ЛЕКЦИЯ XXXIII

(начало)

Открытие новых судебных учреждений и первые их шаги. – Борьба с ними Валуева. – Реакционная деятельность гр. Палена. – Начало искажения судебных уставов. – Положение и направление прокуратуры. – Особый порядок возбуждения и решения дел по государственным преступлениям. – Изменение в положении адвокатуры и вопрос об изъятии различных дел из компетенции суда присяжных.

В прошлый раз я говорил вам о первых шагах и дальнейшем развитии в конце 60-х и в 70-х годах земских учреждений в России. Сегодня я остановлю ваше внимание на истории новых судов и освобожденной от предварительной цензуры печати на первых порах их деятельности, в конце 60-х годов и первой половине 70-х годов.

Собственно судебные уставы, как вы помните, были утверждены 20 ноября 1864 г. Но это еще далеко не означало немедленного введения судебной реформы. Вопрос о введении новых судов подвергнут был довольно длительному первоначальному обсуждению сперва в Комитете министров, потом в особой комиссии и затем в Государственном совете, и только после этого уже было издано особое повеление о введении их в действие.

Еще с 1862 г., когда соединенные департаменты Государственного совета обсуждали основные положения судебной реформы, они ясно себе представляли, что введение новых судов потребует значительных расходов. Тогда расходы эти намечались единовременно в количестве 9 млн. руб., и департаменты Государственного совета при этом не сомневались, что как ни велика эта сумма, но она будет дана, так как расход этот был в их глазах не только необходим, но и продуктивен, даже с точки зрения финансовой политики, потому что только при улучшенном судопроизводстве, при правильном обеспечении правосудия возможно развитие того кредита, государственного и частного, которое составляло предмет попечений финансового ведомства. Но, тем не менее, когда явилась необходимость вводить судебные учреждения, положение казны было настолько трудным, что со стороны Министерства финансов встретились затруднения не только в ассигновании 9 млн., но даже и более скромной суммы, которая потребовалась бы на введение судебных уставов лишь в нескольких округах. Кроме недостатка денег совершенно правильно был констатирован и недостаток подготовленных людей для введения всей реформы, потому что ввиду особенно несменяемости, которая предоставлялась по закону новым судебным деятелям, разумеется, и назначение их должно было быть сделано с особой осмотрительностью и являлось особенно ответственным.

Вот те несомненно серьезные основания, которые заставляли правительство затрудняться с немедленным осуществлением реформы. Здесь нельзя подозревать каких-нибудь побочных соображений, которые бы просто с реакционной точки зрения делали нежелательным для правительства введение только что утвержденной реформы: слишком серьезны были потребности, выдвинувшие судебную реформу. Поэтому ясно было, что при введении ее потребуется компромисс, и можно сказать, что из этой неизбежности компромисса правительство вышло довольно удачно, потому что наиболее вредный компромисс, на который оно могло бы пойти, был в данном случае избегнут. Этим вредным компромиссом, представлявшимся, однако, в тогдашних условиях возможным, было высказанное предложение ввиду отсутствия уверенности, что вновь назначенные лица окажутся на высоте положения, не лучше ли на первое время отменить несменяемость судей. Разумеется, такая отмена несменяемости судей в самый момент введения судебной реформы была бы самым существенным для нее ударом и сразу скомпрометировала бы дело, тем более что неминуемо были бы в таком случае понижены и сами требования осмотрительности и тщательности при выборе новых судебных деятелей, так как было бы известно, что назначенный персонал может быть сменен. Поэтому нужно приветствовать со всех точек зрения то решение не изменять общих принципов судебной реформы, на котором правительство тогда остановилось.

Дмитрий Николаевич Замятнин

Что касается финансовых затруднений, было высказано два мнения – одно кн. Гагарина, председателя Комитета министров, другое министра юстиции Замятнина. Гагарин предлагал ввести новые суды во всех судебных округах империи, но, ввиду недостатка средств, ограничить их состав. Это представлялось бы тоже довольно опасным, потому что суды тогда проявляли бы недостаточную энергию, прежде всего быстрота решений была бы поколеблена, а она являлась, конечно, одной из важных черт судебной реформы, – обещан был суд скорый, правый и милостивый.

Другое мнение – мнение Замятнина – было при данных условиях более практично, а именно: он предлагал ввести без всякого сокращения судебные уставы, но пока лишь в двух округах – Петербургском и Московском. Это требовало затраты вместо девяти лишь трех миллионов рублей, и в конце концов на это Министерство финансов должно было дать свое согласие. Государь приказал, впрочем, предварительно обсудить оба мнения в особой комиссии, в которую вошли многие из участников разработки судебной реформы. Здесь, по большинству голосов, было принято мнение Замятнина, хотя в комиссии было и меньшинство наиболее пламенных сторонников реформы во главе с сенатором Зарудным, который был одним из самых главных создателей этой реформы. Это меньшинство полагало, что необходимо именно единовременное, повсеместное введение новых судебных учреждений, и если уж нет достаточных средств, то лучше отсрочить все введение судебной реформы. Теперь надо сказать, что слава Богу, что мнение этого меньшинства, людей, несомненно преданных делу, не получило торжества, потому что при той реакции, которая тогда началась, Бог знает, в каком виде были бы введены впоследствии судебные уставы, если бы не были они введены в 1866 г.

В конце концов Государственный совет тоже присоединился к мнению большинства, т. е. к мнению министра юстиции Замятнина, и было постановлено, что 17 апреля 1866 г. новые учреждения будут введены в обоих столичных округах.

Оказалось, что эти полтора года были сроком весьма кратким и для выбора личного персонала, и даже для подыскания новых помещений для новых судов. Ведь новые суды, в которых вводили гласное разбирательство, требовали и таких помещений, которые бы могли вмещать хоть некоторое количество публики; требовались залы, которых не было в прежних судах, которые были и не нужны в них ввиду их канцелярского способа разбирательства. В конце концов в Петербурге и в этом случае помог делу постоянный сторонник всех преобразований военный министр Д. А. Милютин, который уступил для нового суда один из арсеналов у Литейного моста, где и теперь помещаются, как вы знаете, судебные учреждения столицы. Помещение это пришлось тогда переделывать, и только в начале 1866 г. оно могло быть открыто для действия и заседания судебных установлений.

В Москве нашли помещение в Кремле, выстроенное в конце XVIII в. архитектором М. Ф. Казаковым, где имелся прекрасный зал-ротонда, который был, однако, отдан впоследствии под провиантский склад, а затем под архив и который поэтому пришлось тоже в значительной степени ремонтировать[1].

Между тем, прежде чем введены были судебные учреждения, 4 апреля последовал выстрел Каракозова, и, пользуясь паникой, охватившей высшие сферы, реакционеры сейчас же стали выражать мнение, что нужно отсрочить введение судебных учреждений. Но, к счастью, император Александр устоял на своем принятом раньше решении, и 17 апреля судебные учреждения в Петербургском и Московском округах были открыты.

Надо сказать, что весь личный состав новых учреждений, за который так опасались, был подобран чрезвычайно удачно. Для этих двух округов приходилось назначить около 400 лиц, начиная с судебных следователей и до сенаторов кассационных департаментов включительно. Замятнин с толком употребил оставшееся время; он, постоянно ревизуя старые суды, обращал внимание на всех выдающихся и интересующихся делом лиц, в особенности среди молодых и второстепенных чиновников старого суда, и, действительно, сумел подобрать блестящий состав, так что когда были открыты эти первые суды, которые сразу начали применять принципы состязательного процесса, то оказалось, что, несмотря на новизну дела, несмотря на знакомую новым судьям лишь теоретически постановку нового процесса, никаких существенных ошибок сделано не было, и, наоборот, процессы с самого начала пошли с необыкновенным блеском.

Надо сказать, что и в публике отношение к новым судам было очень повышенное; публика проявляла к ним чрезвычайный интерес, который можно сравнить разве с интересом, который вызывали в наше время первые заседания первой Государственной думы. Публика массой посещала эти новые судебные установления, и, несмотря на полное сочувствие этому новому делу, несмотря на хорошее отношение ее к этим новым учреждениям, председателям было весьма трудно поддерживать должный порядок, потому что новые формы судопроизводства, никогда неслыханные дотоле блестящие речи, которые публике приходилось выслушивать, делали то, что она, вопреки правилам судебных учреждений, шумно выражала свое одобрение, так что председателям приходилось постоянно умерять ее пыл.

Очень горячо отнеслась к первым шагам новых судов и печать. Интересно отметить, как приветствовал эти новые суды один из самых талантливых тогдашних публицистов, который впоследствии сделался их наибольшим гонителем. Я говорю о Каткове, который тогда, хотя и подавшись довольно сильно направо, еще не сделался полным реакционером. Катков тогда был сторонником новых судов, он писал:

«С этим преобразованием входит в нашу жизнь совершенно новое начало, которое положит явственную грань между прошедшим и грядущим, которое не замедлит отозваться во всем... Действие его не ограничится только сферой собственно судебных установлений; как тонкая стихия, оно разольется повсюду и всему даст новое значение, новую силу. Суд, отправляемый публично и при участии присяжных, будет живою общественною силою. Суд независимый и самостоятельный, не подлежащий административному контролю, возвысит и облагородит общественную среду, ибо через него этот характер независимости сообщится и всем проявлениям общественной жизни. Только благодаря нововведению то, что называется законною свободою и обеспечением права, будет уже не словами, а делом... Вот какому великому делу полагается теперь основание, вот до чего суждено было дожить нам, вот что предоставляется живущему ныне поколению утвердить и ввести в силу[2].

И в другой статье, в 1867 г., уже после того, как суды проявили свою полную подготовленность в проведении этих принципов, тот же Катков писал:

«Поистине, едва верится, чтобы в столь короткое время, – он писал это 27 марта 1867 г., – так крепко и так успешно принялось дело столь важное и столь мало похожее на прежние наши порядки, начиная с основной мысли и до мельчайших подробностей. История не забудет ни одного имени, связанного с этим великим делом гражданского обновления России»[3].

Так заканчивал он эту статью; теперь едва верится, что это слова Каткова, который впоследствии не находил выражений, чтобы обрушиваться на эти новые суды и чтобы охарактеризовать достаточно ярко то их участие в общей крамоле, которое они потом, по его мнению, в ней приняли... Но тогда это был, как выразился один из историков судебной реформы, медовый месяц этой реформы[4], и все деятели ее, как выразился один из членов новой магистратуры, известный теперь А. Ф. Кони, вкладывали в эту деятельность свою первую любовь, первую любовь к той сфере общественной деятельности, которая в это время была наиболее свободна[5]. Это была несомненная идиллия, которая, конечно, и не могла в тот момент, в условиях разыгравшейся реакции, долго продолжаться. И мы видим, что довольно скоро в этом медовом месяце появляются уже различные недоразумения и шероховатости, которые и должны были положить ему конец.

Прежде всего явилось резкое недовольство правительства, в особенности министра внутренних дел Валуева, теми приговорами судебных учреждений, которые последовали по делам о нарушении цензурного устава. Такие дела возникли уже в 1866 г. Первое из них, в котором судился А. С. Суворин, тогда тоже бывший либералом, за книгу «Всякие», прошло сравнительно благополучно для новых судов: автор был присужден к легкому наказанию, а книга изъята из обращения. Но уже следующий процесс, против редактора «Современника» А. Н. Пыпина и автора статьи «Дело молодого поколения» Ю. Г. Жуковского, кончился неблагополучно. Дело разбиралось без присяжных, но и коронный состав нового суда признал, что здесь не было никакого преступления, и вынес оправдательный приговор. Валуев был совершенно взбешен и, признавая подобный приговор недопустимым, утверждал, что председателя суда, Мотовилова, надо уволить в отставку, несмотря на принцип несменяемости.

Императору Александру помогло удержаться на этот раз на почве закона, может быть, то обстоятельство, что Мотовилов был в отпуску и приговор суда был вынесен в его отсутствие. Поэтому кончилось дело только тем, что прокурор подал апелляционный отзыв, и дело перешло в судебную палату, а здесь Пыпин и Жуковский были приговорены к недельному аресту; вопрос же об уничтожении самой книги журнала не имел уже значения, так как в это время «Современник» был, независимо от этой статьи, навсегда закрыт по высочайшему повелению.

Затем нашумело дело некоего Протопопова, мелкого чиновника, который обвинялся в оскорблении действием одного из своих начальников, вице-директора департамента. И вот, к ужасу Валуева, суд присяжных после экспертизы врачей признал Протопопова невменяемым, действовавшим в припадке умоисступления, и потому вынес ему оправдательный приговор. Это окончательно взбесило Валуева, а тогдашняя реакционная печать, в частности особенно резко газета «Весть», стала выдвигать на вид «революционность» новых судов. Дело еще более омрачилось, когда та же газета «Весть» систематически стала подбирать частые оправдательные приговоры и частое наложение легких взысканий мировыми судьями по делам об оскорблениях городовых. В этом тоже были усмотрены революционные симптомы.

Наконец, в начале 1867 г., когда в петербургском земстве происходили публичные прения по поводу нового закона, сузившего права земства в отношении обложения, когда произносились в земском собрании горячие речи, причем одну из таких речей произнес сенатор кассационного департамента Сената М. Н. Любощинский, участвовавший в собрании в качестве гласного, то император Александр, по докладу Валуева, в пылу негодования решил уволить этого сенатора от службы. Министр юстиции Замятнин стал, однако, доказывать императору Александру, что он не сможет сделать этого без прямого нарушения закона, и Александр с неудовольствием, может быть, в первый раз в жизни, убедился, что и его власть имеет предел и, по-видимому, действительно ограничена как будто законом. Сенатор остался на своем посту, но министру юстиции, который не пользовался несменяемостью, пришлось подать в отставку. Замятнин и его товарищ Стояновский были уволены от должностей столь же внезапно, как в 1861 г. были уволены Ланской и Милютин после издания крестьянской реформы. Теперь особенно важен был выбор заместителя министра юстиции. Следуя советам графа Шувалова, шефа жандармов, который явился тогда душою реакции, Александр избрал министром юстиции человека, совершенно чуждого юстиции и имевшего опыт в совершенно другой сфере, – графа К. И. Палена, который в то время был псковским губернатором, а раньше вице-директором департамента полиции и оказался до такой степени неосведомлен в сфере вверенного ему министерства, что временно исполнение его обязанностей, за отсутствием и товарища министра, было возложено на князя Урусова, заведовавшего тогда II отделением собственной его величества канцелярии, а Пален должен был несколько месяцев подготовляться.

Граф Константин Пален

Однако скоро уже он выступил очень самоуверенно и сразу взялся критиковать те судебные уставы, которые были отданы под его охрану и которых применением он должен был заняться. Еще не вступив в должность министра юстиции, он в Москве имел совещание с тамошней прокуратурой, ища в ее среде поддержки тем реакционным мнениям, которые он собирался проводить. В виде пробного шара он высказал тут, что, по его мнению, чрезвычайно неосторожно предоставлять несменяемость молодым людям, назначаемым судебными следователями, что здесь может быть допущена масса ошибок, а между тем несменяемость их не дает возможности поправить эти ошибки[6]. Однако Пален не нашел при этом никакого сочувствия в среде тогдашней московской прокуратуры, и все ее члены, напротив, удостоверили, что персонал судебных следователей действует великолепно и что никаких ошибок не замечается.

Тем не менее, Пален настоял на своем и так как все же признано было неудобным тогда прямо приступить к отмене одного из основных принципов судебной реформы, именно начала несменяемости судебных следователей, то министр пошел обходным путем и выхлопотал высочайшее повеление, которым ему предоставлялось право не назначать судебных следователей, а только исправляющих их должность чиновников, которые, как таковые, несменяемостью, конечно, не пользуются. Таким путем судебные следователи с самого начала и лишились фактически своей несменяемости, и этот обходной путь впоследствии очень твердо установился в практике Министерства юстиции, и вплоть до нашего почти времени принято было не назначать судебных следователей, а назначать исполняющих их должность, причем некоторые из них пребывали в качестве «исправляющих должность» в течение двадцати лет и более.

Представителем правительственной власти в судебном процессе, по уставам 20 ноября, является прокуратура, непосредственно подчиненная министру юстиции (он же генерал-прокурор) и не пользующаяся правом несменяемости. Но так как та же прокуратура является и вообще специальным стражем законности и охранителем законных прав и законной свободы и неприкосновенности частных лиц от всяких незаконных посягательств административной власти, то очевидно, что для того, чтобы достойным образом выполнять эту свою роль, прокуратура должна быть проникнута сознанием своей независимости от местной административной власти. Это сознание могло бы в ней тем прочнее воспитываться, что рекрутироваться она должна была в лице младших своих членов – товарищей прокурора окружного суда – из младшего персонала судейского звания, пользовавшегося по закону правом несменяемости, – из судебных следователей. Понятно поэтому, насколько могло отразиться и на составе прокуратуры фактическое отнятие у судебных следователей их прерогативы несменяемости. Ведь судебные уставы являлись своего рода Habeas corpus act; они впервые в России устанавливали, что никто не может быть наказан без суда, что, как было сказано в первой статье общих правил уголовного судопроизводства (в «Основных положениях»), «никто не может быть наказан за преступление или проступок, подлежащие ведомству судебных мест, не быв присужден к наказанию приговором подлежащего суда, вошедшим в законную силу». Но тут же было определено, что административные власти принимают меры в установленном законом порядке к предупреждению и пресечению преступлений. Когда эти статьи обсуждались в комиссии, вырабатывавшей судебные уставы, то один из самых ревностных сторонников реформы – А. М. Унковский, бывший тверской предводитель дворянства, в напечатанной им тогда статье указывал, что статьи эти по неопределенности своей редакции дают повод сомневаться, не будут ли они неправильно истолкованы. Он писал, что указание на «подлежащие ведомству судебных мест» преступления и проступки может подать мысль, что существуют какие-то преступления и проступки, их ведомству не подлежащие[7]. Он говорил далее, что принятие административной властью мер к предупреждению и пресечению преступлений может привести к нарушению чиновниками интересов частных лиц, а ведь чиновники у нас, в сущности, неответственны, так как даже привлечение их к суду может быть сделано исключительно по постановлению их начальства. Поэтому Унковский тогда же указывал, между прочим, что необходимо было бы для поддержания всего значения гражданских гарантий, даваемых судебными уставами, установить ответственность должностных лиц перед частными лицами, потерпевшими от их преступлений по должности. Это, однако, не было принято.

Охрана прав частных лиц в первую голову предоставлялась прокурорскому надзору; на страже личных прав граждан являлась, таким образом, как я уже сказал, прокуратура, от которой и зависела большая и меньшая обеспеченность гражданских прав отдельных лиц. Ввиду этого чрезвычайно важным обстоятельством являлся самый подбор прокурорских властей и установление среди них традиций сознания своей самостоятельности и независимости от администрации.

Пален, наоборот, старался все время, пока он был министром юстиции, именно воспитывать прокурорские власти в самом чиновничьем духе, духе уловления шедших свыше веяний и следования тем внушениям, которые идут оттуда, и это отражалось, конечно, и на отношениях, которые создавались между прокурорами и губернаторами, потому что при введении новых независимых судов прокуроры, которым была вверена охрана прав частных лиц, постоянно должны были сталкиваться и с губернаторской властью, и с ее агентами, и мы видим, действительно, что эти столкновения проходят красной нитью через все 70-е и 80-е годы.

И вот министерство юстиции в лице графа Палена всегда внушало прокурорам, что они не должны идти на противодействие губернаторской власти и, наоборот, должны действовать в полном соответствии ее видам. Разумеется, все это отражалось очень существенно на применении судебных уставов и на укоренении самого духа их в местной жизни. Мы видим, что наряду с деятельностью судов развивается в это время – вопреки прямому смыслу судебных уставов – огромная карательная деятельность со стороны административных властей и учреждений. В особенности это ярко заметно в отношении крестьянства, где продолжала процветать порка и всякие административные расправы именно в качестве тех мер предупреждения и пресечения, которые так неопределенно были формулированы в упомянутой выше статье основных положений. И в этом случае подбор лиц прокурорского надзора был чрезвычайно важен, потому что от них главным образом зависело прекращение этих злоупотреблений и произвола полиции и администрации, которые сперва имели место при усмирении крестьянских волнений, а потом стали обычными и при простом поддержании «общественной тишины и спокойствия». Это же отражалось и на деле освобождения неправильно заключенных полицией лиц и вообще на восстановлении прав тех лиц, которых права нарушались административным произволом.

Несомненно, что именно при Палене благодаря настойчивому проведению его политики в этой сфере самый состав прокурорских властей систематически портился, а ведь из прокуроров, в свою очередь, набирались и судьи, потому что дальнейшая карьера лиц прокурорского надзора заключалась в переходе в судебную палату и Сенат, и, следовательно, личный состав всех этих учреждений и всей магистратуры зависел в значительной мере от состава прокурорских властей. И мы, действительно, видим, что общий состав магистратуры неуклонно, хотя и постепенно, понижался при Палене и при последующих продолжателях его политики.

Кроме этого, по отношению к судебным установлениям при Палене пошел в ход целый ряд так называемых новелл, т. е., в сущности, добавлений и изменений закона, которые являлись в принципиальном отношении несомненными его искажениями. Издание таких новелл началось еще с 1866 г. уже после процесса Пыпина и Жуковского. Валуев настоял, чтобы дела о литературных преступлениях и проступках судились не окружными судами, а судебными палатами в первой инстанции. Это еще была довольно невинная по своему значению новелла, но при Палене дело пошло гораздо дальше; именно в 1871 г., когда уже проявились первые симптомы распространения подпольного революционного движения, после нечаевского процесса по инициативе Палена и шефа жандармов Шувалова состоялось коренное изменение и порядка расследования, и дальнейшего прохождения всех дел о государственных преступлениях; именно установлено было, что все дела о государственных преступлениях расследуются в первоначальной стадии процесса взамен предварительного следствия, жандармами, а не судебными следователями, лишь при участии прокурорских властей. Расследования, сделанные жандармскими офицерами, через прокурора судебной палаты и министра юстиции поступают, по этому закону, прямо на высочайшее разрешение, причем каждое такое дело может быть направлено одним из трех путей: или по высочайшему повелению оно может быть передано в судебные установления и тогда должно начинаться вновь с предварительного следствия, но такого направления эти дела почти никогда не получали, исключая разве те, в которых неизбежность сурового обвинительного приговора была несомненна, или государь мог повелеть окончательно прекратить дело, или, наконец, третий путь, к которому и прибегали на деле наиболее часто, был путь административного разрешения дела – при помощи административной ссылки в места более или менее отдаленные. Этот административный путь мотивировался чрезвычайно лицемерными соображениями; указывалось, что правительство должно принимать его потому, что по нашему уголовному кодексу наказания за государственные преступления так сильны, что для преступников, из которых многие юностью своею вызывают к себе снисхождение, единственной возможностью оказать такое снисхождение и являлось решение дела административным путем, причем вместо каторги и ссылки на поселение лица эти могут попадать во временную административную ссылку без ограничения в правах. Лицемерность этих соображений обнаружилась уже вскоре, когда был поднят вопрос не о смягчении, а об усилении несколькими степенями положенных в законе наказаний за принадлежность к революционным сообществам, что и было осуществлено законом 1874 г.

Самый порядок обсуждения тех дел о государственных преступлениях, которые были передаваемы судебным установлениям, в свою очередь, постоянно изменялся в отношении подведомственности их той или другой инстанции. Сперва они должны были рассматриваться судебными палатами, затем они были переданы на рассмотрение особого присутствия Сената, а по новелле 1878 г., когда правительство обеспечило себе долголетним подбором лиц возможность большого влияния на членов судебных палат, эти дела опять были переданы в судебные палаты. Затем в том же 1878 г. эти дела были переданы военным судам, с тем чтобы при их разбирательстве применялась статья 279 военно-судного устава, которая почти по всем случаям требовала смертной казни, причем в 1887 г. был издан еще особый циркуляр, где военным судам прямо запрещалось применять другие меры наказания, кроме смертной казни, а если они находили основания для смягчения приговора, то это могло достигаться лишь ходатайствами их о смягчении приговора при конфирмации.

При той реакции, которая в это время овладела правительством, и при той сильной борьбе, которая развивалась революционным движением, можно удивляться, что правительство там поздно обратилось к военным судам. Но это объясняется тем, что военные суды были преобразованы Д. А. Милютиным, и в течение 70-х годов, пока Милютин был министром, их состав был таков, что правительство опасалось, что оно менее сильно может влиять на эти суды, чем на общие, при том составе гражданских судей, который в это время был подобран и воспитан Паленом. Уже это одно свидетельствует о той порче судебных установлений, которая Паленом была достигнута.

В числе тех изменений, которые в это реакционное время были предприняты в судебных уставах, видное место занимает поход против адвокатуры, против того нового сословия присяжных поверенных, которое было совершенно неизвестно в дореформенное время и которое теперь сразу было поставлено в весьма самостоятельное положение по судебным уставам. Не говоря уже о той важной и вполне самостоятельной роли, которая предоставляется адвокатуре в самом процессе при состязательной его форме, в самой организации сословия присяжных поверенных был проведен довольно полно принцип самоуправления. По судебным уставам дела дисциплинарного характера, дела о проступках, совершенных в своей профессиональной деятельности теми или другими адвокатами, подлежали рассмотрению советов присяжных поверенных, а не общих судебных установлений, если только прямо не было оснований для привлечения того или другого адвоката к суду за какое-нибудь уголовное преступление. Точно так же принятие в сословие зависело от самих советов при соблюдении известных, законом определенных условий, как в отношении юридической подготовки кандидата, так и в отношении выполнения известного стажа, в качестве помощника присяжного поверенного.

Адвокатское сословие, независимые советы присяжных поверенных, независимое поведение адвокатов в суде сразу вызвали нарекания, в особенности со стороны Министерства внутренних дел. И граф Пален со своей стороны не преминул начать старания к «обузданию» адвокатов, и вот мы видим, что прежде всего первые нападки делаются на их самоуправление, и при введении судебной реформы в новых округах, в провинции, уже сословие присяжной адвокатуры подчиняется, согласно изъятиям, установленным в 1874 г., окружным судам и судебным палатам, а не особым советам. Затем, в 1877 г., вырабатывается даже Паленом проект о предоставлении министру юстиции права исключения из сословия. Этот проект, однако, не прошел тогда в Государственном совете.

Наконец, стали собираться в это время тучи и над важнейшей стороной новых установлений – над судом присяжных. Собран был значительный материал в Министерстве юстиции о сравнительно большом будто бы числе оправдательных приговоров суда присяжных по делам, требовавшим несомненного обвинения, и вот стала настойчиво проводиться мысль о том, чтобы не только изъять целый ряд дел из ведения суда присяжных, что уже было сделано в значительной мере и раньше, но прямо об уничтожении суда присяжных вообще, и в 1878 г. только, может быть, записка, составленная по этому поводу А.Ф. Кони, который долго был председателем Петербургского окружного суда, собрал по этому вопросу большой материал относительно деятельности суда присяжных и обладал, таким образом, и прямыми статистическими данными, и подавляющей массой личных наблюдений, заставила гр. Палена усомниться в верности ходячего мнения о суде присяжных, распространенного как в публике, так и в Министерстве юстиции. Подача этой записки, во всяком случае, заставила Палена поколебаться. Таким образом, мы видим, что поход сперва не увенчался успехом, он возобновился с большой силою в 80-х годах, но об этом речь впереди.