князя Александра Голицына. Художник К. Брюллов, 1840

 

 

Университеты в конце царствования Александра I - Магницкий и Рунич

В 1816 г. министр народного просвещения гр. А. К. Разумовский, давно просившийся в отставку, был уволен, и на его место был назначен кн. А. Н. Голицын, а через год Министерство народного просвещения было преобразовано, по проекту князя, в Министерство духовных дел и народного просвещения, и это соединенное ведомство задалось определенной целью внести в дело просвещения религиозные задачи[5]. Голицын окружил себя подходящим личным составом «главного правления училищ», при котором открыт был еще «ученый комитет», а в него попали лица, вроде известного Стурдзы, издавшего за границей памфлет против германских университетов, послуживший там в 1818 г. сигналом гонения на них. Рядом со Струдзою введены были ханжи и изуверы, вроде Магницкого и Рунича, которые сделались попечителями учебных округов и произвели полный погром только что пущенного в ход при помощи иностранных профессоров дела просвещения. Вскоре развитию обскурантского направления стала способствовать и реакция в Германии после убийства писателя Коцебу студентом Зандом, которое при содействии Меттерниха произвело немалое впечатление на Александра. Впрочем, надо сказать, что подвиги Магницкого в Казани опередили меры германских реакционеров[6].

Магницкий ранее был одним из сотрудников Сперанского в комиссии составления законов и в Государственной канцелярии и вместе со Сперанским поплатился в качестве опасного человека в 1812 г., но когда был затем вместе же со Сперанским В провинциальных учебных заведениях состав учащихся был довольно демократичен. Дворянство, привыкшее пользоваться услугами частных учителей-иностранцев, неохотно отдавало своих детей в общие казенные заведения, и поэтому тем легче принимали туда разночинцев, а иногда даже и детей крестьян, хотя это и противоречило тогдашним законам. В сущности, тот факт, что дворянство не пользовалось тогдашними учебными заведениями, факт, чрезвычайно огорчавший Министерство народного просвещения, сыграл, может быть, и благоприятную роль в деле распространения просвещения, так как благодаря ему просвещение свободнее распространялось среди других сословий.возвращен из ссылки в 1816 г. и назначен губернатором в Симбирск, то там он оказался вскоре уже совершенным реакционером, мистиком и ханжой. В 1819 г., уже в звании члена главного правления училищ, он был назначен ревизором, а затем и попечителем Казанского учебного округа. Из числа 20 с чем-то казанских профессоров 11 были по его требованию уволены, и затем он спешил ввести полное преобразование всего быта Казанского университета, вмешиваясь в программы каждого курса и заявляя совершенно невозможные требования. Например, курс политической экономии должен был строиться на основании истин Священного писания; студенты превращены были в каких-то не то кантонистов, не то послушников: их заставляли маршировать, читать и петь хором молитвы, провинившихся сажали в карцер и надевали на них дощечки с надписью «грешник», после чего они должны были приносить покаяние. Таково было положение университета в Казани; но и в остальной России появилась резкая реакция в учебном ведомстве, и особенно яркое выражение она получила в учебном комитете, который, по инструкции, выработанной Стурдзой, должен был начать работу с пересмотра всех курсов и учебных пособий, а затем признано было необходимым перейти к ревизии и личного состава училищного персонала. Книги, которые подвергались осуждению, были вроде «Естественного права» проф. Куницына, «Логики» Лодия, и даже «Всеобщая мораль, или Книга о должностях человека», появившаяся еще в 1783 г. и выдержавшая 11 изданий, приписывавшаяся самой Екатерине, была признана вредной и изъята из обращения. Впоследствии даже Шишков, сделавшись министром народного просвещения, счел необходимым хлопотать о реабилитации этой книги. Даже некоторые места из учебника истории Кайданова, изобильно наполненного славословиями, были подвергнуты сомнению.

После Казанского университета первая очередь оказалась за Харьковским. Там погром был произведен по тому же типу попечителем Карнеевым, но в меньших размерах: удален был один из лучших русских профессоров того времени математик Осиповский и выслан за границу, как уже упоминалось, профессор Шад. Последний был устранен как последователь опасной философской доктрины – он был шеллингианец – и за свое враждебное отношение к рабству.

Эта реакция, однако, не сразу охватила все учебные округа, и, например, Петербургский округ представлял исключение. Его попечитель, человек тогда еще довольно либеральный и, во всяком случае, весьма просвещенный – С. С. Уваров – пытался оказывать оппозицию общему направлению и даже провел еще в 1819 г. преобразование главного педагогического института в университет. То обстоятельство, что Уваров, поклонник Карамзина, впоследствии, в бытность свою министром, проводивший его взгляды, явился главным представителем оппозиции в Министерстве духовных дел и народного просвещения, показывает, до чего глубока была реакция, на путь которой это министерство вступило. Впрочем, вскоре Уваров должен был удалиться и уступить свое место бешеному обскуранту Руничу, который тоже был членом ученого комитета и в Петербурге начал проводить то же, что Магницкий в Казани. В 1821 г. здесь были подвергнуты преследованию профессора Раупах, Германн, Арсеньев и Галич. Первый и второй были образованными иностранцами, и их предлагали поэтому выслать за границу, подобно Шаду. Последние два были русскими: Арсеньев – ученый историк и статистик, а Галич – выдающийся философ. Дело преследования петербургских профессоров, почти невероятное по своей нелепости, затянулось, однако, на несколько лет, и уже император Николай в 1827 г. приказал его прекратить и преследуемых профессоров восстановить в их правах.

 

Цензура в последние годы Александра I

Среди журналов, издававшихся после Наполеоновских войн, самая видная роль принадлежала «Духу журналов» Яценкова; сильное распространение имел также «Сын Отечества» Греча, вытеснивший «Русский вестник» Глинки. «Дух журналов» был органом умеренно-либерального направления. «Сын Отечества» был органом по преимуществу «патриотического» направления, но у него не было ни честности и независимости, ни первобытной наивности, которыми отличался С.Н. Глинка.

Яценков, который был сам цензором, умело проводил свой журнал через цензуру. Это было еженедельное издание, выходившее тетрадями до 50 страниц, по особой программе с восемью «статьями» (т. е. отделами): историческим и политическим, государственного хозяйства и литературы и др., что давало ему характер настоящего общественно-политического обозрения. Особый отдел составляли «мысли и суждения императрицы Екатерины». Отдел этот был заведен как уловка, при помощи которой можно было обходить тогдашнюю немудрую цензуру: лишь под этой рубрикой было возможно наводить косвенную иносказательную критику на современные мероприятия правительства. «Дух журналов» по своей программе был тем, чем являются теперь заграничные «Revues des revues», он должен был представлять все замечательное, что находил во всех журналах, и сам он сравнивал себя с пчелой, собирающей мед, но, как справедливо замечает Пятковский, «ароматные соки, извлеченные им из тысячи цветов, обладали таким сильным букетом, что сразу поразили обоняние цензурных властей».

В 1815 г. издатель «Духа журналов» ввиду громадного интереса, представлявшегося политическими событиями, признал за лучшее почти отбросить другие «статьи», т. е. отделы журнала, а «статью политическую» сделать сколь возможно полной, причем он поставил себе задачу давать в журнале все официальные акты, в том числе и конституции, вводимые в соседних государствах, и передавать их со всей точностью в переводе. Цензура нападала на него не столько за это – так как он умел конституции представить не как продукт революций, а как дар свыше, – сколько за его, хотя бы и косвенные, порицания разных отечественных порядков, в особенности в области финансового хозяйства и управления страной, а затем за свободолюбивые взгляды на крепостное право – это был такой вопрос, которого тогдашняя цензура почти не переносила.

Формально продолжал в то время сохранять силу цензурный устав 1804 г., но уже с 1807 г. параллельно с официальной цензурой Министерства народного просвещения стала развиваться особая цензура тайной полиции. В число обязанностей секретного комитета, который был учрежден еще в 1807 г., уже входили пересмотр вышедших в свет газет и журналов, а с учреждением особого Министерства полиции ему дано было право просмотра обращающихся к публике изданий, уже разрешенных цензурой, причем Министерство полиции могло прямо конфисковать такие издания, несмотря на разрешение Министерства народного просвещения. Это право Министерства полиции развивалось и крепло, так что в 1815 г. цензура уже не разрешала новых журналов, не снесясь предварительно с Министерством полиции. Разумовский, министр народного просвещения, сменивший в 1810 г. Завадовского, сам выражал взгляды, аналогичные взглядам Министерства полиции, и указывал, что недопустима никакая критика лиц, состоящих на государственной службе, а управляющий Министерством полиции Вязмитинов требовал на этом основании, чтобы запрещено было критиковать даже актеров императорских театров. Впрочем, надо сказать, что при Разумовском все-таки цензура продолжала иметь характер запретительный, отрицательный, когда же министром просвещения сделался Голицын, то она стала проявлять положительные стремления проводить через журналы и книги определенный реакционный и обскурантский дух.

 

Либеральная речь Александра I перед польским сеймом (1818)

Как ни мрачна была картина положения просвещения и печати в годы, непосредственно следовавшие за прекращением Наполеоновских войн, все же в 1816–1820 гг. еще можно было довольно определенно отличить стремления и действия обскурантов, торжествовавших в отдельных ведомствах, от настроения самого Александра, который, несмотря на растущее увлечение своим мистицизмом, все-таки оставался по отношению к вопросам политическим умеренным либералом.

С особенной яркостью это его настроение выразилось в тронной речи при открытии в 1818 г. первого польского сейма, собранного впервые на основании конституции 1815 г. Александр приглашал в этой речи представителей Царства Польского доказать «взирающей на них Европе» и всем современникам, что «свободные учреждения, коих священные начала покушаются смешивать с разрушительными учениями, враждебными общественному устройству, – не мечта опасная; что, напротив, такие учреждения, приведенные в исполнение с чистым сердцем к достижению полезной и спасительной для человечества цели, совершенно согласуются с общественным порядком и утверждают истинное благосостояние народов». «Вам предлежит, – сказал он, – доказать на опыте эту великую истину. Да будет согласие душою ваших собраний, а достоинство, хладнокровие и умеренность да ознаменуют ваши прения. Руководясь единственно любовью к отечеству, старайтесь освободить свои мнения от влияния частных выгод и, выражая их просто, с прямодушием, не допускайте увлечь себя заманчивой прелести, столь часто сопровождающей дар слова. Наконец, да будет с вами неразлучно чувство братской любви, нам всем заповеданное божественным законодавцем...»

«Действуя так, ваше собрание приобретает одобрение своего отечества и те чувства общего уважения, которые внушает подобное сословие (учреждение), когда представители свободного народа не искажают священного знания, на них возложенного...»

В самом начале той же речи Александр сказал: «Устройство, уже существовавшее в вашем крае, дозволило мне ввести немедленно то, которое я даровал вам, руководясь правилами свободных учреждений, не перестававших быть предметом моих забот и которых благодетельное влияние надеюсь я, с помощью Божьей, распространить на все страны, попечению моему вверенные. Таким образом вы мне подали средство явить моему отечеству то, что уже издавна я ему готовлю и чем оно воспользуется, как только начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости..»

Занятия этого сейма продолжались, как и следовало по конституции, ровно месяц. Александр, вопреки конституции, отложил на этот раз лишь представление бюджета, надеясь на доверение народа, по той причине, как он сказал, что нельзя было вести новую финансовую систему, не зная определительно цифру государственного долга, коего выяснение тогда еще не было окончено.

Палата не оспаривала этой отсрочки. Точно так же уголовное уложение, проект которого был внесен в сейм правительством, было принято почти без прений; но палата отвергла огромным большинством законопроект о браке и о разводе, так как он противоречил установившемуся праву страны. По этому поводу Александр сказал в речи, произнесенной при закрытии сейма: «Из предложенных вам проектов законов только один не одобрен большинством голосов обеих палат. Внутреннее убеждение и прямодушие руководили сим решением. Мне оно приятно, потому что вижу в нем независимость ваших мнений. Свободно избранные должны и рассуждать свободно. Через ваше посредство надеюсь слышать искреннее и полное выражение общественного мнения, и только собрание, подобное вашему, может служить правительству залогом, что издаваемые законы согласны с существенными потребностями народа».

Таким образом, сейм весь проведен был Александром, как настоящим государственным государем, с полной корректностью и, как видно, при довольно сочувственном и доверчивом отношении к правительству самих членов сейма.

Варшавские речи, напечатанные и комментированные в русских журналах, – причем цензура не могла уже их запретить, так как это были речи самого императора, – произвели на русскую читающую публику огромнейшее впечатление. Карамзин, который относился к ним отрицательно, писал по этому поводу Дмитриеву: «Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах. Спят и видят конституцию; судят, рядят, начинают и писать – в « Сыне Отечества», в речи Уварова. Иное уже вышло, другое готовится...» «Сын Отечества» был орган Греча, как я уже сказал, без определенных, стойких убеждений, соответствовавший позднейшим газетам, которые Щедрин охарактеризовал термином «чего изволите?». Уваров был тогда попечителем Петербургского учебного округа и в своей речи, произнесенной по поводу преобразования главного педагогического института, назвал политическую свободу «последним и прекрасным даром Бога» и заявил при этом, что опасности и бури, сопровождающие эту свободу, не должны устрашать людей: великий дар природы «сопряжен с большими жертвами и с большими утратами, он приобретается медленно и сохраняется лишь неусыпной твердостью». Как вы видите, Уваров понимал лучше Александра неизбежность связи политических волнений с политической свободой. В другой раз он остроумно заметил о тех людях, которые надеялись дать просвещение и в то же время «обезвредить» его, что «они желают огня, который не жегся бы»; что, очевидно, немыслимо... Что Александр искренно подумывал о распространении конституционного устройства и на другие части Российской империи, видно из сохранившегося плана, составленного в 1818 г. Новосильцевым при участии Дюшена и сохранявшегося до поры до времени в глубокой тайне, а затем опубликованного в 1831 г. поляками в числе других секретных бумаг, найденных в Бельведерском дворце после бегства оттуда в. кн. Константина Павловича[7]. Таково было сложное направление внутренней политики Александра, в этот пятый, предпоследний, период его царствования, когда в обществе, под влиянием великих пережитых событий, быстро созревало самостоятельное и глубокое стремление к коренному преобразованию всего общественного и политического строя страны, столь возмутительного и несносного для лиц, не только успевших впитать в себя принципы политических доктрин века, проникших в русскую литературу с начала царствования, но и видевших своими глазами зарождавшееся тогда возрождение Германии и более зрелое и сообразное с нуждами и правами народа гражданское устройство культурных стран Западной Европы. Эти стремления нашли себе выражение в тайных обществах, возникших с 1816 г., – тайных, потому что рядом с гласными выражениями либерализма самого Александра существовало Министерство полиции, не допускавшее никакой критики внутренних отношений, почему этим обществам и приходилось – до поры до времени – хранить тайну. Однако действие варшавских речей Александра было таково, что многие учредители тайных обществ мечтали, что через некоторое время эти общества могут быть объявлены явными открытыми организациями.