Герцог Голштинский, как говорится, стоял Меншикову костью в горле. Светлейший князь очень желал выпроводить его из России, чтоб не иметь близко себя особ, которые по рождению стояли выше его и пред которыми он должен был смиряться. Сначала герцог не думал, как видно, убираться из родины своей супруги. 19 мая министр его Бассевич подал в верховный тайный совет мемориал: в нем, упоминая об уплате указанного в завещании Екатерины миллиона и ежегодном платеже по 100.000 цесаревнам, сообразно тому же завещанию, он просил купить для герцога дом в Петербурге, а до того времени разместить свиту его в здании Академии Наук. На этот мемориал не последовало ответа. После смерти жениха Елизаветы, епископа любского, умершего от оспы, Меншиков под предлогом охранения здоровья государя заставил герцога с супругой не ездить во дворец, а потом стал так обращаться с ним, что герцог увидал необходимость уезжать. Молодой государь должен был ехать в Москву короноваться. Меншиков представлял герцогу, что ему обременительно будет ехать за государем в Москву и совершенно незачем; лучше ему ехать в свое Голштиигское герцогство и хлопотать о приобретении Шлезвига, так как уже заключен у России договор с римским императором, и последний обязался прилагать все зависящее от него старание, чтоб герцогу достался Шлезвиг. Герцог понимал, что Меншиков хочет его выпроводить. Мало было ему опоры против могучего временщика. Русские люди не любили пришельца, роптали, что содержание его в России дорого обходится. Меншиков уже давно, еще при строгом государе Петре Великом, привык обкрадывать казну, теперь он распоряжался ею совершенно по произволу – все это прощалось ему, своему, но не прощалось иноземцу даже и то, что не имело подобия с таким казнокрадством, однако все-таки делало ущерб государственной экономии. Еще более не нравилось людям старорусского направления то высокомерие, с которым относился молодой и, неопытный герцог к русской национальности, в чем он разделял тогдашний недостаток всех немцев, живших в России, исключая умного Остермана, который один понимал, как надобно в России держать себя немцу, и был так бескорыстен и нежаден, что отказывался от предоставляемых ему в собственность имений, конфискованных у Толстого после его ссылки и составлявших от пяти до шести тысяч крестьянских дворов (Lefort. Сб. Р. Ист. Общ., т. III, стр. 481). Уразумев свое положение, Голштинский герцог скоро убедился, что и в самом деле ему лучше подобру-поздорову убраться из страны, воспользовавшись теми деньгами, которые предоставлялись в его пользу по завещанию Екатерины. 2 июня его министр Бассевич и другой министр Штанке заявили в верховном тайном совете, что их герцог имеет намерение уехать навсегда в свое наследственное герцогство вместе с супругой.

В начале июля Меншиков заболел и более двух недель не выходил. Болезнь, постигшая его, была, как говорили, лихорадка, но она сопровождалась разными мучительными припадками и между прочим кровохарканьем, подававшим повод подозревать чахотку. Были минуты, когда болезнь казалась до того важной, что опасались за жизнь Меншикова.

В это время раздумье брало многих; составлялись разные планы и предположения. Не терпели Меншикова старолюбцы, не терпели его и те, которых нельзя было признавать в числе старолюбцев, не терпели за высокомерие, надменность и алчность; все тайно желали, чтоб он сошел со сцены. Но вреднее для него в его болезни было то, что в то время, когда он был болен, молодой царь подвергся влиянию, зарождавшему в нем неприязненное чувство к Меншикову. Не видясь с Меншиковым во время болезни последнего, Петр виделся со своим наставником Остерманом, ходил к нему по утрам в халате и проводил целые дни в постоянном сообществе с Долгоруковым – Иваном Алексеевичем и отцом его Алексеем Григорьевичем. Князь Иван Алексеевич, молодой человек восемнадцати лет от роду, очень понравился малолетнему царю. Во время смерти императрицы Екатерины он был осужден по делу Девиера и удален в деревню, по молодой царь упросил Меншикова простить его и приблизил к себе. Родитель этого князя Ивана Алексеевича, князь Алексей Григорьевич, обергофмейстер великой княжны Наталии Алексеевны, был назначен помощником Остермана в звании царского воспитателя. Меншиков не боялся ни этого князя, ни его сына. Князя Алексея Григорьевича он считал не настолько умным, чтоб опасаться его с какой бы то ни было стороны, сына его – слишком молодым, чтоб тот мог вредить ему, так высоко ставшему в кругу государственных сановников и заручившемуся обручением своей дочери с государем.

Иван Долгорукий

Иван Долгорукий

 

На Остермана он надеялся. Но Остерман не был сердечно расположен к Меншикову, напротив, возненавидел его за высокомерие и чрезвычайную заносчивость. Меншиков воображал, что теперь уже никто не нужен ему, и со всеми обходился свысока. И с Остерманом дозволил себе светлейший такого рода обращение, которое не могло понравиться последнему. Остерман, не ссорясь еще с Меншиковым, во время болезни последнего не употреблял, однако, своего влияния на государя для того, чтоб укоренять в нем любовь к своему будущему тестю.

Напротив, Остерман сходился тогда с князем Василием Лукичем Долгоруковым: это был, как кажется, самый умнейший из князей Долгоруковых того времени, приобрел себе известность дипломатическими сношениями в Польше и Швеции и находился с Меншиковым не в ладах по курляндскому делу еще при покойной государыне, когда не хотел содействовать честолюбивым замыслам князя Меншикова получить Курляндское герцогство. Говорят, что Остерман и князь Василий Лукич подействовали на князей Алексея Григорьевича и сына его Ивана Алексеевича, и последние, приобретая более и более расположение государя, старались возбудить в государе нерасположение к светлейшему князю. В сообществе с Долгоруковым Петр пристращался к охоте; Остерман был этим недоволен, так как ему хотелось, чтоб царь гораздо более тратил времени на ученье, чем на забавы, однако не препятствовал Петру ездить с Долгоруковыми на охоту в надежде, что, быть может, они по крайней мере успеют устранить Петра от Меншикова.

Во второй половине июля Меншиков оправился от болезни. Герцог решился тогда уехать. Бассевич, именем своего герцога, получил от Меншикова в, уплату завещанного жене его миллиона двести тысяч, а остальные подлежали уплате в течение восьми лет, но Меншиков тогда же взял с герцога взятку восемьдесят тысяч рублей: из них Бассевич привез Меншикову 60.000 тотчас же, а на остальные 20.000 привез от герцога обязательство в уплате. «Ты много труда положил, сказал Бассевичу Меншиков: возьми эти двадцать тысяч в свою пользу». Однако, герцог ограничился одними обещаниями Бассевичу, когда тот привез ему от Меншикова записку, предоставлявшую эти 20.000 в пользу Бассевича, и никогда не заплатил своему министру обещанной суммы.

25-го июля герцог с супругой отплыл в Голштинию. Меншиков все более входил в силу, и честолюбивые замыслы одолевали его. Брак Елизаветы с епископом любским не состоялся. У Меншикова возникла мысль женить на ней своего сына Александра и таким образом утвердить двойным союзом родство свое с царскою фамилиею. В этом у него явился соперник, маркграф бранденбургский, которого прусский посланник Мардефельд силился посватать Елизавете; но прусский король неблагосклонно относился к этому плану, поэтому у Меншикова не терялась надежда. К умножению его честолюбия римский император прислал ему диплом на княжество Козель в Силезии, обещанное еще ранее через Рабутина, когда дело шло о том, чтоб Меншиков старался пред императрицей Екатериной о назначении Петра преемником ей на престоле.

Зазнаваясь в своем величии, Меншиков окончательно разошелся с Остерманом. Выздоровевши от болезни, он увидал, что молодой император заявлял к Остерману большую любовь и привязанность. Меншикову было это не по сердцу. Он хотел, чтобы Петр любил и уважал его более всех других сановников. В Петергофе он придрался к Остерману за то, что тот ведет воспитание русского царя не так, как бы нужно было и как бы хотела русская нация: Остерман – лютеранин, и внедряет своему царственному питомцу такие взгляды, которые приличны были бы для государя лютеранской веры, но не для православного, каким должен быть государь России; Остерман отводит его от посещения церкви и хочет оставить его без всякой религии, так как и сам Остерман в сущности не принадлежит ни к какой религии и ни во что не верит: с такими обличениями отнесся к Остерману светлейший. Остерман сначала стал объяснять Меншикову, что это несправедливо, но Меншиков разгорячился, обругал Остермана атеистом и грозил ему ссылкой в Сибирь. Тогда Остерман со своей стороны потерял свое обычное хладнокровное благоразумие и сказал Меншикову: «Напротив, я за тобою знаю много такого, за что тебя следовало бы не то что в Сибирь заслать, но даже четвертовать». В самом деле, Остерман, как и другие, знал за Меншиковым, например, такого рода поступки, что он держал у себя фальшивого монетчика и, отчеканив на несколько тысяч монет из низкопробного серебра, спустил его на жалованье войскам в персидские области и через то возбудил между тамошними туземцами ропот: те говорили, что русские обманывают их выпуском в обращение плохих денег (Мардефельд. Сб. Р. Ист. Общ., XV, 390). Так Меншиков своей гордостью и заносчивыми выходками вооружил против себя все окружающее и приготовлял врагов из тех, кого прежде считал друзьями.

Между тем Меншиков старался сближаться и с такими, которые были с ним враждебны по коренным убеждениям. В то время он пытался сойтись с князем Дмитрием Михайловичем Голицыным, по боярской своей важности считавшимся главнейшим вожаком старолюбцев, сторонников русской старины. И он и брат его фельдмаршал князь Михаиле Михайлович были ненавистники Петербурга и желали перенесения столицы в Москву. Они видели в основании Петербурга корень зла и вместе с тем относились с нелюбовью к Петровским замыслам устроить могучий флот и преобразить Россию в сильную морскую державу. «Петербург, – говорил князь Дмитрий Михайлович, – это часть тела, зараженная антоновым огнем; если ее впору не отнять, то пропадет все тело» (Мардеф., ibid., 365). Оба брата имели большую силу, даже и при Петре Великом, несмотря на то что государю известно было их старолюбивое направление. Теперь, когда восшествие на престол сына царевича Алексея подавало надежды на торжество старины, Голицыны возвысились еще более, и в кругу, близком к правлению, все заискивали их благорасположения. У фельдмаршала Михаила Михайловича Голицына была дочь, взрослая невеста, Меншиков возымел намерение женить на ней своего сына. Только что перед тем он мечтал сделать своею невесткою принцессу Елизавету, но эта принцесса так же отмахивалась от этого жениха, как и от других членов владетельных европейских домов. Елизавета заявила нежелание вовсе связывать себя браком. Она жила весело и пользовалась свободой вполне.

Дмитрий Михайлович Голицын

Дмитрий Михайлович Голицын. Портрет кисти неизвестного художника XVIII века

 

И Остерман с своей стороны хотел сблизиться с братьями-стариками Голицыными. Но более всего надеялись тогда, что Голицыны войдут в силу, когда приедет бабка государя, несчастная Евдокия Лопухина, мать царевича Алексея. Выше мы привели известия, сообщаемые иностранцами того времени, о положении, в каком узница находилась в Шлиссельбурге. Мы уже сказали, что известиям этим, бросающим черную тень на характер Екатерины, не следует вполне верить; в самом деле, они сами ловятся во лжи: уверяют, будто при Екатерине к заточенной царице Евдокии не допускали даже священника и не доставляли ей возможности слушать богослужение (см. Phiseldeck, стр. 358, ссылка на Neue Miscellanicn, стр. 170, 180), а из оставшейся переписки того времени (см. Письма Р. Госуд. III, 11), напротив, видно, что заточенной царице выдавалось в сутки по одному рублю на стол, сто рублей на одежду, при ней был иеромонах, причт, келейницы, и походная церковь поставлена была в ее покоях. Меншиков имел повод опасаться этой старухи, если она получит возможность, иметь влияние на внука, а потому после смерти Екатерины и провозглашения Петра императором в первых месяцах, хотя и послал к ней от царского имени просить благословения на брак, однако не сделал распоряжений о совершенном освобождении бабки государя. Только тогда, когда Меншиков заболел, и когда многие неблагоприятели его надеялись, что больной князь уже не оправится, в верховном тайном совете состоялось такое распоряжение. Оно потревожило не только Меншикова, но вместе с ним и всех тех, которые некогда враждебно относились к сыну освобождаемой царицы и к ее родным, к Лопухиным; оно неприятно подействовало и на герцога Голштинского, вовсе нерасположенного сердечно к Меншикову и совершенно непричастного к суду над царевичем и Лопухиными. Говорят, что в числе причин, побудивших герцога поторопиться отъездом из России, было между прочим нежелание встречаться с царицею, которая, как сказывали, скоро должна была появиться при дворе. Ожидали от нее, что она будет враждебно относиться ко всему иноземному и неприязненно встретит мужа Петровой дочери. 25 июля уплыл герцог с женою, а 26 того же месяца в верховном тайном совете, в смысле восстановления чести царицы Евдокии, в монашестве инокини Елены, последовал указ отобрать у всех манифест о деле царевича Алексея Петровича, Глебова и Досифея, где обнародовались неприличные поступки бывшей царицы; все, у кого находились экземпляры этого манифеста, обязывались приносить их в Петербурге в сенат, в Москве в сенатскую контору, а в прочих городах губернаторам и воеводам; за утайку грозили отдачею под суд, виновных. Тогда же уничтожалась сила указа 1722 года, по которому престол мог принадлежать, независимо от всяких прав по происхождению, тому лицу, кого назначит себе преемником прежде царствовавший государь.

Выздоровевши, Меншиков не смел нарушить состоявшееся без него распоряжение верховного тайного совета о даровании свободы царской бабке, но помешал ей приехать прямо в Петербург, а велел увезти ее в Москву, в предположении, что сам царь скоро должен ехать для коронации, и тогда бабка увидит своих внучат. Впрочем, старуха сама охотнее отправилась на житье в Москву. Петербург не мог возбуждать в ней ничего, кроме отвращения. Напротив, с Москвой связывались воспоминания юности и первых лет супружества, пока она еще не успела опротиветь мужу. Притом многолетнее горе направило ее к презрению земною суетою и к предпочтению тихих прелестей отшельнической жизни. Она поместилась в Новодевичьем монастыре.