Вскоре после коронации пришло известие о благополучном разрешении от бремени герцогини голштинской Анны Петровны. Родился императору Петру II двоюродный брат, тот самый, которому лет через тридцать с небольшим суждено было сделаться русским государем под именем Петра III. Весть о его рождении дала повод к новым праздникам и во дворце, и в городе Москве. При дворе (13 марта н. с.) был дан бал, куда приглашены были все находившиеся тогда в России иностранные министры, но тогда же заметили с удивлением, что на этом бале не было царской сестры, великой княжны Наталии Алексеевны. Носился слух, что она была нездорова и по этой причине не посетила бала, но это показалось для многих сомнительно, потому что перед тем Наталия провела вечер у герцогини курляндской. Дело объяснилось тем, что великая княжна была тогда недовольна царем; у сестры к брату возникла некоторого рода ревность: великая княжна сердилась на брата за то, что тот слишком много сердечного расположения показывает к своей тетке Елизавете. Царь, не дождавшись сестры, открыл бал без нее и вначале танцевал с теткой. После трех контрадансов царь ушел в другую комнату, а цесаревна Елизавета танцевала с царским фаворитом, князем Иваном Долгоруковым. Царь из другой комнаты вышел и стал на пороге при входе в большую залу: он следил внимательно за танцующей парой цесаревны Елизаветы и князя Ивана Алексеевича, и замечавшие движение на лице его поняли, что его величество ревнует к тетке. Говорили тогда, будто Остерман разжигает в молодом царе любовь, во-первых, с политическими видами, так как цесаревна Елизавета с Остерманом несколько сближалась, во-вторых – по соперничеству с Долгоруковыми. Но то были только предположения, ходившие в придворном кругу. Остерман сообразил, что трудно ему отдалить от царя князя Ивана Алексеевича, и счел за лучшее поладить с молодым князем Долгоруковым; Остерман начал ему оказывать внимательность и любезность. Таким образом, когда царь пожелал своего фаворита сделать обер-камергером, Остерман первый подал царю совет поступить так с князем Долгоруковым, а потом просил Лефорта, посланника польского короля, чтоб тот упросил своего, государя пожаловать фавориту русского императора польский орден Белого Орла.
После коронации царица-бабка удалилась от двора и сидела себе за своими монастырскими стенами. Она увидала, что на нее мало обращают внимания, и внуки не относятся к ней с той сердечностью, с какой она к ним относилась. Старуха поняла, что ее пора минула безвозвратно, что она развалина прошлого и нечего ждать ей от жизни впереди. Она проводила время в посещении богослужения, да в беседах с сестрами-инокинями. Она в этот год так строго хранила указанный церковью великий пост, что на страстной неделе даже лишилась сил. В то время и Остерман сделался так болен, что опасались даже за его жизнь, и царь несколько раз посещал его с обычными знаками внимания.
Настала Пасха, приходившаяся тогда 21 апреля. С Пасхи царь стал чаще ездить на охоту, которой так горячо предавался и в Петергофе. Окрестности Москвы, богатые в то время лесами, представляли для этого развлечения обильное поле действия. С царем ездила тетка Елизавета. Сестра, великая княжна Наталия, уклонялась от этих забав и не сопровождала брата: говорили, что у нее уже открывалась чахотка. С Елизаветою на охоте постоянно находилась одна боярыня и две русские служанки. Члены верховного тайного совета и генералитет должны были сопровождать царя в его охотничьих подвигах, хотя бы иному и не хотелось. Поезд царский поэтому был огромен и тянулся более чем в количестве пятисот экипажей. При каждом из вельмож, отправлявшихся за царем на охоту, ехала собственная кухня и прислуга. Переезжали из одной волости в другую, где были лесные дачи; останавливались, где находили, удобным; происходил обычный процесс охоты, между тем разбивали» палатки, готовилось пирование; слуги развязывали поклажи, доставали посуду, устанавливали на столах кушанья и бутылки; работали подвижные кухни. После охоты сходились в палатки собеседники, шел веселый пир, а по окончании пира снова, все укладывалось, увязывалось, ехали далее и снова становились там, где правилось и обыкновенно заранее было указано. Это было не столько увеселительная поездка, а скорее кочевание в азиатском вкусе и сообразно старой московской жизни. Даже купцы, думая зашибить копейку, с товарами, и особенно съестными, ехали, вслед, за двором, отправившимся на охоту; на охотничьих стоянках продавалось все втридорога, хотя, по замечанию современников, тогда в Москве и без того было все несравненно дороже, чем в Петербурге. Поле (т. е. место, где надлежало располагаться и вести охоту) назначалось всегда по воле государя. Оно бывало различного качества, смотря по условиям местности: там охота шла за волками и лисицами, в другом месте за зайцами, в третьем, за птицами, Для охоты за птицами употреблялись ученые птицы: кречеты, соколы и ястребы; гончие собаки только выгоняли птицу из кустов или из болота, а тут сокольничьи, кречетники, ястребники уже стоят и держат кляпыши с кречетами, соколами и ястребами. На кречета, сокола и ястреба заранее надет клобучок, чтобы ловчая птица не видала ничего. Когда, собаки спугнут птицу, сокольничьи снимают клобучок с глаз своей птицы, и та летит, нападает на утку или какую другую птицу, умерщвляет ее, а сама возвращается и садится на свой кляпыш. В охоте за зверями работали егеря и охотники: они были одеты в зеленых кафтанах с золотыми и серебряными перевязями; у, каждого на такой перевязи висела лядунка и золотом либо серебром блестевший рог; на этих людях были шаровары красные, шапки горностаевые, рукавицы лосиные. Сначала пускают по обычаю гончих собак спугнуть зверя, тогда егеря и охотники, сидя верхом, спускают со своры борзых собак, а сами за ними скачут вслед... Иногда же на волков брались тенета, и место, вошедшее в тенета, называлось островом; выгоняли из леса зверя и загоняли в расставленные кругом рощи тенета. На медведя охота производилась в дремучих лесах, и тогда царя не пускали близко, чтоб не было ему опасности. Выбирались охотники крепкие, рослые, сильные; борцы с медведями приобретали славу в охотничьем кругу, как храбрецы в военном. Царя приглашали приблизиться только тогда, когда медведя проколют рогатиной или попадут в него пулей. После охоты за зверем ли или за птицею наступал обыкновенно пир в палатках, о которых выше мы говорили. Шум, крик, гам, звук рогов, звон колокольчиков во время охоты сменялись песнями, виватами и почетными выстрелами. Все это делалось в старом русском духе, и царь привыкал к такого рода забавам, сродные ему и по народности и по фамильным преданиям; так как цари древние, особенно Романова дома, любили охоту, В поле или в лесу все шло вольнее, не то что во дворце; тут в сторону откладывались чопорные церемонии, какими там была постоянно окружена царская особа. Почтенные вельможи, сотрудники: великого преобразователя,предавались невольно этой веселой жизни, и сам Остерман, постоянно напоминавший своему воспитаннику о возможности государственного труда, сам как бы угождая молодому Государю, делался участником охотницких забав; впрочем, барон Андрей Иванович не постоянно сопровождал царя, а, поехавши с ним по его воле, уезжал поскорее назад в Москву заниматься делами. Другие члены верховного совета менее, чем он, сознавали потребность ворочаться к своим государственным занятиям.
Петр II и Елизавета Петровна на охоте. Картина В. Серова, 1900
Князь Иван Алексеевич часто оставлял государя, удалялся в Москву и, сходясь с Остерманом и другими европейской партии, говорил, что ему надоедают царские забавы. «Не по сердцу мне, – выражался он, – когда царя заставляют делать дурачества, не терплю наглости, с какою с ним начинают обращаться на охоте». Но это был только благовидный предлог. Его другое влекло от царя и от царской охоты. Он был большой любитель прекрасного пола и относился к нему чрезвычайно беззастенчиво. Если случится, какая-нибудь хорошенькая боярыня приедет в гости к его матери и хозяйки не застанет, молодой князь без церемонии хватает ее за талию, тащит в кабинет и делает с нею, что ему угодно. С княгиней Трубецкой был он в постоянной связи, все в Москве это знали, и он открыто издевался над ее мужем. Отец этого ловеласа, князь Алексей Григорьевич, был с ним в постоянном препирательстве; отец даже думал повредить добрым отношениям сына к царю. У князя Алексея Григорьевича был другой сын, и этого-то сына хотел отец ввести в фавор к государю, а князя Ивана устранить. Старый Долгоруков, князь Алексей, ластился к Остерману; Остерман притворялся пред обоими, и пред Отцом и сыном, и тому и другому расточал любезности, на самом деле и отца и сына равно не терпел; Остерман, так сказать, лавировал между ними: слушал со вниманием сына, когда тот жаловался на родителя, но показывал участие к отцу, когда тот говорил Остерману о проказах сына. Князь Алексей Григорьевич в глаза называл Остермана первым умницею в свете и своим лучшим другом, а за глаза проклинал его и считал своим лютым врагом.
24 мая пришло известие о кончине голштинской герцогини Анны Петровны, последовавшей 4 мая. При дворе наложен был траур, но это не воспрепятствовало в день царских именин быть празднеству и балу. Только цесаревна Елизавета, родственно и дружески привязанная к своей старшей сестре, грустила о потере ее сердечно и глубоко. Тело покойной герцогини решили привезти в отечество и похоронить в Петербурге. За телом послан был президент ревизион-коллегии генерал майор Бибиков.
В июле тревожные вести из Малороссии о татарских замыслах побудили послать туда с войском фельдмаршала Голицына, а опасения, чтоб вместе с Турциею не стала действовать против России Швеция, заставили было обратить внимание на флот, еще не успевший придти в совершенный упадок после Петра Великого; хотя с кораблей орудия были сняты, и экипажа не было ни на одном, но еще можно было изготовить военные суда к походу в короткое время, если бы оказалось нужным. Русские вельможи чванились своим флотом, по замечанию испанского посланника, словно школьник, получивший офицерский чин и привязавший в первый раз в жизни шпагу к своему боку. Из этого чванства нельзя было ожидать никаких важных последствий, потому что корабли от времени портились, а новых не строили и вообще не занимались корабельным делом вовсе. Оно, казалось, осуждено было на совершенное всегдашнее пренебрежение, после того как царь с двором перебрался в отдаленную от моря Москву, точно так, как и всему, чему только великий Петр положил начало, грозило невнимание власти и забвение. Поэтому-то Остерман сильно пытался склонить Петра к мысли о возвращении в Петербург. С ним разделяли это желание из видов пользы своих держав посланники: императорский – Вратиславский и испанский – герцог Де-Лирия. По известиям, сообщаемым последним, Англия через вольфенбюттельского посланника старалась о том, чтоб русский престол оставался в Москве и Россия не сделалась морскою державою. В этом случае английские виды сходились с видами русских старолюбцев. Для Англии не мило было возвышение России, и она желала всегда, чтоб Россия коснела в своей вековой неподвижности. Остерману приходилось противопоставить все способы хитрым козням эгоистической державы. Все, по его соображениям, зависело от того, чтоб убедить молодого государя переехать обратно в Петербург. Но чем далее шло время, тем труднее было Остерману подействовать на государя; Петр вес более и более доверял советам Долгоруковых и притом, отправляясь на охоту на продолжительной время, пристращался к этой забаве до безумия. Остерман думал было, чтоб отучить Петра от охоты, устроить ему близ Москвы другую забаву – маневры, которые бы приучали отрока-царя к воинским упражнениям. Но Петр от всего отбивался; у него в желании была единственно охота; ей предался он особенно с жаром осенью, так как это время вообще приветливо для страстных охотников. Царя постоянно сопровождал князь Алексей Григорьевич и возил его в свое подмосковное имение Горенки, где находилось его семейство; там хитрый царедворец сводил молодого императора с своей дочерью, девицей Екатериной, замышляя, авось-либо удастся, что она сумеет пленить молодого царя и сделается императрицею. Долговременные поездки на охоту и посещения Горенок отстранили Петра от тетки Елизаветы, которая притом же сама отталкивала от себя государя своим легкомысленным поведением. Царский фаворит князь Иван Алексеевич хотя по-прежнему пользовался дружбой государя, но продолжал от него отлучаться, ворочаясь в Москву для своих волокитств. В эго время, увидавшись с Остерманом, князь Иван уверял его, что готов, насколько у него сил и уменья станет, уговаривать Петра воротиться в Петербург, но рассчитывает, что удобнее к этому возвращению склонить Петра зимою, когда откроется санный путь, а до того времени будет трудно, потому что царь ни за что не захочет расстаться с своими охотничьими затеями, пока удобно рыскать по полям и лесам. Невозможно было отвлечь Петра из Москвы и ради отдания последнего долга тетке Анне, которой тело, привезенное в Петербург на корабле, погребено 12 ноября без царя.
В ноябре несомненно оказалось, что великая княжна Наталия Алексеевна, которой было всего пятнадцать лет, страдала легочной чахоткой, и положение ее со дня на день становилось безнадежным; а ее царственный брат продолжал рыскать на охоте, и с трудом могли увезти его в Москву только уже пред ее смертью. Она скончалась 22 ноября в загородном Слободском дворце: говорили, будто перед смертью она просила брата вернуться в Петербург. Царь очень плакал о ее потере и переехал в Кремлевский дворец, чтоб не жить там, где окончила жизнь нежно любимая особа. Остерман надеялся, что теперь-то удобно будет склонить царя к переезду в Петербург, представивши ему, что постоянное пребывание в Москве будет ему чересчур тяжело, так как все будет напоминать ему о сестре, которой могила находилась в кремлевской церкви, вместе с могилами русских царственных особ. Но князь Алексей Григорьевич опять увлек Петра к себе в Горенки. Тело великой княжны оставалось не погребенным до января 1720 года. В это время Остерман, испанский посол Де-Лирия и императорский посол граф Вратиславский поручали князю Ивану Алексеевичу подать царю записку от Вратиславского о том, что римский император, дядя русского государя, убедительно советует ему перебраться в Петербург. Но царский любимец, взявшись за это дело, поводил несколько времени доверившихся ему господ и охладел к предполагаемому замыслу. После погребения великой княжны князь Иван Алексеевич сказал им, что не может подействовать на тех, которые отговаривают государя от переезда в Петербург, разумея своего родителя, старавшегося всеми средствами удержать царя от переезда.
В феврале 1729 года царь проводил дни в Горенках, являясь на короткое время в Москву. С теткой Елизаветой удалось Долгорукову совершенно развести Петра, так что он не видался с нею по целым педелям. В марте царь отправился на долгое время на охоту; вместе с ним поехали: князь Алексей Долгоруков, его жена, дочери и сыновья. С царем поехало множество прислуги. Везде в Москве стали толковать, что Долгоруков непременно рассчитывает женить Петра на своей дочери, и уже тогда многие были этим недовольны; возбуждалась зависть к возвышению Долгоруковых.
В апреле царь перебрался опять из Кремлевского Дворца в Слободской дворец, а между тем продолжал увлекаться охотою. Ничто его не могло остановить. Он было заболел лихорадкою; во, всей Москве свирепствовала лихорадочная эпидемия. Царя убеждали беречь здоровье, но он слушать не хотел, ничто его не пугало, ничто не отвлекало от любимых забав. В мае, по распоряжению Остермана, притянуты были к окрестностям Москвы войска и расположены лагерем, с целью привлечь царя, хотя в виде забавы, к военным занятиям, вместо охоты, Не удалось воспитателю. Царь всему предпочитал охоту и не довольствовался вести ее около Москвы, но затеял охотничью экспедицию. В более отдаленный край – к городу Ростову, и обещал воротиться в Москву: только к своим именинам. В конце мая он туда и отправился с князем Алексеем Григорьевичем и его семейством. Члены верховного тайного совета и служившие в других, правительственных учреждениях рассудили, что когда царя нет, так и им нечего делать, и разъехались, кто куда мог, по деревням и дачам. То же сделал и сам Остерман.
Июнь был дождливый и холодный. Ждали, что царь воротится к празднику Троицы, но он не приехал в Москву ранее 23 июня, и то приехал потому, что поднявшийся в полях хлеб не допускал охотиться без нанесения ущерба земледельцам.
Иностранцы представляют жалкую картину разложения всякого порядка в управлении государства, над которым считался властителем четырнадцатилетний отрок, бесхарактерный, избалованный собственным ранним величием самодержавия, руководимый честолюбцами, игравшими им для собственных выгод. Никто не заботился о государстве, каждый помышлял только о самом себе. Царь, отдавшись ребяческим забавам, ко всему дельному питал отвращение. Остерман истощал всякие способы, чтобы привести его к желанию заняться чем-нибудь серьезным, хоть бы несколько часов в сутки. Все было напрасно. Царь оставался совершенным неучем, а князь Алексей Григорьевич умышленно поддерживал его невежество (Лефорт, 17 февр. 1729, Herrm., 531). Употребляя все меры, чтобы Петр постоянно находился в семействе Долгоруковых, князь Алексей Григорьевич достаточно обезопасил себя от цесаревны Елизаветы, внушив царю о ней самое презрительное мнение. Молодого Бутурлина успели они заранее отдалить от государя и потом послали его в армию. Александра Львовича Нарышкина обвинили в произнесении грубых слов о царе, и он заслан был в деревню. Сергей Дмитриевич Голицын начал было возвышаться и приобретать царское внимание: его услали посланником. Долгоруковы не допускали к царю никого, кто бы мог остаться с ним наедине и охладить в нем благорасположение и доверенность к Долгоруковым. Осенью опять Петр с семейством Долгоруковых отправился на охоту на неопределенное время. Его псарня, по известию посланника, состояла тогда из 200 гончих и 420 борзых. Затравлено было 4.000 зайцев, 50 лисиц, 5 волков, 3 медведя и огромное количество всякой дичины. Отправились в отдаленные от столицы края. Пришел день царского рождения. Он застал царя в городе Туле. Сотворили импровизированное пиршество и бал, на котором играли блестящую роль княжны Долгоруковы. Они еще сами не знали, на которую из них падет жребий, но говорили, что концом такого величия может быть монастырь. Все, глядя со стороны, понимали, что Долгоруковы хотят женить царя и породнить род свой с царскою кровью, но никто не смел заговаривать об этом громко; все притом были убеждены, что рано ли, поздно ли, а Долгоруковы должны тяжело расплатиться за свое бессмысленное сводничество.
По известию того же Лефорта (Herrmann, 533, ссылка на депешу 21-го ноября), в ноябре Петр выкидывал такие выходки, которые грозили было Долгоруковым неудачей; например, когда после стола, устроенного на охоте, какой-то придворный льстец восхвалил подвиг царя, затравившего 4.000 зайцев, Петр иронически сказал: «я еще лучшую дичь затравил: веду с собою четырех двуногих собак!» Когда играли в фанты, и положено было тому, кому вынется, поцеловать одну из княжон Долгоруковых, царь ушел и скрылся. Наконец самая страсть его к охоте как будто начинала утихать; он раздарил много своих собак, говорил, что больше охотиться не хочет, и бранил всех тех, кто его увлекал на охоту.