Часть третья

 

Московское разорение

 

Глава первая

 

V

 

Переговоры московских послов с панами под Смоленском.

 

Послы московские прибыли под Смоленск сентября 27-го и, по известию поляков, были приняты с большими почестями. Каменецкий староста Христофор Зборовский встречал их со значительным числом дворян. Их допустили к королю, перед которым они говорили речь, излагали причину своего посольства, а канцлер Сапега отвечал им любезно и ласково и объявил, что им назначены будут переговоры. Но, по русским известиям, их приняли дурно, надменно, даже содержанием своим они были недовольны, а речь Сапеги показалась им высокомерною. Неприятно отозвалось в их ушах то, что Сапега восхвалял благодеяния короля, который хочет прекратить кровопролитие в Московском государстве и успокоить его, и ни слова не сказал о королевиче и его избрании, как будто бы это был совсем посторонний предмет[1].

До прибытия Жолкевского из-под Москвы московские послы имели три съезда с панами; главным из этих панов был Лев Сапега, канцлер. Паны старательно уклонялись от вопроса о скорейшей присылке в Москву Владислава, которого посылать на Московское царство королю не хотелось вовсе никогда. Они требовали, напротив, чтобы московские послы приказали Смоленску сдаться и присягнуть не королевичу, а королю. Напрасно послы ссылались на договор с Жолкевским; напрасно представляли, что как только Владислав будет царем, то и Смоленск его будет; напрасно и смольняне со своей стороны изъявили готовность присягнуть Владиславу, а никак не Сигизмунду. Паны уверяли, будто король хочет сдачи Смоленска и присяги на его имя со всею Смоленской землей только для чести, а после отдаст Смоленщину своему сыну. Послы поняли, что это одни увертки, не соглашались и отговаривались тем, что у них нет на то полномочия. Но паны решительно объявили, что король не уйдет, не покончивши со Смоленском, и будет добывать этот упорный город приступом, да и взявши Смоленск, не намерен сейчас же посылать сына в Москву; прежде он сам пойдет в Московское государство с войском, уничтожить скопище калужского «вора», успокоить страну, волнуемую партиями, а потом вместе с послами отправится на сейм, и там будет рассуждаться об отсылке Владислава в Москву. Все это явно показывало послам, что король хочет присоединить к Польше Московское государство, как завоеванное оружием, и этому государству предстоит судьба сделаться провинцией Речи Посполитой. Правда, паны не отреклись от того, что королевич будет царем, но говорили об этом как-то вскользь. Сколько раз послы ни касались важнейшего вопроса – крещения королевича в православную веру, – им отвечали гадательно, что в этом деле волен Бог да сам королевич; а когда митрополит, недовольный такими двусмысленностями, стал приставать к Сапеге с этим вопросом, то Сапега положительно отвечал, что королевич уже крещен, и другого крещения нигде не написано. Откладывали присылку королевича на неопределенное время; не исполняли ни одного желания московского народа, и в то же время требовали, чтобы московские послы учинили с панами постановление об уплате Московским государством издержек королю и жалованья польско-литовскому войску. Они ссылались в этом случае на договорную грамоту с Жолкевским и, однако, не хотели считать ее обязательной для самих себя, когда послы, ссылаясь на нее, требовали скорейшей присылки будущего царя и вывода польских войск из государства. Паны объяснили, что эта статья относится не к ним, а к тем послам, которые будут посланы за этим делом уже от Владислава, когда он будет на престоле.

Приехал Жолкевский. С торжеством он был принят и в присутствии сената привел к ногам Сигизмунда пленного Василия Шуйского, вместе с его братьями. По известиям русским, несчастный царь показал твердость духа, которую он и прежде показывал, и тогда, когда клал голову на плаху за оскорбление названого царя Дмитрия, и тогда, когда, будучи уже царем, предстал перед разъяренной против него толпой. Его принуждали стать на колени перед Сигизмундом. Он отвечал: «Не достоит московскому царю кланяться королю как рабу; так судьбами Божиими сотворилось, что я взят в плен, но не вашими руками, а мои рабы-изменники отдали меня вам»[2]. Нельзя было победителю, приводившему пленного царя покоренной державы, не оказывать публично знаков внимания, но король был недоволен Жолкевским за договор, порицал его за то, что он согласился отдать Владислава в цари Московскому государству, когда гораздо было бы полезнее для Речи Посполитой домогаться прямо присоединения Московского государства к Польше. Король замечал гетману, что у него не было инструкции так поступать, как он поступил. Жолкевский в свое оправдание указывал на договор, прежде заключенный самим королем с Салтыковым и боярами его партии, и убеждал Сигизмунда к исполнению договора на таких же основаниях, на каких соперник его Ян Потоцкий советовал его нарушить. Гетман указывал Сигизмунду, что власть его не крепка. Еще много осталось недовольных от прошедшего рокоша, и свежая злоба много может сделать в людских умах; нет ручательства, что сын его будет царствовать в Польше, а между тем это было бы желательно не только для королевского дома, но и для целого отечества, потому что в предшествовавшие три междуцарствия в Польше происходили неурядицы; последнее междуцарствие было хуже всех: уже кровь лилась, и пришли бы еще к худшему, если бы не чудотворная Божия милость. Король, помня о смертном часе, должен заботиться о Речи Посполитой, и можно было бы избежать междоусобия, если бы Владислав заранее всеми согласно был признаваем наследником. А это может быть тогда, если он будет уже Московским государем. Тогда его непременно выберут; выгоды, какие проистекут от соединения Литвы с Московским государством, устранят всякого другого кандидата. Жолкевский имел ту же конечную цель, как и все вообще поляки, т.е. присоединение Московского государства к Польше и уничтожение его самобытности, но считал избрание Владислава самым удобным средством достигнуть этой цели. «Все имеет, – говорил он, – свое начало и возрастание; из дитяти делается человек, а из маленького прутика вырастает дерево. Сто шестьдесят лет прокатилось от Ягелла до той поры, как Великое Княжество Литовское слилось с Польшею. Так будет со временем и с Московским государством. Напротив, если король не захочет довольствоваться тем, что теперь есть, то, кроме других неудобств, придется затянуться в продолжительную войну, – кто знает, какой конец этому будет. Нужно будет держать войско и платить ему, а если дурно будут платить, солдаты начнут бунтовать и ворвутся в области Речи Посполитой добывать сами себе то жалованье, которое следует дать им из московской казны». Несмотря на все красноречие Жолкевского, уши короля, как он говорил сам, были закрыты для гетманских увещаний.

Но Жолкевский не защищал так прямодушно московское дело перед панами в присутствии послов. Послы прежде только его и дожидались. «Вот, – говорили они, – Станислав Станиславович приедет. При нем пойдет, успешнее государево дело; он за великого короля и за все Польское и Московское государство крест целовал Московскому государству, и все люди тогда поверили гетманскому слову. Теперь Станислав Станиславович будет, по своему крестному целованию, за нас».

И 2-го ноября сошлись снова русские послы с радными панами; был с последними и Станислав Станиславович. Послы с видом доверчивости обратились к нему, как свидетелю, который мог подтвердить правду слов их. Со своей стороны, Лев Сапега объяснил Жолкевскому дело по-своему. «Мы, – сказал канцлер послам в присутствии гетмана, – много раз с вами съезжаемся, да ничего доброго не сделаем; беспрестанно твердим вам, чтоб вы королю учинили честь, велели смольнянам целовать крест королю и королевичу, а вы отговариваетесь не дельно, будто без московских бояр учинить этого и не можете».

Послы прочитали пред поляками статьи записки и сказали:

«Чтоб Смоленск отдать королю и крест целовать ему, того не только в статьях нет, да и в помине ни от кого не бывало. Видел ты сам в Москве, – говорили они, обратясь к гетману, – как патриарх, бояре и весь народ советовали об избирательных статьях государя Королевича, не только о главных, но и о малых со всеми людьми, не по-одново им все статьи читали; а что им было противно, так приводили их к тому, уговаривая; а о новых статьях к тебе посылали, и ты по их челобитью делал; стало быть, патриарх не с одними боярами советовал и приговаривал, а со всякого чина людьми. Как же можно нам что-нибудь из утвержденных статей переменить без совета всего государства? Пан гетман не один раз уверял нас всех, что как только мы к его величеству приедем и побьем челом, тотчас же его величество отступит от Смоленска со всем войском в Польшу».

Жолкевский переглянулся с панами, сказал им кое-что по латыни, выслушал от них также кое-что на этом непонятном для московских людей языке учености, потом, обратившись к москвичам, сказал:

«Я сам никогда не говорил, что король отойдет от Смоленска; я советовал вам бить челом королю об этом, а мне своему государю как приказывать!» Тут Жолкевский припомнил, что в договоре с боярами у него прежде постановлено было, чтоб ему идти на «вора» с войском, а потом сами бояре изменили это и пригласили его войти в столицу. «И потому, – сказал он, – у меня с боярами многая статьи уже переменены против договора; что это правда, спросите приехавших со мною к его величеству бить челом о поместьях московских дворян, стольников Ивана Измайлова с товарищи. Вот и вы по их примеру с их милостями панами поступите. Их милости от вас, послов, справедливо требуют, чтоб его величеству было не стыдно, чтоб смольняне отца с сыном не разделяли и крест целовали бы отцу и сыну. Вам следует так поступить для чести королевской, а если вы этого не прикажете смольнянам, то вот паны-сенаторы говорят, что король за честь свою станет мстить, да и мы за честь государя своего помереть готовы, а потому Смоленску будет худо! Вы, послы, не упрямьтесь, исполните волю королевскую, а потом, как Смоленск сдастся, тогда король отойдет, а мы договор учиним».

«Гетман Станислав Станиславович, – возопили послы, пораженные такими нежданными речами гетмана, – попомни Бога и душу свою, ведь ты ею клялся перед честным крестом не однажды; в записи, на которой ты присягал, именно написано, что как скоро смольняне крест королевичу поцелуют, то король отойдет от Смоленска со всеми людьми, порухи и насильства городу не сделает, и всем порубежным городам быть к Московскому государству по-прежнему. Как же ты теперь говоришь, чтоб смольняне крест целовали королю и королевичу? Мы чаяли от тебя помощи, что ты станешь за свое крестное целованье и учнешь бить челом его королевскому величеству и своей братьи сенаторам за Московское государство. Его королевское величество обещал, что он пришел в Московское государство не для овладения или взятия городов, а для успокоения государства и для унятия крови христианской, а это нешто унятие крови, чтоб Смоленск за крестным целованьем взять и, вопреки договору и утвержденью, на свое государство смольнян ко крестному целованию приводить? Надобно всякому человеку Бога бояться; всякую неправду Бог зрит».

Послы доказывали, что король больше приобрел бы себе вечной славы, если бы поступил по договору и немедля прислал Владислава в Московское государство. «А если б, – прибавили они, – его королевскому величеству для своей королевской чести похотелось потом что-нибудь у сына своего нашего государя взята, то государь наш как будет на своем царском престоле, поговоря с патриархом и со всеми людьми Московского государства, отцу своему королю Жигимонту ни за что не постоит, что будет пригоже; и то его королевскому величеству будет прочнее, от Бога не грех, от всех великих государей похвала, а его государствам к прибавлению и расширению».

Таким образом, послы хотели польстить панам возможностью получить приобретения на счет Московского государства впоследствии, лишь бы теперь избавиться от уступок.

«А что ты говоришь, – продолжали они, – будто у нас с боярами договор во многом переменился, так мы от бояр о том не слыхали; а что ты на дворян, на Ивана Измайлова с товарищи, ссылаешься, чтоб мы их спросили, так мы таких людей, что приезжают к королю с просьбами своими, и спрашивать не хотим. Надобно нам от бояр письмо, а словам таких людей, что приезжают за тем, чтоб от короля поместья получить, верить нельзя. Они для своей пользы и затеять могут».

Потом послы обратились к канцлеру и сказали:

«Лев Иванович, в утверждении написано: чтобы при государе нашем, королевиче, польским и литовским людям у всяких земских дел в приказах не быть и землями не владеть, а вот и до государя нашего прихода поместья и вотчины раздают».

«Что же такое, – сказал Сапега, – государь король милостив, не отгоняет московских людей, что у него милости ищут. Кому ж их до прихода королевича жаловать, как не его королевской милости? Вот, князя Федора Ивановича Мстиславского король пожаловал и князя Юрия Трубецкого боярством пожаловал, и за то все благодарят его величество».

Послы опять принялись доказывать, что по московской записи не следует, чтоб Смоленск целовал крест королю; но Лев Сапега крикнул на них и сказал:

«Мы вам в последний раз говорим о Смоленске. Если не сделаете так, чтоб смольняне целовали крест королю вместе с королевичем, то утверждение с гетмана сошло, и мы Смоленску не станем терпеть; не останется камень на камени, и будет с ним то же, что было когда-то с Иерусалимом».

«Ты, Лев Иванович, – сказали послы, – сам бывал в послах; мог ли ты сверх данного тебе наказу что делать? И ты был послом от государя и государства, и мы посланы от всей земли, как же мы смеем без совета всей земли сделать то, чего в наказе у нас нет?»

Потом послы объяснились с гетманом насчет Шуйского.

Митрополит Филарет заметил: «В записи утверждено, чтоб ни единого человека из русских людей не вывозить в Польшу и Литву. Ты на том крест целовал, и то сделалось от вас мимо договору: надобно бояться Бога, а расстригать Василия и жены его не пригоже, чтоб нашей православной вере порухи не было».

«Я это сделал не по своей воле, – сказал Жолкевский, – а по просьбе бояр, чтобы отстранить на будущее время смятение в народе. А что я привез его в мирском платье, так он сам не хочет быть монахом; его постригли насильно, а насильное пострижение противно и вашим и нашим церковным уставам. Это и патриарх ваш утверждает; притом же, Василий в Иосифовом монастыре чуть с голоду не умирал».

«Бояре желали, – отвечали послы, – чтоб его послать в дальний монастырь, а в Иосифов отослан был он по твоему желанию; и коли его в Иосифовом монастыре не кормили, то в том не правы ваши приставы, что его не кормили, а бояре отдали его на ваши руки».

На другой день послы отправились к Жолкевскому переговорить с ним один на один. Гетман начал речь, сначала показывая желание уступить, чтобы потом свести на свое:

«Это было бы хорошо, как вы желаете, чтоб Смоленск целовал крест одному только королевичу, чтоб иным городам не было сомнения. Государь наш король поехал бы себе в Польшу и Литву, людей своих послал бы на «вора» под Калугу, а других оставил бы в Смоленске; но это я говорю сам только от себя, а королевская воля иная: он государь, в том волен. А о Смоленске я вам скажу: точно, нельзя не быть там польским и литовским людям, да и в договоре написано, чтобы в пограничных городах до достаточного успокоения Российского государства были люди польские и литовские».

Гетман давал превратное значение словам договора, где сказано, что, в случае необходимости, государь московский учинит с думными боярами в свое время приговор, чтобы обоих государств думой были в порубежных городах и польские и литовские люди в приказах; следовательно, это относилось к тому времени, когда уже Владислав сделается царем. Жолкевский же толковал теперь эту статью так, как будто бы смысл ее относился к настоящему времени, до приезда Владислава на царство.

Напрасно послы твердили: в договоре написано, чтобы ни в один город не вводить польских и литовских людей.

– Вы упрямитесь, – говорил гетман, – в договоре написано было, что в Москву польских и литовских людей не впускать, а потом бояре московские, узнавши, что между московскими людьми есть измена, сами в Москву пустили польских и литовских людей, и теперь они живут в Москве в доброй згоде. Что же такое, что вам не наказано? Можно сделать это и мимо наказа, можно пустить в Смоленск польских и литовских людей, как пустили их в Москву. Смоленск – место порубежное; Михаилу Шеину и смоленским сидельцам король не верит, затем, что многие выходцы говорили нам, что Михайло Шеин и смоленские сидельцы сносятся с «вором». Ныне предстоит великое дело: «вор» стоит в Калуге. Если наш государь пойдет в Литву, а люди королевские будут в Москве и под Калугою, Смоленск будет у них позади, и дорога нашим людям через Смоленск, и если нужно будет королю послать людей своих через Смоленск к Москве или в иные города, как же нашим людям ходить мимо Смоленска, когда в Смоленске не будет королевских людей?

– Смоленск может быть без польских и литовских людей, – отвечали послы. – Смоленск во все смутные годы не отступал от Московского государства и не бывал в смутах, не приставал к ворам и теперь, как поцелует крест королевичу Владиславу Жигимонтовичу, так и будет ему служить и прямить.

– И для иных многих дел, – сказал гетман, – нельзя оставаться Смоленску без польских и литовских людей. Если велите в Смоленск пустить наших людей, как пустили уже в Москву, так у нас и доброе дело сделается; а не пустите, так доброго дела не будет, крестное целование долой, и станется кровопролитие не от меня, а от вас, послов, оттого, что договора вы не исполняете.

На другой день послы опять прибыли к гетману и просили, чтобы им дозволил послать в Москву гонца снестись об этом, а до того времени не приступать к Смоленску.

Гетман сказал: «И без обсылок с Москвою можете пустить в Смоленск польских и литовских людей. На обсылку пойдет много времени, королю будет очень убыточно стоять здесь и платить разным людям, а тут еще случится – гонца вашего воры поймают или убьют; вот дело пойдет в протяжку и доброго ничего не будет».

Послы на это сказали: «Без совета со святейшим патриархом всея Руси и без совета с боярами и со всеми людьми нам нельзя пустить в Смоленск польских и литовских людей ни одного человека. Передай наше челобитье его величеству королю, чтоб нам позволено было послать гонца в Москву». Совещание это окончилось тем, что гетман обещал представить королю их просьбу о позволении отправить гонца в Москву.

На другой день Жолкевский прислал своего племянника, Адама Жолкевского, известить послов, что король дозволяет им послать гонца в Москву и сам пошлет с этим гонцом своего гонца Гридича, а послам поручил, написать со своей стороны в Москву, что следует в Смоленск пустить королевских людей. Когда в Смоленск войдут польские и литовские люди, так король пойдет в Польшу и Литву на сейм, а на «вора» пошлет свое войско. Пусть Смоленск будет приведен к крестному целованию на имя королевское.

Послы отправились к Жолкевскому спросить: сколько людей оставит король в Смоленске? «Нам нужно, – говорили они, – об этом написать в Москву именно». Гетман на это отвечал: «Когда к вам отпишут патриарх и бояре по совету всей земли, что в Смоленск велено впустить королевских людей, тогда мы и скажем вам про то, скольким людям нужно быть в Смоленске, тогда и Смоленск приведем к крестному целованию на имя королевича». Ясно было, что гетман рассчитывал так: нужно только, чтобы Смоленск отворил ворота, а там он будет уже в полном распоряжении у поляков.

Послам дозволено отправить гонца, но когда его приходилось послать, то нужно было для его проезда испросить у панов опасную грамоту; и они ждали ее с 7-го до 18-го ноября. В этот день их пригласили снова к Жолкевскому. Митрополита с ними не было. У Жолкевского в шатре находились: его соперник Ян Потоцкий, Лев Сапега, коронный подканцлер Счененый-Крисский и писарь литовский Ян Скумин. Вместо дозволения отправить гонца паны начали говорить таким образом: «Секира лежит при корени дерева; если вы не сделаете по воле королевской и не впустите людей королевских в Смоленск, то сами увидите, что будет над Смоленском». Они обвиняли смольнян, будто те сносятся с «вором». «Подъезжал (говорили они) под Смоленск вор гость Григорий Шорин с людьми и разговаривал со смольнянами, Михайло Шеин спрашивал у них: где «вор» теперь и много ли с ним людей? Из этого видно, что у него с ворами ссылка».

«Паны сенаторы, – сказал Голицын, – вам на смольнян сказывали ложно. Григорию Шорину и другим ворам нечего верить. Пусть бы кто-нибудь из нас поехал к смольнянам, и мы бы им сказали совет патриарха и бояр и всей земли, и привели бы их ко крестному целованию на имя королевича, как и в Москве все люди крест королевичу целовали».

Паны отвечали: «Смольняне и без вас о том же просят, чтоб им крест целовать королевичу, да речь не о том: надобно, чтоб они королевских людей в город пустили, а без того их крестное целование нам не надобно. Завтра вы увидите, что станется со Смоленском».

«Дайте нам срок, – сказал Голицын, – посоветоваться с митрополитом Филаретом, он у нас начальный человек».

Голицын пересказал весь разговор Филарету. Митрополит объявил: «Нельзя никакими мерами впустить королевских людей в Смоленск. Если мы впустим их хоть немного, то уже нам Смоленска не видать более. Пусть, коли так, лучше король возьмет Смоленск взятьем, мимо договора и своего крестного целования, на то судьба Божия, лишь бы нам слабостью своею не отдать Смоленска».

Собрали посольских дворян; составился совет. Бывшие на нем имели значение выборных людей, хотя и не совсем правильно. Между призванными на совет не было ни малейшего разногласия. Все как бы в один голос говорили: «Не пускать в Смоленск ни одного человека для того: если пустить одного, то за одним войдут многие. Нам на том стоять, чтобы не потерять своею слабостью. Смоленска. А если, по грехам, что-нибудь над Смоленском сделается, то уже будет не от нас». Приглашенные на совет дворяне и дети боярские Смоленской земли сказали: «Хоть наши матери, жены и дети в Смоленске, пусть они погибнут, а в Смоленск не пускать ни одного человека. Хоть бы и вы позволили, так смоленские сидельцы не послушают вас ни за что. Уже не раз от короля приезжали в Смоленск королевские люди; и у гетмана и у разных панов были недавно смоленские дворяне и посадские Иван Бестужев со товарищи: они отказали панам, что хоть бы им всем помереть, а в Смоленск они не впустят королевских людей».

На другой день, 19-го ноября, гетман пригласил к себе послов: был тут сам митрополит Филарет и товарищи его; с гетманом были паны, те же самые, что были с ним и на прежнем совещании с послами. Филарет объявил, на чем они постановили со всеми сущими от земли Русской в посольстве, и сказал: «Пожалуйте, панове, донесите наше челобитье к великому государю, королю Жигимонту, чтоб нам позволил обослаться с Москвою; к нам будет указ из Москвы скоро, а до той поры пусть великий государь велит промышлять над «вором», а городу не делать никакой тесноты».

По этой просьбе паны ходили в другую избу; московские послы долго их ждали; наконец они возвратились и сказали:

«Государь король Жигимонт позволяет вам писать в Москву об указе и послать с вашим гонцом; только вы должны писать вот что: король дает сына своего королевича на Московское государство, но отпустит его с сейма в Московское государство тогда уже, когда оно успокоится, чтоб ему приехать на радость и потеху, а не на кручину. Когда будет в Смоленске королевская рать, тогда мы с вами поговорим о королевском походе; тогда посоветуемся, куда королю учинить поход: в Польшу ли или на «вора», и как промышлять над «вором»; а пока королевская рать не будет в Смоленске, то нашему государю не отходить от Смоленска, и будет он промышлять над Смоленском скоро. Что нашему государю дожидаться вашего указа из Москвы? Не Москва нашему государю указывает, а наш государь Москве, и если кровь прольется, так на вас ее Бог взыщет. Что вы говорите, будто вам нельзя мимо наказу впустить войск в Смоленск? Можно. Если б на вас в Москве стали пенять за это, вы бы сказали: «Мы так, смотря на Москву, поступили; в Москву впустили польских и литовских людей, и мы также в Смоленск впустили». – Больше нечего нам съезжаться и толковать! Пишите себе об указе в Москву, а государь наш немедля будет промышлять под Смоленском. Из Москвы не дождешься указа по вашему письму, да и ждать московского указа государь не хочет. И так уже по челобитью гетмана король ждал долго, а на жалованье ратным людям напрасно казна идет; в день выходит до двадцати тысяч. Не станет король спускать смольнянам больше».

– Помилуйте, панове рада, – говорили послы, – бейте челом великому государю королю, порадейте у него, чтоб государь король помиловал, не велел промышлять над Смоленском, пока к нам указ пришлется.

Все было напрасно. Паны высокомерно объявили, что король будет немедленно промышлять над Смоленском.

И действительно, через сутки после того, 21-го ноября, начали приступ. Посольский стан в то время окружили войском. Послы были печальными свидетелями, как поляки, немцы, черкасы подступали к городским стенам. Слух их был потрясен взрывом Грановитой башни, куда направился сделанный заранее подкоп; распалась башня; вырвало при ней саженей десять городовой стены; но осажденные неутомимо починяли и заделывали взорванное место, дружно отбивали приступ и отбили; королевское войско должно было и на этот раз отступить, как уже отступало не раз прежде, ничего не сделав над упорным городом.

Обо всем этом послы написали в своей грамоте и послали гонца, а король послал также в Москву свою грамоту, писанную в то самое время, когда его войско шло на приступ Смоленска. В ней он теперь прибавил, что для спокойствия Московского государства необходимо ему оставаться в нем, и он не может уходить в Польшу или Литву. «Нельзя оставить, – писал он, – «вора» в государстве Московском; за него еще многие города стоят, и много людей убегает к нему из разных городов. Как только мы выйдем, так «вор» укрепится; из людей вашего народа много таких, которые благоприятствуют ему, кто ради его, а другие ради своих лихих замыслов. Он посылает за неверными татарами и с другими иноземцами входит в союз; да сверх того и польские, и литовские люди, которые при нем были, готовы разорять и опустошать Московское государство. Вот и князь Василий Иванович Шуйский, бывший на государстве, навел шведов, и они теперь воюют около Иван-города и Корелы. Если мы только отойдем – все обратятся к «вору», сделается большая смута в Московском государстве, и ваши нынешние добрые дела будут брошены. Прежде надобно истребить калужского «вора», разогнать и казнить людей, которые пристанут к нему, очистить все города и основательно успокоить Московское государство, а потом уже идти нам в Польшу и Литву и там на вольном сейме с вашими послами привести дело к концу».

В письме не видно было, чтоб Сигизмунд хотел давать сына на престол; он отклонял даже речь о нем. Он твердил, что в Смоленск надобно непременно впустить королевское войско, потому что смольняне сносятся с «вором», держат его сторону и с умыслом напрасно задерживают его, короля, под своими стенами. Наконец, король требовал, чтобы московское правительство распорядилось о заплате польским и литовским ратным людям, чтобы таким образом можно было отпустить из войска тех, которые окажутся ненужными. Москвичей обязывали еще раз платить деньги своим врагам и разорителям и против воли притворяться, будто считают их своими союзниками и избавителями.

Последнее решение об отправке гонца паны сообщили послам уже 4-го декабря. Между тем они пытались произвести раздор в посольском сонме. Пригласили нескольких дворян, в которых подмечали способность поколебаться, обласкали их, вручили им грамоты на пожалованные королем поместья и предложили отстать от посольства, ехать в Москву и приводить там народ к присяге королю. Набралось охотников отстать таким образом от посольства двадцать семь человек, и в числе их значительные лица: думный дьяк Сыдавной-Васильев и дворянин Василий Сукин; с ними сошлись также спасский архимандрит и троицкий келарь Авраамий Палицын. Поляки хотели еще, чтобы некоторые люди посольские взялись склонить смольнян ко впущению польского гарнизона. Поляки рассчитывали: авось смольняне, услышавши, что люди из посольства советуют им так поступить, не догадаются и подумают, что так все в посольстве решили. С этой целью Лев Сапега пригласил к себе дьяка Томилу Луговского и, оставшись с ним наедине, говорил: «Я тебе желаю всякого добра и останусь тебе всегда другом, только ты меня послушай и государю послужи прямым сердцем, а его величество наградит тебя всем, чего пожелаешь; я на тебя надеюсь; я уже уверил государя, что ты меня послушаешь!»

– Всяк себе добра желает, – сказал дьяк Луговской, – великою честью себе почитаю такую милость и готов учинить все, что возможно.

Сапега продолжал: «Вот из города кликали, чтоб к ним прислали от вас послов кого-нибудь сказать, что им делать, и они вас послушают и учинят королевскую волю. Василий Сукин уже готов, ожидает тебя; вам бы ехать под Смоленск вместе и говорить смольнянам, чтоб они целовали крест королю и королевичу разом и впустили бы государских людей в Смоленск. Если так сделаешь, то государь тебя всем пожалует, чего захочешь, а хоть бы вас смольняне не послушали, то это будет не от вас, а вы все-таки свое прямое сердце покажете тем, что под город подведете; а я тебе обещаюсь Богом, что наш государь король тебя пожалует».

– Мне этого нельзя учинить никакими мерами, – сказал Луговской, – присланы от патриарха, от бояр и от всех людей Московского государства митрополит Филарет и боярин князьВасилий Васильевич Голицын с товарищи; мне без их совета не токмо что делать – и помыслить ничего нельзя. Как мне, Лев Иванович, такое учинить, чтоб на себя вовеки клятву навести? Не токмо Господь Бог, и люди Московского государства мне не потерпят и земля меня не понесет. Я прислан от Московского государства в челобитчиках, да мне же первому соблазн в люди положить? Да лучше по Христову слову навязать на себя каменьи кинуться в море, чем такой соблазн учинить! Да и государеву делу в том прибыли не будет никакой, Лев Иванович. Ведомо подлинно: под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, – смольняне и тех не послушали; а только мы поедем и объявимся ложью, то они вперед крепче будут и никого уже слушать не учнут. Надобно, чтоб по королевскому жалованью мы с ними повольно съезжались, а не под стеною за приставом говорили. Это они все уже знают.

– Ты, – сказал Сапега, – только поезжай и объяви им себя; говорить с ними будет Василий Сукин, он ждет тебя; не упрямься, поезжай, послужи государю нашему: королевское жалованье себе заслужишь.

– Я государскому жалованью рад и служить государю готов, – сказал Луговской, – что можно, то сделаю; чего нельзя, за то пусть на меня королевское величество не положит опалы; мне никакими мерами нельзя без митрополита и без князя Василия Васильевича со товарищи ехать под город. Да и Василию Сукину непригоже так делать, и Бог ему не простит; а буде захочет ехать, его в том воля.

Луговской пересказал разговор свой послам. Они пригласили к себе Сукина, Сыдавнего и спасского архимандрита. Палицына также звали, но он сказался больным и уехал поспешно из лагеря, намереваясь быть в числе отправляемых Сигизмундом в Москву.

– Мы, – говорил им Филарет, – отпущенные люди из соборной церкви Богородицы от чудотворного ея образа; благословили нас патриарх и весь освященный собор и посылали нас бояре и все люди Московского государства. Попомните это: побойтесь Бога и Его праведного суда, не метайте государского и земского дела; видите, каково дело настоит: такого в Московском государстве никогда не бывало; Московское государство разоряется, кровь христианская льется беспрестанно, и неведомо, когда и как ей уняться; а вы, то видя, кидаете такое великое дело и едете в Москву; а у нас не токмо дело не вершится, а еще не почалось.

Те отвечали:

– Нас посылает король со своими листами в Москву для государского дела; как нам не ехать!

Их не уговорили, и они уехали. За ними 27 человек дворян уехало. По примеру спасского архимандрита и келаря Авраамия Палицына, оставили митрополита протопоп Кирилл и с ним попы и дьяконы. Из отставших таким образом от послов не поехал в Москву, но остался в польском лагере Захар Ляпунов. Говорят, что, пируя с панами, он насмехался над послами московскими. Видно, что поступок всех отставших сильно оскорблял чувство оставшихся. Но, разбирая дело беспристрастно, едва ли можно ставить в вину это оставление посольства, и об Авраамии Палицыне положительно можно сказать, что он сделал это не по дурному побуждению; он понял, что из этого посольства не будет ничего доброго, и ожидал, что оно окончится пленом; поэтому ему казалось благоразумным убраться заранее, чтобы иметь возможность служить родной земле. Авраамий сделал ей гораздо больше пользы, поступив так, как поступил, чем сделал бы тогда, когда бы остался при послах и пошел бы за ними в многолетний плен[3].