ГЛАВА ВТОРАЯ

 

 

VII

 

Торжество Польши и Рима. – Приведение пленного царя Василия в Варшаву. – Юрий Мнишек.

 

Вся Польша торжествовала. Повсюду совершались празднества, молебствия, процессии, пирушки, всевозможнейшие увеселения. В Кракове три дня и три ночи с 30-го июня не умолкала музыка... Выстрелы, потешные огни, представления, изображавшие взятие Смоленска, апофеозы языческих божеств, поражающих Московское государство. Радость была чрезвычайная в Риме, когда дошла туда весть о побиении схизматиков, о событии, столь утешительном для католичества. 7-го августа св. отец провозгласил отпущение грехов всем, которые посетят церковь св. Станислава, патрона Польши, находившуюся в Кампидолио [Капитолии], подле самого иезуитского дома. Там целый день отправлялось богослужение и воспевались хвалебные песни. В особенности красовались при этом иезуиты, и в присутствии их генерала Аквавивы поляк-иезуит Рахоцкий произнес высокопарную речь. Посреди множества потешных огней народ с любопытством смотрел, как выпущено было два изображения орла: один, белый, изображал верную Польшу; другой, черный, означал неверную Московию: белый пустил огонь на черного; черный треснул и рассыпался искрами. И народ восклицал на голоса иезуитов: "О, даруй, Боже, яснейшему королю польскому, для блага христианской церкви уничтожить коварных врагов москвитян".

Со всем двором король приехал в Вильно. Здесь ему воздвигли триумфальные ворота; город, недавно, впрочем, пострадавший от пожара, был освещен потешными огнями. Там встретила его супруга, – королева Констанция и сын Владислав, – наречённый московский царь; веселая музыка провожала его от триумфальной арки до дворца; толпа народа громкими криками восхваляла геройские подвиги своего короля.

Из Вильно Сигизмунд отправил в Москву Адама Жолкевского – известить бояр, что он должен быть на сейме, и потому-то не может сам идти к Москве, а послал литовского гетмана Ходкевича; король обвинил послов Голицына и митрополита ростовского в измене под Смоленском и требовал, чтобы бояре от всех чинов Московского государства прислали других послов на сейм для совещания о добрых делах.

В Варшаве короля ожидало еще большее торжество. Сенат и сейм поздравляли его. Явился Жолкевский со всеми своими полковниками, ротмистрами. Королю устроили торжественный въезд. Воображению поляков рисовались древние торжества римских полководцев. Подобно Павлу Эмилию, Жолкевский вез с собой пленного царя. Сослуживцы Жолкевского выказали весь блеск своих одежд и вооружений, все достоинство и убранство своих боевых коней. Сам коронный гетман ехал в открытой, богато убранной коляске, которую везли шесть белых турецких лошадей. Непосредственно за ним везли Шуйского в королевской карете: она была открыта, чтобы все могли видеть знатных пленников. Бывший царь сидел посреди двоих братьев; на нем был длинный белый, вышитый золотом кафтан, на голове горлатная шапка из черной лисицы. Поляки с любопытством присматривались к его сухощавому лицу, окаймленному маленькой кругловатой бородой, и ловили мрачные, суровые взгляды в его красноватых, больных глазах. За ним везли пленного Шеина со смольнянами, а потом Голицына и Филарета со свитой. За пленниками пехота и гетманские казаки оканчивали поезд. Это было 29-го октября. Пленных повезли через Краковское предместье в замок. Там, в сенаторской избе, где собран был весь двор, весь сенат, паны Речи Посполитой, – сидел на троне король Сигизмунд с королевой, а близ них была вся королевская семья его. Ввели туда пленных. Впереди поставили московского царя с братьями. Василий с беспокойством оглядывался во все стороны и повсюду встречал взоры сострадания и участия. Поляки с чувством величия торжествующей нации смотрели на него дружелюбно. Но в ряду сенаторов Речи Посполитой глаза Василия сошлись с грозными глазами Юрия Мнишка. Жолкевский выступил перед троном и во всеуслышание с жаром говорил речь. Сначала он восхвалял добродетели, доблести и всякие достоинства Сигизмунда; прославлял его подвиг завоевания Смоленска; потом, перешедши к завоеванию Москвы, немного повернулся, указал на пленного царя и сказал: "Вот он, великий царь московский, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были страшными и грозными Короне польской и королям её, турецкому императору и всем соседним государствам. Вот брат его, Димитрий, предводительствовавший шестидесятитысячным войском, мужественным, крепким и сильным. Недавно еще они повелевали царствами, княжествами, областями, множеством подданных, городами, замками, неисчислимыми сокровищами и доходами, и по воле и благословению Господа Бога, дарованному вашему величеству, мужеством и доблестью нашего войска, ныне они стоят здесь жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам вашего величества, и, падая на землю, молят пощады и милосердия". При этих словах гетмана низложенный царь, держа в одной руке шапку, поклонился, прикоснулся пальцами другой руки до земли и потом поднес их к губам; Димитрий поклонился до земли головой один раз; Иван Шуйский, по обычаю московских холопей, отвесил три земных поклона; Иван при этом плакал. Гетман продолжал свою речь и сказал: "Ваше величество! Примите их не как пленных; я умоляю за них ваше величество; окажите им свое милосердие и милость; помните, что счастье непостоянно, и никто из монархов не может быть назван счастливым, прежде чем не окончит своего земного поприща". Речь его была украшена всем блеском риторики; при этом гетман не упустил случая вспомнить о разных римских героях. По окончании речи пленники один за другим, начиная с царя Василия, были допущены к руке королевской. Потом канцлер от лица короля говорил во всеуслышание благодарственную речь. "Чего (прибавил он в этой речи) прежние наши короли не могли надеяться, о чем не смели советовать мужественные полководцы, чего не думали рачительные сенаторы дождаться, то совершила смелость вашего величества и мужество его милости пана гетмана, польскою рукою".

Василий Шуйский перед Сигизмундом III

Пленный Василий Шуйский перед Сигизмундом III в Варшаве. Картина Яна Матейко

 

За канцлером встал маршал посольской избы и изъявил от имени всей Речи Посполитой признательность гетману и всему войску, которое участвовало в московской войне и доставило своими победами великую славу и честь всей польской нации.

Когда окончилась эта речь, встал со своего места Мнишек и громогласно потребовал правосудия. Он вспоминал о коварном убийстве Димитрия, царя коронованного и всеми признанного; об оскорблении своей дочери царицы Марины; припоминал, как он сам терпел от Шуйского, поругания, неволю, заточение, как он его ограбил, морил голодом и нищетою; доказывал притом, что Шуйский, будучи царем, наносил тяжелые оскорбления королю и всей Речи Посполитой, изменнически перебил гостей, приехавших на свадьбу, задержал послов в противность всем правам. Но не те были уже времена, чтобы Мнишек мог возбудить всеобщее сочувствие. Поведение Марины, которая в то время стояла во враждебном положении к королю и Речи Посполитой, не могло располагать никого к участию в том, что соединялось с делом самозванцев. На Мнишка смотрели как на честолюбца, который не разбирал средств к возвышению семьи своей. Никто не верил в его Димитриев, никто не верил в невинность Мнишка в этих делах. Мало было таких, которые находили бы справедливым мстить пленному царю за Мнишков; напротив, большинство наклонялось к несчастному узнику. Мнишек проговорил свои обвинения. Василий стоял молча. Но и все собрание панов Речи Посполитой молчало, и этим безмолвием все показали, что не хотят в угоду Мнишку огорчать и без того горькую судьбу низложенного царя. Король отпустил от себя пленников милостиво. Царя с братьями отправили в Гостынский замок, недалеко от Варшавы, и там назначили им пребывание под стражей. Впрочем, их содержали не скудно, как видно из описи вещей и одежд, после Василия оставшихся, большей частью подаренных Сигизмундом. Неволя и тоска свели царя через год в могилу. В том же замке скончались после него Димитрий, брат его и жена Димитрия, подозреваемая в отравлении Скопина. Много лет спустя костям невольников суждено было перейти в родную землю.

Мнишек еще до представления пленного царя выдержал нападение. Кто-то из важных панов подал жалобу на сендомирского воеводу и требовал предать его суду сената за проступки, которыми он наложил пятно на Речь Посполитую. Ему поставлено было несколько обвинительных пунктов: из них, кроме утайки королевских доходов с самборской экономии, все относились до поведения воеводы в московском деле. "Зачем, – гласили эти пункты, – пан воевода признал царем обманщика Отрепьева, проводил его на царство; обманщик впоследствии, как было доказано, злоумышлял на короля, сносился с его врагами, хотел овладеть Короной польской, пользуясь начавшимися в Польше смутами, а Мнишек повез ему дочь, конечно, в надежде, что он достигнет польской короны. Мнишек был в соумышлении со своим зятем: это видно из того, что Мнишек дружился с врагами короля и принимал к себе в дом Стадницкого. Сверх того, Мнишек, возвращаясь из плена, пристал ко второму обманщику, признал его истинным Димитрием, оставил у него дочь, а сам приехал в отечество и тут действовал на сеймиках во вред королю". Мнишек говорил перед сенатом оправдательный ответ: прежде всего он оскорбился, что его бывшего зятя без церемонии называли Отрепьевым, с голоса москвитян, уверял, что зять его был не Отрепьев, а истинный Димитрий. "Ваше величество (сказал Мнишек) и многие паны сенаторы и жители Короны польской признавали его, как и я – Димитрием. И акты послов ваших, и письма вашего величества о том свидетельствуют. Чем же я виноват? Я проводил на царство не обманщика, а истинного Димитрия; и Москва его признала, и города ему сдавались, его посадили на трон и короновали. Впрочем, я о нем в начале объявлял покойному гетману; ему хотя это и не понравилось, но он мне не запретил решительно помогать Димитрию". Легко было Мнишку ссылаться на умершего Замойского. Обвинение в соумышлениях с Димитрием во вред своему королю он отрицал, ссылался на неимение доказательств на то: "Ни о чем подобном Я не говорил со своим зятем, да и некогда было, и все сношения мои с ним клонились к пользе Речи Посполитой: на это указывают его письма и привилегии. Да: я принимал Стадницкого, но что же? Это был долг гостеприимства и родства; а пусть покажут письма, которые я писал к нему. Я приводил его к покорности". Что касалось до второго самозванца, Мнишек уверял, что его, Мнишка, насильно затащили в тушинский табор поляки. "Мы кричали, – говорил он, – для чего нас останавливаете, зачем заворачиваете? А они не слушали, и пан Сапега не мог нас оборонить, хоть и хотел. Потом я думал уехать в Дубровну, но москвитяне-приставы так говорили пану радомскому (Олесницкому): "жаль вас нам: человек, который называется теперь Димитрием, не прежний; но вы сделайте так, как они хотят. Мы приведем это дело к тому, чтобы король или королевич сделался нашим государем". И они ушли в Москву, предпринимая уничтожить тамошнего; не знаю, толковали ли они о том в Москве; только пан радомский доверил дело некоторым надежным особам, но потом, видя непостоянство, уехал; его, догнавши, убили бы, если б знали, что он вашему величеству эти дела порицал. Меня потом пригласили на разговор. Я выехал с позволения князя Рожинского. Они спрашивали: тот ли это Димитрий, что прежде был? Я отвечал по правде – не тот. Они на это сказали: "Смотрите, чтоб вам самим не пропасть". Мнишек и в этом обстоятельстве сослался на мертвого, – на убитого в Москве князя Андрея Голицына, но прибавил, что, вероятно, это известно и тому Голицыну, который находится теперь в плену. Я, – продолжал Мнишек, – уезжая из табора, хотел взять с собою и дочь свою, но фальшивый Димитрий соображал верный успех, и себе, а не мне хотел угодить, ибо уже города начали сдаваться. Супружество было не невольное. Я говорил своей дочери: этот человек не удержится; да хоть бы какие сокровища ты имела и царицею московскою стала – лучше тебе выпросить у короля и у Речи Посполитой какой-нибудь уголок; что же делать, когда не угодно было ее милости стараться об этом! А что писал я к дочери, так разве отец не мог писать к дочери и к тому, который звал меня отцом, а я его – сыном? Пусть покажут мои письма: в них видна моя верность и непорочность!" Так отделывался, так изворачивался тогда Мнишек и не только остался без преследования, но еще сам возвысил голос против короля. Он еще разыгрывал роль охранителя шляхетской свободы против тех сенаторов, которые слишком превозносили подвиги короля, и заявил, что если бы король приобретал новые провинции для Польского королевства, и тогда нельзя ободрить его, коль скоро он действовал без согласия сейма, потому что такие поступки ведут к абсолютному господству. Подобные фразы в устах человека, которого поступки возбуждали уже презрение честных людей, побудили подканцлера Криского воскликнуть: "Матерь Божия! На каких низких условиях хотят держать короля! Какое тут абсолютное господство? В кармане оно у кого-нибудь было! Узнать следовало бы получше об Отрепьеве, что об его титуле был спор! Вишь ты: польскому шляхтичу можно назвать обманщика царем, приголубить его в своем доме и своими средствами проводить на царство, а королю нельзя оборонять своими средствами границ Речи Посполитой!"

Вообще, на последовавшем затем сейме не оправдывали принципа, чтобы король мог вести войну без согласия государственных чинов, но извиняли короля Сигизмунда во внимание к его успехам. Сторонники его оправдывали его тем, что он, вступая на престол, дал присягу – распространять пределы королевства. В пропозиции, посланной перед сеймом на поветовые сеймики, а также и в речи, которой, по обычаю, открывал сейм от имени короля канцлер, король объявил польской нации, что отнюдь не хочет приобретать Московского государства ни для себя, ни для своего потомства, а желает его присоединить к польской Короне. Это очень понравилось полякам. Со стороны короля представлялась необходимость окончить войну, воспользоваться случаем и покорить "грубый московский народ, который, иначе, может быть очень опасен для Речи Посполитой, если усилится. – "Давно ли, – было замечено, – обманщик Гришка Отрепьев замышлял овладеть Короною польскою? Живы те, которые знают о его проделках: вот и Димитрий Шуйский говорит, как он хотел воспользоваться несчастным смятением у нас и собирался двинуть сорок тысяч к Смоленску. Пусть спросят его те, которые тогда приглашали Отрепьева на польский престол. Даже и второй обманщик, – и тот мечтал о польской короне, надеясь овладеть прежде московскими сокровищами". Поставлен был вопрос, что делать с послами, и продолжать ли начатые переговоры о воцарении Владислава? Тогда подканцлер Криский, всегда говоривший согласно с королем, сказал: "С кем вести переговоры? От кого эти послы? Какие тут переговоры, когда и столица и государство Московское у нас в руках? Должны они принять такое правление, какое даст им победитель. Рабский дух только страхом может обуздываться. Куда хочешь поведи москвитина, – он переменит страну, а души своей не изменит! В рабстве он родился, к рабству привык. Оружием следует кончать с ним дела, как начали. Нельзя отдавать королевича на растерзание. Этот народ со времен царя Ивана своих государей отравлял и убивал. Если мы станем с ним толковать, то он подумает, что мы его боимся". И все согласились, что следует кончить войну; но когда дошло дело до поборов, которыми должны покрыться издержки войны, то сейм назначил очень мало. Положили: заплатить сто тысяч злотых тем, которые воротились из похода, а войску, которое оставалось в Московской земле, представляли уплату из тамошних доходов. Тогда думали и говорили, что Московская земля уже покорена, москвитяне бессильны, и не нужно больших издержек со стороны Речи Посполитой, чтобы привести в повиновение какие-нибудь ничтожные остатки непокорных. На все это достанет тамошних средств. О посылке Владислава не могло быть более речей. Поляки считали Московское государство уже принадлежащим Польше, и вековой спор с Русью поконченным[1].

 



[1] Дела сейма 1612 года в рукописях библиотеки Красинских.