ГЛАВА ВТОРАЯ

III

Приближение русских ополчений. – Резня над москвичами. – Сожжение столицы.

В понедельник лазутчики дали Гонсевскому знать, что русские ополчения уже недалеко от Москвы. Надобно было думать, что Москва вся поднимется, как только завидит ратную русскую силу. Велено было всем жолнерам уходить в Китай-город и Кремль. Тогда столпилось по улицам множество извозчиков, которые всегда стояли в Москве, зимой с санями, летом с возами, и нанимались возить, кому куда нужно[1]; подозревали, что это делается для того, чтобы в то время, как явится ополчение, загородить улицы и не допустить полякам развернуться.

Наступил вторник. Как будто ничего не ожидая, московские торговцы отворили свои лавки; народ спокойно сходился на рынок для дел своих. На улицах и площадях опять, как вчера, стали съезжаться извозчики. Один из польских начальников, Николай Коссаковский, начал принуждать этих извозчиков встаскивать на стены Кремля и Китай-города пушки. Поляки хотели громить ими Москву, когда горожане поднимутся, увидавши русскую рать. Коссаковский предлагал извозчикам деньги; извозчики не брали денег и ни за что не хотели встаскивать пушек. Понятно стало, что эти извозчики толпились не с добрыми для поляков замыслами. Поляки стали их бить, а те стали давать сдачи; за них заступились свои. Поляки, уже раздосадованные прежними поступками москвичей, ожидая притом в тот самый день, что вся Москва на них поднимется, начали русских рубить саблями. В это время другие извозчики, вместо того, чтобы, как хотели поляки, поднимать пушки на стены, стаскивали со стен Китай-города те пушки, которые там прежде стояли. К Сретенским воротам Белого города подходил уже отряд князя Димитрия Пожарского. Гонсевский, когда дали ему знать, что в Китай-городе драка, поспешил туда, думал разнять ее, но, узнав, что к городу приступает ополчение, понял дело так, что, верно, москвичи, по условию со своими, напали в назначенное время на поляков и хотят занять Китай-город, прежде чем их братья успеют ворваться в Белый город. Он не только не мешал полякам разделываться с русскими, а еще приказал сам бить их, чтобы вытеснить из Китай-города. Тогда поляки и немцы бросились в ряды москвичей и начали рубить, резать и убивать без разбора – и старых и малых, и женщин и детей. Тут был убит боярин Андрей Васильевич Голицын. По известиям очевидцев, в короткое время погибло от шести до семи тысяч народа. Остальные покинули свои дома, лавки, занятия, и пустились в Белый город. Поляки высыпали в погоню за ними. Тут в Белом городе москвичи загородили улицы извозчичьими возами, столами, скамьями, кострами дров; поляки бросились на них; русские за своими загородками отбивались. Поляки отступили, чтобы броситься на другие улицы; тогда русские кидались за ними сами, били их столами и скамьями, метали на них поленья и каменья; иные стреляли из ружей, у кого ружья были. В других улицах тоже все было загорожено; как только поляки верхом на конях бросятся вперед с копьями, русские отстреливаются и отбиваются от них, заслонившись; а как только поляки отступят, чтобы идти на другую улицу, русские поражают их в тыл; с кровель, с заборов, из окон стреляли в поляков, били их каменьями и дубьем. Москвичам помогало то, что улицы в Москве были со множеством переулков и тупиков; тут-то и допекали поляков перекрестными ударами. В это время по всем московским церквам раздавался отрывистый набатный звон, призывавший русских к восстанию.

Польская карта Москвы, 1610

Самая важная схватка была на Никитской улице. Тут поляки и немцы несколько раз силились пробиться сквозь поставленные на улице загороды, но каждый раз пятились назад. Вдруг дают знать, что русские ополчения вступают в Белый город, заняли Тверские ворота, а князь Димитрий Михайлович Пожарский уже на Сретенке. Поляки бросились на Тверскую, но оттуда отбили их стрельцы; поляки ударились на Сретенку – Пожарский выпалил по ним из пушек. Поляки отступили, а Пожарский, захватив часть Сретенки, приказал наскоро сделать острог, около церкви Введения Пресвятыя Богородицы (на Лубянке), и стал в нем со своим отрядом и пушкарями. Там поляки оставили его: они услышали, что к Яузе приближается еще один русский отряд, бросились туда через Кулишки; но и там москвичи загородили тесные улицы и бились отчаянно, напирая со всех сторон. Поляки увидели, что им приходится плохо; русские ополчения уже ворвались в Белый город. Вся Москва поднялась, как один человек; с таким числом воинов, какое было у польского военачальника, нельзя было прорваться и дать бой вне города; оставалось вести оборонительную войну и запереться в Кремле и Китай-городе. Но если оставить в целости Белый город, то это значило дать пришедшим безопасное убежище и средства к пропитанию, допустить беспрепятственно москвичей, со всеми выгодами жилья и имущества, действовать против поляков. Кто-то закричал в толпе: "Огня, огня – жечь дома!" Военачальники тотчас поняли, что это мысль удачная. Огонь и дым заставят русских отступить из своих засад; сами поляки займут тогда пепелище; им будет свободно развернуться. Гонсевский дал приказание жечь Москву. Русская летопись говорит, что этот совет подал ему Салтыков в ревности к королю, и еще больше – для собственного спасения. Он сам первый подложил огонь в своем доме. Пожар принимался не скоро, вероятно, по причине сырой погоды. Под иной дом раза четыре подложат огонь: не горит. "Дом заколдован!" – говорят поляки, и с большим трудом успевают зажечь его. В разные стороны бегали толпами жолнеры с насмоленной лучиной, прядевом, хлопьями, и усердно работали; наконец, пожар принялся разом во многих местах. На счастье полякам, ветер подул на москвичей; пламя разливалось им в лицо; они отступили, а поляки за ветром стреляли по москвичам.

Пожар усиливался. У поляков были квартиры в Белом городе; там у них пропадало все имущество; у иных были там лошади, которых они должны были побросать, когда москвичи прижали их в тесных улицах. Все пропадало. Надобно было запереться в Китай-городе. Вечером, случайно, огонь занесся было и туда; но сколько полякам хотелось зажечь Белый город, столько же хотели они сохранить от пожара Китай-город, где было у них пристанище. Те, что занимали Белый город, бегут поспешно в Китай-город. "Сам Бог нам помог, что Москва тогда не бросилась за нашими по следам в ворота", говорит поляк-очевидец[2]. Принялись тушить. Ксендзы обошли занявшиеся дворы с св. дарами. Этой процессии поляки приписывали скорое погашение пожара в Китай-городе.

Наступила ночь. От пожара в Белом городе было светло так, что можно было рассмотреть иголку. Москвичи усердно тушили огонь; раздавались в Белом городе их громкие крики и набатный звон колоколов.

Гонсевский с предводителями держал совет; все в один голос решили, что надобно добиться – сжечь всю Москву. Бояре налегали особенно, чтобы сжечь Замоскворечье. "Хоть весь Белый город выжгите, – говорили они, – не пустят вас стены, а надобно зажечь заречный город: там деревянные укрепления; тогда будете иметь свободный выход, и помощь может придти от короля[3].

Поляки решили разом жечь и Белый город, и Замоскворечье. В среду, еще до рассвета, вышли из города на лед Москвы-реки две тысячи немцев, под начальством Якова Маржерета[4], да отряд польских пеших гусар, да две конные хоругви, с зажигательными снарядами. Они увидали, что русские с двух сторон силятся охранить свою столицу. К Чертольским воротам подошел с коломенским ополчением Плещеев, занял эти ворота, захватил угол Белой стены, доходившей до реки, на стене поставил стрельцов и затинщиков; москвичи стали загораживать улицы, чтобы не давать жечь города. На другой стороне, на Замоскворечье, явилось ополчение Ивана Колтовского, и уже на берегу поставлены были пушки. Вышедший на лед польский отряд отправился по льду к Чертольским воротам, а за ним вслед вышли из Кремля другие жолнеры и стали в боевой порядок на льду. Московские ратные люди оплошали: оставили отворенными Водяные ворота, под Пятиглавой башней, на мосту, построенном для сообщения с другим берегом; этим воспользовались высланные поляки, ворвались через эти ворота в Белый город. Плещеев бежал. Его воины побросали даже свои щиты. Поляки и немцы зажгли церковь св. Илии, Зачатейский монастырь и близкие к ним дворы. В это время поставленная на Ивановской колокольне польская стража закричала: "Из Можайска Струсь идет! Москвичи не пускают его под деревянною стеною на Замоскворечье". – Гонцы поскакали по льду и приказали тем, которые прогнали Плещеева, идти на другой берег, жечь Замоскворечье и помогать Струсю. К ним послали еще других немцев. Пожар на Замоскворечье принялся очень скоро; жолнеры добрались до деревянной стены и зажгли ее. Стена распадалась. Струсь со своими удальцами бросился в прогалину, кричал: "За мной!" и его жолнеры перескочили за ним вслед через развалины горящей стены. "Не мы ему помогали, а он, герой сердцем и душой, помог нам", – говорит польский дневник. Ополчение Ивана Колтовского, защищавшее Замоскворечье, разбежалось. Струсь благополучно вошел в Кремль. Замоскворечье запылало на всех концах. После того поляки стали жечь Белый город, по направлению к Лубянке. Пожарский со своим отрядом вышел из острожка своего и не давал столицы на сожжение. Битва в улицах была упорная; но огонь заставил русских отступить. Сам Пожарский был ранен, и, упавши на землю, горько плакал о разрушении царствующего града, о крайнем бедствии Русской Земли. Окровавленный, вопил он: "О, хоть бы мне умереть, только бы не видать того, что довелось увидеть!" Ратные люди подняли предводителя, положили в повозку и повезли из пылающей столицы по троицкой дороге. Весь его отряд отправился туда же. Это был последний отпор. После того русские не отстаивали столицы. Жители ее, как увидали, что пришедшие к ним на помощь не в силах спасти города, впали в отчаяние и бежали, без оглядки, толкая друг друга и падая на снег. Много их пошло вслед за Пожарским к Троице; иные толпились в Симоновом монастыре, иные прятались в слободах, которые еще не были сожжены. Но много было таких, что не успевали убегать и погибали в пламени; иных поляки догоняли и убивали. После того зажигатели доканчивали истребление Москвы беспрепятственно и поздно вечером вернулись в Кремль и Китай-город с полным успехом.

Следующая ночь была светлее прошлой: горел Белый город на всех концах, горело все Замоскворечье; нестерпимый дым душил поляков в Китай-городе, вместе со зловонием от трупов, которые лежали, еще непогребенные, грудами выше человеческого роста, около опустелых рядов.

В четверг поляки дожигали то, что еще не успело сгореть в среду. Бояре, державшие сторону поляков, и теперь сильно настаивали, чтобы не оставить в столице бревна на бревне, чтобы не дать никаким образом оправиться неприятелю короля польского. Оставшиеся москвичи кланялись в ноги полякам и просили пощады. Гонсевский приказал протрубить приказ не убивать никого из тех, которые поддаются. Он велел раздавать москвичам белые полотенца и подпоясываться ими: это был знак покорности; по ним поляки могли отличать покорных от непокорных; заставили москвичей снова произнести присягу Владиславу. Трупы из Китай-города свалили в Москву-реку.

В продолжение трех дней Москва сгорела. Стены Белого города с башнями и множество почерневших от дыма, лишенных стекол церквей, печи уничтоженных домов, каменные подклети и погреба торчали посреди щебня и угольев. Много набрали поляки богатых одежд и утвари в погребах и подклетях. Иной вошел в Белый город в дырявом запачканном кунтуше, а ворочался в шитом золотом и саженом жемчугами кафтане. Оставленные церкви наделили их золотом и серебром. Жемчугу поляки набрали столько, что, ради потехи, заряжали им ружья и стреляли в москвичей. Добрались жолнеры и до боярских бочек с вином и медами, и перепивались на радости. Шел пир на славу после трудов: растлевали девиц, насиловали красивых женщин, проигрывали в карты московских детей для забавы! Но семьсот человек отвлечены были от общего пира и отправились, со Струсем и Зборовским, против Просовецкого, который со своими казаками подходил к Москве. В великую пятницу они встретились с ним верстах в 25 от столицы. Просовецкий шел под защитой "гуляй-города", то есть за круговым рядом саней с воротами на колесах, а в воротах сделаны были отверстия для стрельбы. За такой подвижной оградой шло казацкое войско. Каждые сани двигало десять стрельцов, и в то же время стреляли из отверстий в воротах, которые укрывали их от неприятеля. Струсь приказал спешиться, ударил на них, прорвал их "гуляй-город". "Никого не берите в плен, всех бейте и колите!" – приказывал сам Струсь. Просовецкий повернул назад; полякам это и нужно было. Струсь не стал его преследовать; довольно было, что отбил его от столицы.