X
Когда войско достигло местечка Камышни, 31 августа прибыл новый царский гонец, дьяк Василий Михайлович Кикин, уже бывавший прежде у Хмельницкого и у Выговского. В Москве узнали уже о вооружении, о похвалках на великороссийские войска, и новый гонец ехал уже не так, как злополучный Портомоин с милостивым словом, а с выговором и с упреками.
Первая встреча показывала новому послу, как идут дела у казаков. К нему явился поляк и объявил, что будет у него приставом. Но, тем не менее, соблюдены были все почести. Когда посол ехал к гетману на свидание, выстроена была пехота и стреляла на-честь; Кикин заметил после, что пехота была плохо и худо одета. Высланный к нему отряд Чигиринского полка в двести человек сошел с лошадей; все кланялись, а полковник говорил приветствие. Другая встреча ожидала его далее: ее отправлял Ковалевский. Когда посол приблизился к шатру гетмана, – на третью встречу к нему вышел Немирич: присутствие такого лица и участие в делах не обещало хорошего.
Гетман из Камышни перешел в Липовую Долину, и там принял посла торжественно, в шатре, окруженный полковниками, сидевшими около своего предводителя кругом. Дьяк подал увещательную грамоту, и Выговский пригласил его сесть возле себя. Несмотря на неудовольствие, которое и было поводом посольства, дьяк от имени государя спросил гетмана о здоровье.
Дошло до переговоров о делах.
Посланник спросил от имени царя: на какого неприятеля собрались вы с такими силами казацкими и татарскими?
Гетман роптал, что после усмирения Пушкаря его приверженцы нашли покровительство у Ромодановского.
«Барабаш, – говорил Выговский, – именует себя гетманом, при живом гетмане, окольничий Ромодановский величает себя великим князем, а боярин Шереметев погубил безвинно много православных душ и пожег христианские церкви. Боярин Василий Борисович меня зазывал к себе, чтоб погубить; это я знал, и не поехал к нему, а послал на разговор брата своего Данила и в предостережение дал ему несколько полков, именно для того, чтоб боярин не учинил какого-нибудь зла. Так и сталось. Боярин нежданно напал ратью; и Данила, и многих казаков, и мещан побили. Глуп мой Данило, не умел отделать их! Зато я пошлю на боярина войско, и со всеми его людьми прахом выкину из Киева!»
«Как же, – говорил дьяк, – ты, гетман, это говоришь, не боясь страшного владыки херувимского? Своими устами читал ты присягу на Евангелии и целовал крест быть до смерти верным царскому величеству и никакого лиха не замышлять, а теперь поджидаешь татар, идешь на помазанника и своего благодетеля, который вас денежною казною наделял так щедро, что не можно и вместить, и воинству своему повелевал кровь свою проливать за вас! Блюдитесь же, чтоб вам не навести на себя за преступления праведного Божия наказания! Вот то, что мне прилучалось слышать о Киеве, это – пример, что Бог свыше зрит на неправду и мстит за нее!»
«Мы от руки его царского величества не отступили, – сказал гетман, – а воеводы его, Ромодановский да Шереметев, много нам зла наделали: и права наши поломали, и церкви Божий пожгли, иноков и инокинь, и христианския души невинно погубили! Мы за то будем им мстить и управляться с ними, пока нас самих станет. Как и при королях польских мы за свои права стояли, так и теперь будем стоять!»
Дьяк заметил: «Это не дело подданных – управляться между собою самим, воздвигать междоусобную брань и проливать кровь. Василий Борисович Шереметев и князь Григорий Григорьевич Ромодановский – люди честные и великородные; не годится их так бесчестити, а если б что от них и было, то можно послать бить челом государю нашему и ожидать его указа; а того и помыслить страшно, чтоб, собравшись с врагами креста Христова, нападать на людей его царского величества и воздавать злом за добро, на радость латинщикам и бусурманам! А лучше вам, вспомня свое обещание пред Евангелием, отстать от злых дел и неправд, распустить войска свои и отпустить татар, вперед с ними не ссылаться и не чинить соединения».
«Этого и в мысли нашей нет, – сказал гетман, – чтоб, не управясь с неприятелем, да разойтись по домам и татар отпустить; не токмо татар и турок, и ляхов сюда притянем!»
«Так если вы задор учините, – сказал дьяк, – то его царское величество пошлет на вас многия свои пешие и конные силы, и будет разоренье самим от себя!»
«Мы писали уже к его царскому величеству, а государь не показал нам своей милости, – не изволил прислать нам бунтовщиков, и окольничему Ромодановскому за его неправды никакого указа не дал; так мы, посоветовавшись с старшиною, идем на бунтовщиков и на тех, кто стоит за них!»
«Князь Ромодановский отправил уже Барабаша в Киев, чтоб отдать его на войсковой суд».
«Барабаш уже в моих руках!» – сказал Выговский.
«Зрадлива Москва, – сказал черкасский полковник Джулай, – дала Левшину наказную память, чтоб Барабаша везли с великим береженьем: это значит, чтоб мы его не отбили, да не взяли!»
«Не годилось бы вам делать такие грубости и Барабаша отбивать: и без боя отдали бы его тебе; а написано в наказе: везти с береженьем – не от вас, а от таких своевольников, как сам Барабаш. Вы жалуетесь что воеводы ваших бунтовщиков укрывают, а нежинский полковник зачем это держит у себя вора, у которого за воровство уши порезаны? Он-то его на всякое дурно подводит. Вам бы прислать его к его царскому величеству, да и вперед не принимать таких воров».
«С чего это взяли? – сказал Гуляницкий: – у меня такого московского беглого человека нет и не бывало!»
Еще принялся дьяк истощать свое красноречие, убеждая оставить неприязненные действия. Но гетман повторил то же, что прежде говорил.
«Не враги мы царскому величеству; а боярам, которые нас от царской милости отлучают, будем мстить! Довольно. В другой день потолкуем, а мы пока со старшиной посоветуемся».
Тем и кончилось это интересное свидание. На другой день, 3 сентября, пришел к дьяку Немирич и сказал:
«Гетмана известили, что Шереметев послал своих москалей жечь и разорять города и местечки: в Борисполе всех людей побили; прямо на Переяслав отправил воевода полковника Корсака; мучат православных христиан разными муками. Пошли к нему, чтоб он перестал так поступать».
«Я не смею, – сказал дьяк, – писать к нему: он боярин и воевода и наместник белозерский, человек честный; за это мне быть у его царского величества в опале».
Затем дьяк начал просить отпуска.
Несколько дней после того пробыл дьяк без дела, и вот приходит к нему есаул Ковалевский.
«Хотел бы, – говорил он, – гетман и все старшины отправить послов своих к царю, да не смеет никто ехать – боятся гнева царского, задержания и ссылки».
Дьяк сказал:
«Великий государь наш щедр и милостив, Поезжай, Иван, ты без сумнения, а старшину разговори, чтоб войной не ходили на царские украинные города».
Тогда Ковалевский, сторонник Выговского, хотел подделаться к царскому послу и начал наговаривать на своего предводителя.
«Правду скажу: и я, и многие из нас не чинили бы этого, да гетман страшит нас смертью и муками; да и все казаки в Запорожском Войске видят, что гетман великое разоренье делает: видят, да терпят, – боятся татарской сабли».
4 сентября царского посла пригласили в шатер к Немиричу. Там сидел гетман и несколько полковников. За день перед тем привезли в обозе скованного Барабаша. По известиям, сообщенным перед тем тайно послу от одного казака, Барабаш под пыткою сказал, что он гетманом назывался по своей охоте, а вовсе не по наущению Ромодановского, и ему никаких грамот не присылано от царя. Но теперь гетман послу сказал так:
«Открылось нам вот что: как мы с войском и с крымскими татарами пошли на бунтовщиков и злочинцев наших, то царское величество, услыша об этом, приказал бунтовщика Барабаша послать в Киев – будто бы отдавать его в Войско Запорожское на войсковые права, а на самом деле для того, чтоб гетман приехал в Киев, и тут бы Шереметев гетмана схватил. Барабаш так говорит: можешь его спросить. Да еще видно немилосердие к нам царского величества: перебежчики из московского войска говорили нам, что сами слушали царскую грамоту, присланную к Ромодановскому, – велено чинить промысел над гетманом и старшиною: всех переловить и побить».
«Как это вы Бога не боитесь!., выдумываете такую неправду на его царское величество, когда великий государь прислал меня к вам с своею милостью? Яшка Барабаш говорит воровски, затевает с досады, чем бы гетмана от милости государевой отлучить; и простой человек рассудит: какое уж добро говорить вору и изменнику, на смерть осужденному! Незачем мне видеть Барабаша: с таким вором мне и говорить не годится».
После того Немирич пригласил посла к гетману на обед.
Когда обедали, Барабаш стоял у полы шатра, прикованный к пушке.
«Что делается в Белгороде? – спрашивал его Выговский, пируя с гостьми: – много ли ратных людей в Белгороде?»
«Богато людей», – отвечал Барабаш.
«Это Барабаш на ссору наговаривает, – заметил дьяк: – в Белгороде людей немного».
Гетман пил чашу государеву. Пили гости. Барабаш стоял на поругание перед гостьми в злополучном виде.
5 сентября опять позвали дьяка к гетману:
«Говоришь ты, гетман, – сказал дьяк, – что царского величества воевода Ромодановский и ратные люди, будучи в Запорожском Войске, казакам и крестьянам учинили обиды и насильства, и разорение, а мне случилось видеть твой лист к Богдану Матвеевичу Хитрово: ты просил его бить челом государю, чтоб его царское величество приказал Ромодановскому с ратными людьми выступить из черкасских городов только потому, что своевольство у вас укрепилось и утруждать войска нечего. Там ты не писал о насильствах и разореньях, а теперь говоришь мимо истинной правды, будто тебе делаются от них насильства и обиды! Вскладывать напраслину и затевать неправду от Бога грех и от людей стыдно!»
Гетман на это отвечал:
«Когда я писал письмо к Богдану Матвеевичу Хитрово, мне не было подлинно известно о тех невыносимых несправедливостях, какие делали войска; а как мне стало ведомо про все насилия и грабежи, и разорения, и убийства, тогда я, посоветовавшись с старшиною, призвал татар и пошел на отмщение своих обид, и буду биться, пока нас всех станет!»
Дьяк начал расточать прежние убеждения, напоминал о присяге, о единоверии, о царской милости, и просил, по крайней мере, удержаться от неприятельских действий, пока придет царский указ.
Гетман отвечал:
«Неудобно нам с большим войском стоять на месте. У нас не заготовлено припасов, – войско будет делать тягости мещанам и пашенным крестьянам».
Дьяк снова начал убеждать и стращал казаков гневом Божиим. После долгого упорства гетман, наконец, сказал:
«Хорошо, я напишу с тобою к его царскому величеству и буду ожидать царского указу от сего числа три недели и четыре дня».
«Так скоро? Я за дебелостью своею не поспею!» – сказал дьяк.
«Более четырех недель мы ждать не будем, – сказал гетман: – и после четырех недель начнем биться с князем Ромодановским и с изменниками своими, которые поселились в новых городах. Да еще вот что – как лист мой гетманский придет к государю, так принимает его посольский думный дьяк Алмаз Иванов, а государю кажет не подлинные листы, а списки с них; сам думный дьяк Алмаз Иванов недоброхотен ни мне, ни Войску Запорожскому, и я думаю, что он к великому государю взносит несходные с подлинными листами списки. Я сам, как был писарем при Богдане Хмельницком, то, бывало, кто мне недруг и о чем-нибудь пишет гетману, так я читаю гетману не то, что писано, нарочно, чтоб гетмана рассердить на того, кто пишет. Пусть его царское величество пожалует гетмана и все Войско Запорожское: не велит ведать листов наших думному дьяку Алмазу Иванову, а поручит кому-нибудь другому из ближних людей; да чтоб государь велел перед собою читать подлинные мои листы, а не списки».
«Думный дьяк Алмаз Иванов, – объяснял Кикин, – по милости его царского величества, человек честный, навычный книжному ученью и многим философским наукам; ему вручены и поверены от государя все грамоты от разных христианских и бусурманских государств; не для чего ему быть к тебе и к Запорожью недоброхотным и не годится тебе так бесчестить думного палатного человека его царского величества».
«Мне мои посланцы сказывали», – говорил Выговский.
«Посланцы твои, – сказал дьяк, – пьяницы и баламуты, – на ссору тебе говорят, не хотя видеть тебя в милости у его царского величества. Будь надежен на милость великого государя нашего, не прельщайся на злохитрые прелести и не верь ссорным и смутным речам».
С этим словом дьяк вышел от гетмана.
По приходе в свой шатер, явился к нему войсковой Федор Лобода с Чигиринским казаком Коробкою. Он был ему знаком издавна по прежним его поездкам в Малороссию.
«Гетман, – сказал Лобода, – положил тебя отпустить, а полковники, корсунский Краховецкий, да черкасский Джулай, да Павел Тетеря приговаривают тебя отдать татарам, а татары докучают об этом беспрестанно, но гетман отговаривается, сказывает, что отправит тебя в Чигирин на работу – делать город. Всей измене у нас заводчик Павел Тетеря: он все нынешнее лето проживал в Корце с ляхами и с ними сговаривался, как бы освободиться из-под власти царского величества».
На другой день явился Немирич и потребовал Кикина к гетману на отпуск. Гетман отдал ему свое письмо к государю и изъявил желание, чтоб, государь умилосердился и оказал справедливость.
«О справедливости, – сказал дьяк, – бей челом государю через своих посланцев, а войско распусти по домам и татар отпусти».
«Войска я не распущу и татар не отпущу, а буду ожидать указа царского величества от настоящего дня четыре недели».
Посол поклонился и вышел. В тот же день приехал сотенный отряд и выпроводил его не на прямую дорогу, а в Миргород. Подозрительно это казалось и давало достоверность тому, что говорил Лобода, но посла уверяли, что это делается для предостережения от татар.