Летом 1727 года у молодого царя со дня на день все более и более развивалась склонность к охоте и переходила в горячую страсть. Он беспрестанно ездил в Петергоф и там целые дни с собаками и птицами рыскал по полям и лесам, неразлучно со своим любимцем князем Иваном Алексеевичем Долгоруковым, а иногда с отцом его, князем Алексеем Григорьевичем. Петр так увлекался охотой, что члены верховного тайного совета принуждены были нарочно посылать к нему приглашения пожаловать в заседание совета.

Царь никогда не любил своей невесты княжны Меншиковой и обручился с ней только для того, чтоб исполнить завещание Екатерины: притом он сделал это по слабости характера, свойственной детским летам, не зная, как отвязаться от настояний Меншикова, представившего ему со вступлением на престол брак с княжной как обязанность. Долгоруковы, отец и сын, подметивши холодность Петра к невесте, старались всеми силами восстановить его против Меншикова, родителя немилой ему невесты. Царь, кроме того, очень дружен был с своей сестрой: и та не любила Меншикова, и та настраивала брата против временщика. Наконец, что было всего важнее в этом случае, царь возымел привязанность к своей тетке Елизавете, переходившую за пределы родственного благорасположения, и тут-то, естественно, ему делалась смертельно противной мысль о принудительном браке с какой-нибудь другой особой, кроме той, какая была ему по сердцу. Прусский посланник Мардефельд (Сб. Р. Ист. Общ., XV, 380) говорит, что кроме красоты, Елизавета пленяла всех своими душевными качествами, и Петр, увлекаясь ей, называл княжну Меншикову, свою обрученную невесту, красивой статуей. Избалованный самодержавною властью, так рано полученной, молодой царь показывал нрав беспокойный; всегда хотелось ему поставить на своем, не терпел он никаких себе возражений и со дня на день укреплялся в той мысли, что он, как самодержавный властелин, может делать все, что ему вздумается. Меншиков привык с ним обращаться как с малолетним, а царь не хотел уже быть малолетним, как это часто бывает с детьми, когда им хочется, чтоб их считали взрослыми, и они сердятся на тех, кто их считают несовершеннолетними. Прежде Петр был под надзором Меншикова и не смел ни шагу сделать без его воли. Во время болезни Меншикова царь остался без этого надзора и некоторое время привык быть без него. Меншикову после своего выздоровления уже не легко было снова стать в прежнее полог жение, особенно, когда в его отсутствие враги успели подействовать на ребенка так, что тому было уже противно оставаться под властью опекуна. Тут и Остерман возымел над царем еще больше нравственной силы, чем прежде; Остерман обладал несколькими такими достоинствами, какими не мог потягаться с ним князь Александр Данилович. Петр искренно и глубоко уважал Остермана. Петр сознавал, что барон Андрей Иванович – человек высокого образования, все, что ни скажет – выйдет у него умно; а князь Александр Данилович не переставал быть в глазах царя выскочкою, мужиком: у него, несмотря на усвоенные приемы вельможи, проглядывали и мужицкое происхождение, и мужицкая грубость. У Меншикова после его выздоровления оказался целый кружок недоброжелателей, вооруживших против него молодого царя: две великие княжны: Наталья и Елизавета, Долгоруковы – Василий Лукич, Алексей и Сергей, брат Алексея Григорьевича, сын Алексея Иван, любимец царский – и наконец Остерман, которого Меншиков озлобил против себя выходками своего высокомерия.

Когда таким образом в молодом государе созрело нерасположение к Меншикову, подогреваемое влиянием близких особ, произошел ряд событий, приготовивших падение человека, так высоко ставшего в России.

Еще перед болезнью Меншикова, в июле (если полагаться в верности хронологии на Манштейна (см. Р. Ст., апр. 1875 г. Прилож., стр. 5) цех петербургских каменщиков поднес императору в подарок десять тысяч червонцев. Государь отправил эту сумму в подарок своей сестре. Придворный, который нес этот подарок великой княжне Наталье Алексеевне, встретился с Меншиковым; тот спросил его, куда он идет и что несет? Узнавши от придворного о деньгах, Меншиков сказал: «государь еще молод, не знает как обращаться с деньгами; неси деньги ко мне, я увижусь с государем и поговорю с ним». Придворный не смел ослушаться Меншикова и отнес деньги к нему, вместо того чтобы доставить по назначению великой княжне. Увиделся с сестрой Петр и узнал, что она не получала посланного подарка. Царь призвал придворного и спросил: куда девал он те деньги, что ему велено отнести великой княжне? – «Меншиков отнял!» – ответил придворный. Царь велел позвать к себе Меншикова. «Как вы смели, князь, не допустить моего придворного исполнить мое приказание?» с гневом сказал Петр. Ментиков в первый раз испытал такую выходку от государя, которого, как ребенка, привык держать в почтительном страхе пред своей особой. Меншиков был ошеломлен, однако через минуту, опомнившись, сказал: «Ваше величество! у нас в казне большой недостаток денег; я сегодня намеревался представить вам доклад о том, как употребить эти деньги, но если вашему величеству угодно, я прикажу воротить эти десять тысяч червонцев и даже из моей собственной казны дам миллион». Царь топнул ногой и сказал: «Я император, мне надоело повиноваться». С этими словами царь отвернулся и ушел, Меншиков пошел вслед за царем и старался смягчить его.

Через короткое время после того опять были у Меншикова неприятные столкновения с государем. Польско-саксонский посланник рассказывает, что Меншиков выдавал на мелочные расходы для царя деньги на руки служителю, и выдал таким образом до трех тысяч рублей. После узнал князь, что служитель без ведома князя, давал деньги в распоряжение царю; Меншиков прогнал служителя. Петр вернул к себе прогнанного служителя прямо наперекор Меншикову. Потом царь потребовал у Меншикова пятьсот червонцев и подарил их сестре своей, а Меншиков отнял эти деньги у великой княжны на том основании, что все-таки смотрел на обеих высочайших особ, как на детей, которым нельзя дозволить распоряжаться деньгами без надзора со стороны старших. Это сказание Лефорта (Сб. Р. И. О., III, 492) несколько подозрительно: быть может, оно есть представленное в виде двух событий изменение рассказа Манштейна или, быть может, одно из событий, приводимых Лефортом есть то же самое, которое передается Манштейном, только несколько иначе. В настоящее время нет средств решить этот вопрос. Во всяком случае, как бы дело ни происходило в подробностях, видно, что у Меншикова возникали недоразумения с молодым царем из-за денег, которые Петр считал себя вправе тратить куда ему угодно, начавши чувствовать себя самодержавным государем, а Меншиков, считая Петра еще несовершеннолетним, признавал за собой право надзора за такими тратами. Далее Лефорт говорит (см. Сб. Р. Ист. Общ., III, стр. 489, 490), что в день именин великой княжны Натальи Алексеевны Меншиков целый день не мог объясниться с царем, как ни старался об этом, как ни заискивал его благорасположения. Молодой царь умышленно от него отворачивался и, указывая на Меншикова, сказал кому-то из своих приближенных: «Смотрите, как я его поставлю в струнку!» Заметили Петру, что Меншиков недоволен холодностью царя к дочери Меншикова, царской невесте. Петр на это сказал: «Зачем лишние любезности? Довольно ей моей любви. Меншиков хорошо знает, что я не намерен жениться ранее двадцати пяти лет возраста. Такое у меня намерение!»

Около этого дня, по известию Лефорта, произошло еще следующее (Сб. Ист. Общ., III, 492). Ярославцы-серебряки поднесли царю серебряный подарок своего изделия. Петр послал его в дар сестре. Ментиков, узнавши об этом, послал к великой княжне требовать, чтоб ему доставили эту вещь. Она не отдала. Меншиков еще два раза посылал к ней за тем же. Великая княжна не отдала и говорила посланному: «Скажи Меншикову, что я знаю, какая разница между императором и таким человеком, как он». Ори этом она побожилась, что никогда не будет у него в доме. Это известие, быть может, также видоизменение того, что рассказано у Манштейна и у последнего отнесено к гораздо раннему времени. Несомненно, как это мы знаем из достоверных современных актов, деньги на расходы царя выдавались на руки некоему Кайсарову, и тот получил от Меншикова предписание не выдавать их никому и не тратить никуда без разрешения Меншикова или Остермана.

Настал день именин Меншикова. Светлейший приглашал царя с семейством пожаловать к нему на именины в Ораниенбаум. Царь сначала обещал, а потом сказал, что ему некогда, есть свои занятия в Петергофе: «может себе Меншиков праздновать именины и без царя!»

«Должно сознаться, замечает прусский посланник Мардефельд (Сб. Р. Ист. Общ., XV, 386), что Меншиков легкомысленно отказался тогда от всего, что ему советовали добрые люди для его безопасности; временщик сам ускорил свое падение, поддаваясь своему корыстолюбию и честолюбию. Ему надлежало действовать заодно с верховным тайным советом, поддерживать им же заведенный государственный строй, а вместе с тем приобретать расположение к себе и царя, и его сестры. Меншиков же прибрал к рукам все финансовое управление, располагал произвольно всеми военными и гражданскими делами как настоящий император, и оскорблял царя и великую княжну, сестру государя, отказывая им в исполнении их желаний; все это делал он, увлекаясь тщеславною мыслью, что ему надобно обоих царственных детей держать под ферулой».

3 сентября, в воскресенье, назначил Меншиков освящение своей домовой церкви в Ораниенбауме. Уже находясь тогда в большой размолвке с императором, Меншиков надеялся, что при этом торжестве прекратит возникшие недоразумения и совершенно помирится с царем. Он приглашал на освящение царя и сестру его, но не счел нужным приглашать Елизавету, которую естественно не терпел за любовь к ней царя и притом считал соперницей своей дочери. Царь не поехал. Великая княжна Наталья тем более отказалась, когда уже прежде выразилась, что не хочет никогда быть у Меншикова в доме. Церковь освящена была без императора и высочайшей фамилии, хотя съехалось много тогдашней правительствующей знати: Головкин, Голицын, генералы: Волков, князь Шаховской, Сенявин, тайные советники: Макаров и Бестужев и много штаб- и обер-офицеров. Богослужение отправлял архиепископ Шеофан с коломенским епископом Игнатием. Есть известие (Phiseld.,389), что Меншиков, зазнавшись в своем величии, во время освящения сел на место, приготовленное для царя, так как царской особы не было. Во время бывшего потом обеда была пушечная пальба, играла музыка. После обеда бывшие там тайные недоброжелатели светлейшего поспешили в Петергоф донести о том, что Меншиков во время богослужения осмелился занять царское место. На другой день утром бывший у Меншикова его фаворит, как выражались тогда, генерал-лейтенант Волков советовал светлейшему не медля ехать в Петергоф и объясниться с царем и с членами царской фамилии насчет того, что из них никто не приехал на освящение церкви, а это походило на немилость. Но Меншиков не послушал этого совета и не поехал. Когда пришло время обеда, Меншиков сел за стол с бывшими у него в тот день гостями: князьями Голицыными, тайным советником Мамоновым, Чернышевым, Сенявиным и Иваном Львовичем Нарышкиным. После обеда Волков принялся за прежний совет и в этот раз настоял на своем; Меншиков послушал его и в пять часов пополудни выехал из Ораниенбаума, провожаемый пушечными выстрелами: такие почести дозволялись ему всегда, когда он куда-нибудь отправлялся из дому.

В тот же день, в 7 с четвертью часов пополудни, прибыл Меншиков в Петергоф. Он виделся с царем в больших верхних палатах,, но не надолго и как бы вскользь (см. Есипова «Ссылка Меншикова», Отеч. Зап. 1860. М. 8, Лефорт. Сб. Р. Ист. Общ.» III, 492). По другому известию (Phiseld., 389) Меншиков в этот день не увидал государя вовсе. Не воротился в этот вечер Меншиков в свой Ораниенбаум: то было накануне именин цесаревны Елизаветы, которую, как требовал долг придворной вежливости, надобно было поздравить. Меншиков расположился в комнатах, собственно для его особы назначенных в петергофском дворце, и стал с кем-то играть в шахматы.

На другой день, 5 сентября, Меншиков прежде всего утром хотел повидаться с царем, но ему сказали, что Петр, поднявшись очень рано, уехал на охоту. Меншиков обратился тогда к великой княжне Наталье Алексеевне, но та не захотела с ним встречаться, и когда он к ней входил, она выскочила в окно. Ясно было, что царственная чета, брат и сестра, хотят заявить, что Меншиков стал им противен. Тогда Меншиков отправляется к Елизавете, которая не терпела Меншикова так же, как и он ее. Меншиков поздравил ее с именинами и стал потом жаловаться на царя: Петр неблагодарен и забывает, что Меншиков оказал ему довольно важных услуг. Меншиков говорил, что, видя к себе явно царскую немилость, ему ничего более не остается, как удалиться от двора и уехать к войску, расположенному в Украине. Не знаем, что ему отвечала на это цесаревна Елизавета. Светлейший после беседы с ней поговорил с полчаса с Остерманом (быть может, тогда-то и происходил тот крупный разговор, о котором известие у Мардефельда мы привели уже выше, не зная подлинно, в какой именно день он происходил). В 12 часов дня Меншиков обедал только с своим семейством. К вечеру он уехал с семейством в Петербург, а между тем в этот вечер в Петергофе был устроен бал в честь именинницы. Воротился царь с охоты. Он посетил бал, но присутствовал там не долго, жаловался на усталость, удалился и отправил в Петербург генерала и майора гвардии Салтыкова с приказанием верховному тайному совету перевезти все царские экипажи и все царские вещи из дворца Меншикова в царский летний дворец.

Враги Меншикова тайно действовали против него; он же, ничего не зная, вместе с семейством прибыл на Васильевский Остров, переименованный им в Преображенский, и остановился в своем собственном дворце. Соблюдая свое обычное величие, он, ехал туда в шести придворных каретах.

Меншиковский дворец на Васильевском острове

Меншиковский дворец на Васильевском острове

Автор изображения – Alex Florstein

 

В верховном тайном совете в этот день уже призван был гоф-интендант Мошков и спрошен, во сколько времени может быть окончена уборка летнего дворца, куда имел намерение перебраться государь. Мошков назначил три дня. Меншиков ничего про это еще не знал и думал, что размолвка с царем уладится так же скоро, как улаживалась прежде, когда, бывало, возникала. Меншиков не падал духом, посещал коллегии, смотрел дела, держал себя по-прежнему могущественным правителем государства. То было в среду 6 сентября. Между тем экипажи императора перевозились из Меншиковского дворца в императорский летний дворец, сообразно приказу, привезенному из Петербурга Салтыковым. Сам царь не возвращался в столицу, провел весь этот день на охоте и вечером прибыл в Стрельну. Там он заночевал.

Настал следующий день, четверг, 7 сентября. Меншиков встал в 6 часов утра, вышел в ореховую залу своего дворца и просидел там неодетый в задумчивости до 9 часов утра. Этого с ним еще никогда не бывало. В 9 часов отправился он в верховный тайный совет. Царя не было. Заседание в этот день не отправлялось. Меншиков застал там только двух лиц и воротился домой. В противность своему обычаю, он в этот день не отдыхал после обеда. Ясно стало Меншикову, что над ним собралась грозная туча.

Меншиков обратился с письмом к князю Михаилу Михайловичу Голицыну, не бывшему тогда в Петербурге, и писал к нему, чтоб он поспешал; но недавней приязни своей с родом Голицыных хотел Меншиков употребить их как сильных людей для своего спасения. Меншиков послал тогда же воротить и отпущенного бывшего учителя Зейкина, как это оказалось из арестованных впоследствии у него бумаг. Видно было, что замечая против себя нерасположение Остермана, он задумывал удалить от царя этого немца и снова приблизить к Петру прежнего царского наставника. В этот же день Меншиков приказал вывести с Васильевского Острова, по известию Лефорта, шесть размещенных там полков, а по известию Физельдека (стр. 390), Ингерманландский полк; вместе с этим, Васильевский Остров, переименованный в последнее время в Преображенский, снова велено называть прежним именем. Все это были последние распоряжения светлейшего. Напрасны были все его старания; не повредили ему и сделанные в тот день ошибки, как называют иностранцы удаление войска с Острова, которое ни в каком случае не могло отстоять падавшего временщика. Вечером воротился в Петербург царь, и Меншиков, за всем следивший, как только узнал о приезде Петра в летний дворец, отправился туда с семейством. Но царь не велел принимать ни его, ни княгини, ни их дочери, своей обрученной невесты.

По приезде царя барон Остерман передал собравшемуся тайному совету царское повеление такого рода: «Понеже мы восприяли всемилостивейшее намерение от сегодня собственною особою председать в верховном тайном совете и все выходящие от него бумаги подписывать собственной пашей рукой, то повелеваем, под страхом царской нашей немилости, не принимать во внимание никаких повелений, передаваемых через частных лиц, хотя бы и чрез князя Меншикова».

В пятницу 8 сентября верховный тайный совет отправил майора гвардии Салтыкова снять почетный караул при доме Меншикова, данный ему по званию генералиссимуса, и объявить Меншикову, что он состоит под арестом.

Царь в этот день был у обедни у св. Троицы и, если верить иностранцу Веберу (который легко мог ошибиться, не вполне зная все наши обычаи, особенно по отношению к благочестию), причащался (стр. 704). В церкви явились к нему особы женского пола из семейства Меншикова и бросились к ногам государя, думая молить его о прощении светлейшему. Царь отворотился от них, не сказавши им ни слова, и вышел из церкви. Княгиня Меншикова с дочерьми отправилась за ним во дворец, но, как вчера, ее ne допустили к царю (Леф., Сб. И. О., III, 493). У царя в этот день обедали князья Долгоруковы, члены верховного тайного совета и фельдмаршал Сапега с сыном. Петр говорил: «Я покажу Меншикову, кто из нас император – я или он. Он, кажется, хочет со мной обращаться, как обращался с моим родителем. Напрасно. Не доведется ему давать мне пощечины».

Княгиня Меншикова с дочерьми, не добившись свидания с царем, обращалась к великой княжне Наталье Алексеевне, потом к цесаревне Елизавете: обе от нее отвернулись. Княгиня обратилась к Остерману и три четверти часа ползала у ног его. Все мольбы ее были безуспешны.

Меншиков между тем сидел в своем доме под арестом. Салтыков не отпускал его от себя ни на шаг. Когда светлейшему объявили первый раз об аресте, с ним сделался припадок, из горла пошла кровь; он упал в обморок, думали, что с ним будет апоплексический удар. Были в то время у него в гостях приятели: Волков, Макаров, князь Шаховской и Фаминцын. В первом часу ему пустили кровь. В два часа подали обед в предспальной комнате. Приятели ласкали его надеждами, что с ним не произойдет особенного бедствия, уволят его от двора и почестей, удалят в деревню, и будет он оканчивать жизнь в уединении, пользуясь скопленными заранее богатствами. Как бы в подтверждение таких надежд, ему дозволили делать распоряжения над своим достоянием.

Тогда Меншиков попытался склонить к себе в милость государя и написал к нему письмо такого содержания:

«По вашего императорского величества указу сказан мне арест, и хотя я никакого вымышленного перед вашим величеством погрешения в совести моей не нахожу, понеже все чинил я ради лучшей пользы вашего величества, в сем свидетельствуюсь неоцененным судом Божиим, разве может быть что вашему величеству или вселюбезнейшей сестрице вашей ее императорскому величеству учинил забвением или нерадением или в моих вашему величеству для пользы вашей представлениях, и в таком моем неведении и недоумении всенижайше прошу за верные мои к вашему величеству службы всемилостивейшего прощения и дабы ваше величество изволили повелеть меня из-под ареста освободить, памятуя речение Христа Спасителя нашего: да не зайдет солнце во гневе вашем. Сие все предаю на всемилостивейшее вашего императорского величества рассуждение; я же обещаюсь мою к вашему величеству верность содержать всегда до гробу моего. Так же сказан мне указ, чтоб мне ни в какие дела не вступаться, так что я всенижайше прошу, дабы ваше величество повелели для моей старости и болезни от всех дел меня уволить вовсе, как по указу блаженные и высоко достойные памяти ее императорского величества уволен генерал-фельдцейхмейстер Брюс. Что же я Кайсарову дал письмо, дабы без подписания моего расходов не держал, а словесно ему неоднократно приказывал, чтоб без моего или Андрея Ивановича Остермана приказу расходов не чинил, и он к тому определен на время, дабы под образом повелений вашего величества напрасных расходов не было. Если же ваше величество о том письме изволите рассуждать в другую силу и в том моем недоумении прошу милостивого прощения».

Вместе с письмом к государю арестованный временщик написал письмо и к великой княжне Наталье Алексеевне. Извещая о том, что Салтыков объявил ему арест, Меншиков выражался так: «о чем и ваше высочество всенижайше прошу о милостивейшем к его императорскому величеству предстательстве, дабы из-под ареста был освобожден и от всех дел уволен вовсе (Протоколы Верх. Т. Сов. Чт. 1858 г., III, 64)».

Наконец (см. деп. Лефорта в Сб. Р. И. О., III, 495), 9 сентября подана царю записка о Меншикове, составленная Остерманом. Царь утвердил все, но велел отложить до времени приговор о лицах, осуждаемых вместе с Меншиковым: о Волкове и о свояченице Меншикова Варваре Арсеньевне. Меншикову было объявлено, что он будет отправлен в одно из его имений, в Ораниенбург (иначе Раненбург). У него отобрали ордена. С него взяли за подпиской обязательство ни с кем не переписываться.

11 сентября павший вельможа выехал из Петербурга, но не так, как ссылаемый в изгнание, а как боярин, удаляющийся на покой в свои вотчины. Он отправлялся с семьею своею в богато убранных каретах, заложенных каждая шестерней лошадей. В одной из этих карет сидел сам князь с своей княгиней и свояченицей; в другой карете его сын с карликом, в третьей – дочери с двумя служанками, в четвертой – брат жены князя Меншикова Арсеньев. За этими каретами следовал ряд повозок с прислугой и домашней рухлядью. По документам того времени видно, что выехало с ним сто пять берлинов, шестнадцать колясок, одиннадцать фургонов и одна колымага. Прислуги поехало с ним 127 человек, но в Любани на пути присоединилось к ним еще двадцать человек. По бокам обоза шло двадцать вооруженных солдат под начальством гвардейского капитана Пырского: это был конвой, препровождавший ссылаемого князя. Толпы народа высыпали на улицы смотреть на удаляющегося вельможу, которого величие блистало над Петербургом с самого основания этого города. Не жалели о нем русские люди; напротив, глядели на него с тем злорадством, с каким обыкновенно толпа сопровождает падение таких, что сами вышли из низкого звания и, поставленные судьбою на высоте, не умеют устоять на ней без того, чтоб не зазнаться, и оттого падают. Но все жалели жену Меншикова, потому что ее считали очень доброй женщиной.

В начале своего путешествия Меншиков был уверен, что удалением от двора все дело его кончится, и, он будет пребывать в своих имениях до тех пор, пока не изменятся обстоятельства. Но по дороге с ним происходили неприятности одна за другою, и они показывали, что враги Меншикова не удовольствуются тем, что сделали, а будут медленно растравлять нанесенную рану. Из Петербурга вслед за Меншиковым посылались курьеры один за другим и возили новые распоряжения, стеснительные для изгнанника. Сперва один курьер явился с приказанием обезоружить прислугу. Потом в Валдае случилось такое происшествие. Дворецкий Богдан Родионов упросил Пырского дозволить женщинам и девушкам из прислуги с двумя служителями проехать вперед одну станцию. Пырский дозволил, но на следующей станции не нашел поехавших вперед, их догнали в Москве и отвезли по дороге назад. Пырский, рассердившись на дворецкого Родионова за самовольный проезд прислуги, держал его под арестом всю остальную дорогу.

Вероятно, приключение с прислугою в Валдае имело свое влияние, когда Пырский, по своей обязанности, донес о нем верховному тайному совету; как бы то ни было, в Твери догнал Меншикова другой курьер и привез приказание отправить назад в Петербург лишние экипажи и прислугу, какую найдут излишнею; распоряжался этим Пырский. В Клипу – третий курьер, по прозвищу Шушерин, привез приказание отобрать и отправить в верховный тайный совет ордена от сына Меншикова, дочерей его и Варвары Арсеньевой, сверх того – обручальное кольцо у невесты императора, а ей возвратить ее собственное, бывшее на руке государя. Сам Шушерин, отправивши эти вещи с Другими, по данной ему инструкции, отлучил от Меншиковых его свояченицу Варвару Арссньеву и повез на заточение в монастырь в Александровской слободе.

Меншиковым не дозволили проехать через Москву и объехали ее. 3-го ноября наконец Пырский привез своих узников в Ораниенбург и поместил их в собственном Меншиковском доме, находившемся в крепости. Пырский должен был, сообразно инструкции, оставаться постоянно при Меншикове в качестве надзирателя за его поступками. Ворота в крепости, где стоял дом, должны были запираться по пробитии вечерней зари и оставаться запертыми вплоть до пробития утренней зари. Караул был постоянный; часовые расставлены были по комнатам князя и детей его. Ни через кого посылать писем нельзя было мимо Пырского. Меншиков мог писать не иначе, как в присутствии Пырского. 5-го января 1728 года Пырский был заменен капитаном гвардии Мельгуновым. (Есип, «Ссылка кн. Меншикова», От. Зап. 1860., № 8, стр. 381, 426).

Враги Меншикова не оставляли князя в покое во время его пребывания в Ораниенбурге. Долгоруковы особенно старались погубить его, чтоб самим стать на той высоте, с какой был низвергнут Меншиков. С ними заодно действовал Остерман. Верховный совет делал все, что представлял Остерман, в качестве обер-гофмейстера царского сообщавший волю государя совету.

Всеобщее мнение давно уже утвердилось, что Меншиков нажил состояние взяточничеством и казнокрадством. Теперь, после его падения, всплывало наверх многое, что прежде не смело показаться на свет.

23 сентября в совете было читано принца Морица Саксонского (претендента на Курляндское герцогство) письмо, отданное Меншикову в день его ареста. Из этого письма открывалось, что Мориц обещал князю единовременно две тысячи червонцев и кроме того ежегодный взнос на всю жизнь по сорока тысяч ефимков, если Меншиков пособит ему получить герцогское достоинство. Поднялись и другие доносы, и 9 ноября состоялся указ описать все движимое имущество Меншикова, находившееся в покинутых московских и петербургских домах, дачах и деревнях. У него, как сообщает по современным рассказам Лефорт (деп. 25 нояб.1727 г. Сб. Р. И. О., т. III, 507), описали тогда на 250.000 одного столового серебра, 8.000.000 червонцев, на тридцать миллионов серебряной монеты и на три миллиона драгоценных камней и всякого узорочья. Сам Лефорт не считал это вероятным. 17 ноября доставлена была из Стокгольма реляция графа Николая Головина о том, что Меншиков писал к шведскому сенатору Дикеру: хотя русские министры стараются, чтобы Швеция не приступала к Ганноверскому трактату, выгодному для Англии, но на это не следует обращать внимания; войско русское все у него, – Меншикова, в руках, а здоровье государыни Екатерины, тогда бывшей на престоле, слабо, и век ее продолжиться не может, и чтобы сие приятельское внушение Швеции не было забвенно, ежели ему какая помощь надобна будет. Кроме того открывалось, что Меншиков шведскому посланнику Цедеркрейцу в Петербурге объявлял о том же и взял с него взятку пять тысяч червонных, присланных английским королем. Говорили, будто у Меншикова отыскалось письмо к прусскому королю, в котором просил себе взаймы десять миллионов талеров, обещаясь со временем возвратить, когда получит полновластие. Оказалось тогда, что Меншиков, вымогая многое от разных лиц, злоупотреблял подписью государя и, заведуя монетным делом в России, приказывал чеканить и пускать в обращение монету дурного достоинства. Поставили ему в вину его поступки с голштинским герцогом и его супругой. Он взял с них (как мы уже сказали выше) взятку 80.000, из которых 60.000 положил на счет казны. Кроме того герцогу и его супруге подарен был казенный долг, следуемый с английского купца Мерcей; Меншиков взял насильно себе половину этого долга и уже получил от голштинского министра барона Штанге 2.000 рублей, в чем и дал расписку.

Нарядили судную комиссию для исследований преступлений Меншикова. Взяли под арест секретарей его, Виста, Вульфа и Яковлева; но те однако ничего предосудительного за Меншиковым не сказали. Наконец отправили к Меншикову сто двадцать вопросных пунктов по разным возникшим против него обвинениям. (Проток. Верх. Тайн. Сов. Чт. 1858 г., III, 69, 70).

После отправки Меншикова в Ораниенбург царь извещал Голштинского герцога о судьбе, постигшей человека, бывшего постоянным недоброжелателем герцога. Главной виной Меншикова поставлялось неуважение, оказываемое членам императорской фамилии и в том числе жене герцога.