XV

 

Тетеря после своего избрания разослал письма и воззвания на левобережную Украину, убеждал покориться себе как законному гетману Войска Запорожского, и грозил, что вот скоро прибудет польский король с сильным, войском, а с ним и хан крымский. Эти «прелестные» письма мало имели действия; только в Переяславле, где знали лично издавна Тетерю, как тамошнего уроженца и полковника, нашлись у него кое-какие благоприятели. Сомко писал к полковникам, приказывал ловить агентов Тетери, перехватывать его письма и доставлять к нему; но в то же время, однако, писал к Тетере ответы на предложения его, подавал надежды присоединить левобережную Украину к Польше, если бы только был уверен, что ни король, ни Речь Посполитая не будут ему мстить. Это сообщено было через Тетерю королю, и от короля последовало Сомку прощение. Переговоры Сомка с Тетерею велись тайно, но про них проведали враги Сомка. Впрочем, Сомко не очень-то доверчиво готовился отдаваться полякам; переписываясь дружелюбно с Тетерею, он в то же время наряжал агентов в заднепровские города возбуждать против польской власти тамошние полки. Сомко, как видно, не доверяя судьбе, заготовлял себе только на случай возможность увернуться, если в самом деле польская сторона возьмет верх, или если под властью Москвы ему покажется уже чересчур невыносимо. Зловещие слухи носились по Украине. Говорили, что царь намерен уступить Украину Польше и вместе с Польшею уничтожить казачество. Начавшиеся съезды между русскими уполномоченными и польскими панами с целью уладить недоумения и заключить мир подавали повод к таким подозрениям и толкам. Каждая партия хотела извлечь для себя пользу из этих слухов; люди, нерасположенные к москалям, возбуждали этими толками народную громаду против Москвы; враждующие честолюбцы приписывали их своим соперникам: Брюховецкий и Мефодий, сообщая о них в Москву, выставляли свою преданность и чернили своих противников.

Король был очень доволен, что избран в гетманы Тетеря – человек, на которого более, чем на кого-нибудь, Польша могла положиться, – и послал к нему знаки гетманского достоинства с Иваном Мазепою, еще молодым русским шляхтичем, тем самым, которому через несколько лет суждено было самому быть гетманом. Так как Мазепа был еще человек незначительный, то Тетеря нашел, что отправление этой церемонии через такого человека унизит достоинство гетмана Войска Запорожского, и вспоминал, что некогда Богдану Хмельницкому вручал подобные знаки власти Адам Кисель, носивший сан воеводы, указывал и на то, что за Днепр от царя будет послан, для вручения тамошнему будущему гетману подобных знаков, знатный боярин, и просил дозволить принять посылаемые знаки не от Мазепы, а от пана Фомы Корчевского, более знатного, чем Мазепа, носившего тогда титул саноцкого подкомория. Король позволил это.

Возведение нового гетмана не положило конца ужасным опустошениям, которые продолжала терпеть правобережная Украина от татар. «Распоряжаясь достоянием бедных людей и честью девиц и женщин, – писал Тетеря королю, – татары совершают такие гнусные, приводящие в ужас христиан злодеяния, что многие из войска Запорожского готовы отдаться в ту неволю, какая досталась в удел валахам и молдаванам, лишь бы не терпеть такого невыносимого и непривычного ярма от орды». Но против орды двинуло тогда московское правительство калмыков, которые издавна враждовали с татарами, и необычные для Украины полчища появились и разбили орду под Чигирином.

Брюховецкий

Иван Брюховецкий. Изображение XVII века

На левой стороне враги Сомко узнали о его сношениях с Тетерею и воспользовались этим, чтобы еще более очернить его и заподозрить перед Москвою. Осенью 1662 года запорожцы провозгласили Брюховецкого кошевым гетманом, – это был неслыханный еще чин в Украине. Кошевым атаманом сделан знаменитый Иван Сиркб. В качестве кошевого гетмана Брюховецкий явился в Украине, чтобы сделаться гетманом Войска Запорожского. Он стал в Гадяче, с ним тогда был Мефодий. Они оба настаивали у московского правительства, чтоб собрана была черная рада и выбрала больными голосами гетмана. Сторону его держал князь Ромодановский. Это одно уже располагало в пользу его половину Украины, видевшей, что правительство более всех претендентов склоняется на его сторону. Много помогало ему то, что до сих пор Золотаренко доверял Мефодию и был уверен, что Брюховецкий и все Запорожье никого не желают в гетманы, кроме него, Золотаренка; он и теперь не ожидал, не понимал что делалось. Узнавши, что Брюховецкий в Гадяче, ждал от него писем и удивлялся, что это так долго не получает их; необычно ему стало и то, что друг его Мефодий, находясь вместе с кошевым гетманом, вдруг замолчал. Золотаренко решился сам ехать в Гадяч, тем более, что там был и Ромодановский. В Батурине, куда он приехал, его окружили значные товарищи и советовали ему не ехать к Брюховецкому, а скорее примириться с Сомком, держать сторону последнего и помогать ему в достижении гетманского достоинства. Эти советы показались Золотаренку плодом сомковых козней и так его раздражили, что он почитал тех, которые их давали, своими врагами, и подобно тому, как некогда с своими друзьями сделал Цыцура в Переяславле, хотел он собрать их по-приятельски и перебить. Он поверил это дело пехоте, но пехота не согласилась на такое злодеяние и чуть было его самого не убила. Тогда Золотаренко, считая вообще московских воевод падкими на корысть, послал к Ромодановскому подарки и приказал тем, которые повезли их, узнать наверное, что думают запорожцы. Посланцы Золотаренка нашли Ромодановского в Зинькове, где были запорожцы. Князь не только не принял подарков, но еще насмеялся над ними и заметил, что у него, князя и боярина, больше своего, чем у Золотаренка. Тогда некоторые запорожцы, у которых развязались от вина языки, перед посланцами Золотаренка проговорились и откровенно объявили, что они сошлись за тем, чтобы перебить городовую старшину, которая обогащается на счет простого народа, а прежде всех достанется Сомку и Васюте. Такое известие посланцы привезли Золотаренку. Тогда для него разъяснилось, что он был до сих пор в дураках у Мефодия и обносил перед московским правительством в измене Сомка не для своей пользы, а для того, чтобы проложить путь другим, самому же за то, быть может, потерять голову заодно с Сомком, вместо награды от тех, для кого так усердно постарался. Он написал к Сомку, просил забыть все прежнее, изъявлял желание примириться и обещал быть ему на будущее время покорным. Свидание между бывшими двумя врагами произошло в местечке Ичне. Туда съехались полковники, сотники, значные товарищи; в церкви, стоявшей на рынке, они произнесли присягу слушаться Сомка, и на предстоящей раде избрать его, а не другого, в полные гетманы. Так излагает дело современный летописец. По архивным делам видно, что рада, на которой Золотаренко признал Сомка гетманом, происходила в Нежине и сам Сомко на ней не был, а присылал туда своего войскового писаря. Это видимое разноречие легко согласить: вероятно, Сомко с Золотаренком видались в Ичне и там примирились, а рада происходила в Нежине, и Сомко счел уместным показать свое безучастие в таком собрании, которое его выбирало. Васюта Золотаренко, как бы желая загладить прежнюю неприязнь к Сомку. теперь из всех сил хлопотал за него, одних убеждал, других принуждал обещать верность Сомку. По окончании рады выбор был послан в Москву с приложением подписей и печатей и с прошением от гетмана и всего Войска Запорожского о царском подтверждении постановления рады. Васюта, прежде чернивший Сомка перед московским правительством, теперь писал, что «гетман Иоаким Сомко верный слуга и мы с ним, яко с достоверным царского пресветлого величества слугою, с початку слушать по присяге и доселе служили так и служить ц умирать готовым, а не с таковым, который есть и нраву не нашего полонник и великие беды и мордерства людям бедным чинит застаючи в Гадячом». Но выбор Сомка был все неполный: только полки Нежинский, Черниговский, Лубенский, Переяславский, Прилуцкий признали Сомка гетманом; против него оставались полки Полтавский, Зиньковский и Миргородский. Брюховецкий понимал, что его сила в Украине зависит от временных обстоятельств, что громада склоняется к нему, пока ее льстят надежды на ограбление значных людей и пока всем явно, что московская власть на его стороне. Он знал, что у громады память коротка, и он до тех только пор мог на нее рассчитывать, пока сам был у ней на глазах, а если бы скрылся хотя на короткое время, то враги его могли бы взять верх и вооружить против него ту же громаду, которая теперь так за него стояла: им бы так же поверили, как верили до сих пор ему, потому что он не переставал кричать, что не должно верить им. Брюховецкий и его сторонники толковали, что Юрий Хмельницкий для того отказался от гетманства, чтоб предоставить полное гетманство дяде своему Сомку, а последний, сделавшись гетманом, намеревается отдать всю Украину Тетере. Когда царский посланник приехал в Украину, то все полковники, сообщники Брюховецкого, говорили это почти одними и теми словами.

Московское правительство остерегалось всех, хотя и ласкало всех разом, не доверяло вполне никому, хотя наклонялось с большим доверием к Брюховецкому. В конце декабря 1662 г. был отправлен из Москвы посланником Ладыженский: он повез Брюховецкому, Сомку, Золотаренку и всем полковникам милостивое слово от государя. Царь уверял всех, что не думает отдавать полякам черкасских городов, как толкуют некоторые «плевосеятели», и назначал новую полную раду на весну. Как видно, у правительства было намерение до времени рады разлучить Брюховецкого с Мефодием и выпроводить Брюховецкого с его запорожцами на зиму из Украины, чтоб избежать волнений. Мефодию приказывали ехать в Киев, а Брюховецкому с запорожцами в Сечу, а оттуда идти на татар. Предполагался поход князя Григория Сунгалеевича Черкасского на крымские улусы, в соединении с калмыками; Брюховецкий должен был помогать этому предприятию. Получив грамоту с таким приказанием от Ладыженского, Брюховецкий сказал: «Мы готовы служить государю и головы свои положить, а идти нам никак нельзя; я выгреб сюда с казаками по Днепру на судах; лошадей у нас нет; живучи здесь долгое время, наши пропились: как нам идти пешим зимою в такой далекий путь! И в разум этого взять нельзя. Меня убьют свои же казаки, а не то Сомко убьет меня на дороге, как Выговский Барабаша и Сомка, а если со мною что учинится, то и вся Украина смутится и Запороги отложатся. Он собрал раду, и рада приговорила, что идти никак нельзя прежде, чем соберется полная рада, а иначе, если запорожцы теперь выйдут из Украины, то Сомко их уже не впустит. Положили посылать к царю челобитье. Мефодий также отговаривался от исполнения царской воли: «нельзя идти в Гадяч, – говорил он, – меня Сомко изменник велит погубить, а Гадяч в моей епархии, пусть государь меня помилует позволит жить в Гадяче до полной рады».

«Если, – говорит Брюховецкий, – великий государь не велит учинить полной рады всем поспольством, всею чернью, если всеми вольными голосами и не выберут гетмана и не укрепят «пунтов», так Сомко отдаст всех нас королю. Пусть это будет извещено его царскому величеству. Хмельницкий с умыслом сдал гетманство Тетере, а ведь Павел Тетеря Сомку зять; сестра Якимова была за Павлом Тетерей и дети у него от ней есть в Польше. Вот Сомко знал, а не объявил великому государю, что Юраско, племянник его, гетманство Тетере сдает, а теперь они тайную раду сделали с Золотаренком и выбрали Сомка в совершенные гетманы; это все затем, что как Сомко гетманство обоймет, так сейчас и отложится».

– Какой это выбор, – говорили бывшие с Брюховецким полковники, – половина обирала, а половина не обирала.

Думая расположить московское правительство видами на выгоды, Брюховецкий говорил:

«Зачем они полной рады не хотят? – Затем, что сами всем владеют и обогатели не в меру, а обогатев, все города хотят поддать королю, а сами за то хотят для себя шляхетства добиться. Ништо великому государю Запорожское Войско и черкасские города не надобны? Без полной рады, не выбравши всеми вольными голосами гетмана и не укрепя «пунтов» и привилий – не укрепить великому государю Запорожское Войско и малороссийских городов! У нас в Войске Запорожском от века не бывало того, чтоб гетманы, полковники, сотники и всякие начальные люди без королевских привилегий владели мещанами и крестьянами в городах и селах, разве кому король за великие службы на какое-нибудь место привилье даст: те только и владели. А гетманской, полковницкой, и казацкой, и мещанской вольности только и было, что если кто займет пустое место земли, лугу, лесу, да огородит или окопает, да поселится с своею семьею – тем и владеет в своей городьбе; а крестьян держать на таких землях, кто сам собою занял, никому не было вольно, – разве позволялось мельницу поставить; да и вином в чарки казаки не торговали: одни мещане торговали тогда и с того платили королю или панам, за кем кто жил. Тогда и подати брались с мещан и со всей черни в королевскую казну. А теперь гетман, полковники и прочие начальные люди самовольно позабирали себе города, и места, и пустовые мельницы, а черных людей отяготили, так что под бусурманом в Царьграде христианам такой тягости не наложено. А вот как.будет полная черная рада, да пунты все закрепят, так все эти доходы у гетмана, у полковников и начальных людей отпишут, а станут эти доходы собирать на государеву казну, и на жалованье государевым ратным людям. Вот почему наказный гетман и начальные люди не хотят полной черной рады».

Сомко, напротив, представлял тому же московскому посланцу, что если казна остается в убытке, то разве от того беспорядка, который производит Брюховецкий с своими запорожцами. «На нежинской нынешней раде у казаков закреплено», – говорил он, «чтоб бить челом великому государю, чтоб он велел быть раде, и укрепить привилеи и пунты по-прежнему, чтоб казаки были переписаны порознь по своим лейстрам (реестрам); лейстровые казаки станут государю служить, а с мужиков станут собирать государеву казну и хлебные запасы, а нынеча в такой розни у великого государя все пропадает: все называются казаками, на службу не идут, а государевой казны не платят, а как неприятель наступит, так старые лейстровые казаки служить не хотят, а мещане не хотят давать податей, да бегают на Запорожье и там на себя рыбу ловят, а сказываются, будто против неприятелей ходили. Вот кабы по-прежнему одного гетмана слушали, так во время неприятельского прихода из Запорожья приходили бы к гетману на помочь, а не тo,чтоб от службы и от податей бегать в Запорожье. Теперь у них всякий себе начальствует, и от того у них все пропадает».

Сомко с большим огорчением принял от Ладыженского известие о назначении полной черной рады, показывавшее, что государь не хочет утвердить избрания, последний раз сделанного на нынешней раде. На меня, – говорит он, – все епископ измену взводит, а я служу верно, столько раз татар и ляхов и изменников малороссийских отбивал, какие нужды в осадах терпел... вот и теперь у нас около Переяславля и во многих других местах все повоевали, ни одной деревни не осталось, хуторы, пасики – все истреблено, пожжено, во всем переяславском уезде и в других малороссийских городах не сеяли ни одного зерна ржи, а государевой милости все нет, когда государь велит собирать на весну полную черную раду. Он припоминал, что уже два раза в Козельце и Нежине он был избран в гетманы, а государь его не утвердил и приписывал все это наговорам епископа Мефодия.

– Ты говоришь это напрасно, – сказал ему царский посланник, – верная служба твоя государю известна, и великому государю давно то годно, чтоб быть тебе, за твои многие службы и раденье, в совершенных гетманах, только государь не пожаловал тебе подтвержденной грамоты и булавы потому, что у полковников сделалась рознь, и полковники присылали к его царскому величеству бить челом, чтоб великий государь велел для совершенного избирания гетмана учинить полную раду и выбрать гетмана вольными голосами; государь не хочет нарушить ваших вольностей, а желает, чтоб все было прочно, и постоятельно и правам вашим и вольностям непротивно».

«От века того не бывало, – говорил Сомко, – чтоб епископы на раду ездили; знать епископ должен одну церковь, а такой баламут и в епископы не годится. Прежде сложился с Васютою Золотаренком, а теперь с Брюховецким; по его баламутству Брюховецкий гетманом кошевым называется. У нас в Запорожье от века гетманов не бывало – там бывали только атаманы, а гетман был один; на то и войско называется Войско Запорожское. Пусть и теперь великий государь прикажет в Запорожье быть атаманам, а не гетманам, а если в Запорожье будет гетман, так нам нельзя писаться гетманом Войска Запорожского».

Брюховецкий уверял, что Сомко сносится с Тетерей и хочет отдать Украину Польше; что он вместе с Золотаренком непременно изменит царю; а Сомко, в свою очередь, говорил Ладыженскому: «Брюховецкому нельзя верить; Брюховецкий полулях; он был лях, да пристал к Войску Запорожскому, но он никогда казаком не был, и у Богдана Хмельницкого служил во дворе, а не в войске; Богдан его не брал на службу».

Но Сомко не умел так подлаживаться к московским воеводам и гонцам, и вообще к московскому правительству (которому все беседовавшие с Сомком московские люди в точности передавали его речи), как это делал Брюховецкий. Сомко, напротив, раздражал Москву против себя. – «Нам, – говорил он, – только что обещают, а ничего не дают. Мне сулили милости, а не заплатили даже собственных моих денег, что я издержал на жалованье ратным людям царским». В бытность Ладыженского в Переяславле Сомко сделал несколько заявлений, которые не могли понравиться московскому правительству. Таким образом, он охуждал статью договора с Юрием Хмельницким, запрещавшую казнить самовольно смертью чиновников и начальных людей. «Нужно, – говорил он, – чтоб полковник страшился гетмана и за повеления его везде стоял и умирал. Вот как Выговский оставил Грицька Гуляницкого в Конотопе – велел ему за повеление свое умирать, а если не сделает так, то он прикажет казнить его жену и детей: и Гуляницкий исполнял его повеление. Вот это хорошо». – Но Грицько Гуляницкий, сказал Ладыженский, – забыл Господа Бога и православную веру и своровал великому государю? – «Выговский своровал, – сказал Сомко, – Гуляницкий исполнял повеление своего старшего». Такой взгляд не мог быть по вкусу Москве, когда власть гетмана для того именно и ограничена, чтоб полковники могли не исполнять повелений своего старшего, противных видам и целям московским. Также не могло понравиться в Москве изъявленное наказным гетманом желание, чтоб были отпущены на родину задержанные в Москве малорусы и в том числе Григорий Дорошенко, Нечай, взятый в плен изменник Цыцура и другие. Сомко вместе с Ладыженским объезжал город и показывал ему укрепления, сделанные недавно им около Переяславля. «Вот здесь в конце, в большом городе, – говорил Сомко, – я думаю поставить маленький городок; как в неприятельский приход мы пойдем на вылазку, а воевода может город запереть, и нас назад не пустит. – Такое подозрение на воевод было оскорбительно. – Ты, сказал ему Ладыженский – от неприятелей в осаде сиживал и на вылазки ходил, и никогда ворот от тебя не запирали, а государевы люди из города к тебе на выручку хаживали. Нет, без государева указа тебе нельзя и подумать строить в большом городке малого».

Ладыженский сказал об этом воеводе Волконскому.

Волконский ему сказал:

– Наказной гетман и мне уже говорил про это, только я сказал так: коли ты будешь делать другой городок себе, так я пошлю тысячу человек государевых людей, да велю им с тобою жить вместе в этом городке. Вот нонеча у наказного гетмана заведены караулы по всему большому городу, где государевы люди, там он своих черкас поставил вместе; а как неприятель Юраска Хмельницкий с черкасами и ляхами стоял под городом, тогда такого караула по городу у него не было. Из-за Днепра то и дело приезжают к нему купцы, и он за Днепр купцов с этой стороны посылает. Словам его верить никак нельзя – до чего дела дойдут; а покамест дурного дела за ним не примечено.

В бытность Ладыженского к Сомку привозили письма из-за Днепра, а игумен Мгарского монастыря привез ему письмо Тетери. Этот игумен, Виктор Загоровский, был большой приятель Сомка; как только он приехал, Сомко стал с ним пить.

Царский посланец проведал об этом стороною и потом обратился к наказному гетману с требованием показать письмо Тетери,

«Я теперь запил, – говорил Сомко, – пью мою вольность; от Тетери еще много будет писем: я все, сколько будет их, отправлю к его царскому величеству. Он пишет мне, чтоб згоду учинить; а я ему отпишу, что я тому рад, чтоб войны не иметь; а живем мы по милости царского пресветлого величества в своих вольностях, татарам жен и детей не отдаем, хлеб едим целым ртом – никто у нас не отнимает; а вы, напишу, гетмана зачем постригли и скарб его пограбили?»

Частые сношения с Тетерею и забутылочная дружба с теми, которые перевозят ему письма, внушали подозрения.

Более всего настаивал Сомко на то, что государевы ратные люди делают великие обиды малорусам. Пусть, – говорил он, – великий государь прикажет переменять ратных людей по годам, а то государевы люди получают жалованье медными деньгами, а медных денег в Украине нигде не берут, так государевы ратные люди, проевши то, с чем пришли, беспрестанно крадут; уже многих сделали без имущества; с ними никак нельзя жить: у нас учинится что-нибудь дурное, либо казаки и мещане покинут свои дворы и разбегутся врознь: вот в Нежине и Чернигове построили особые дворы государевым ратным людям, а у нас в Переяславле стоят они по дворам казачьим и мещанским. Пусть и здесь построят им дворы. Сомко и самому царю писал жалобу на царских ратных людей в самых резких выражениях: «Мы, верные подданные вашего царского величества, сколько лет подставляем свои головы, проливаем кровь, лишаемся своих имений и пожитков, скитаемся наги и босы, и до конца приходим в разорение и расхищение от чужих и от стояльцев (то есть ратных, стоявших на квартирах) ; народ наш российский от грабежа и крадежа ратных людей рассеян во все стороны; в Переяславле много найдется пустых дворов; хозяева, не терпя более непривычных для них больших обид, разбрелись, и остальные думают разойтись». На эти жалобы прислан в Переяславль от царя стольник Бунаков; он в Переяславе производил сыск и нашел возможным наказать кнутом одного только Якушку Нечаева за воровство, а более никого виновного не оказалось из ратных людей. Сомко объяснял тогда, что московские ратные люди и переяславские жители первые ответчики, вторые челобитчики на них, – еще до приезда Бунакова, то в боях побиты, то в полон взяты, то умерли; от этого теперь выходит, что по иному делу есть челобитчики, да нет ответчиков, и в заключение просил, чтобы вперед государь не велел ратным людям обижать переяславских жителей. Эти жалобы, по которым нельзя было произвести следствия, естественно внушали еще более подозрения против Сомка; они казались явным доводом нелюбви Сомка к великорусам и Московскому государству. В Москве заключили, что Сомку нельзя ни в чем верить, и, напротив, те, которых он хотел оговорить перед правительством, через это самое приобретали доверие.

В это время, когда в Москве уже считали епископа Мефодия самым преданным, надежным и достойным человеком в Украине, Сомко то и дело что писал против него, умоляя запретить ему мешаться в войсковые дела, и сказал Ладыженскому так: – «Если государь не велит вывести Мефодия из Киева и из украинских городов всех, и велит ему быть на раде, то никто на раду не поедет, нам нельзя служить государю от таких баламутов, да и прежде никогда митрополиты не ездили на раду и не выбирали в гетманы». Эти выходки против Мефодия только более располагали власть к последнему, а Сомко тем самым казался соучастником заднепровской, враждебной царю, партии. Дионисий Балабан, называясь митрополитом, считал Мефодия похитителем своего законного достоинства и обращался к константинопольскому патриарху. Последний выдал на Мефодия отлучение, а Дионисий, как ему следовало, отослал его в Киев. Малая Русь привыкла издавна повиноваться в делах Церкви константинопольскому патриарху, как верховной духовной власти, и приходила в волнение. Ме-фодий обратился к царю, и царь хлопотал о снятии отлучения. В это время Сомко вдруг вооружается против Мефодия и как бы противодействует царскому расположению к этому человеку.

В Москве привыкли считать Сомка таким двоедушным человеком, который говорит одному то, другому иное об одном и том же; и в самом деле, Сомко то уверял, что снимает с себя гетманство, готов уступить его тому, кого выберут на черной раде, сам же будет служить царю черняком; то ссылался на козелецкую раду, говорил, что выбор уже окончен, что настоящий уже избранный гетман – он, что у него есть и лист за руками и печатями полковников; прежде не приступал к его выбору Золота-ренко, теперь, когда и Золотаренко с своею партиею признал уже его гетманом, не было, казалось, причины не быть ему в этом достоинстве; дело кончено, и если будет весною еще рада, то на ней некого более выбирать, и остается только князю Ромодановскому вручить царскую утвердительную грамоту избранному на козелецкой раде гетману. В то же время Сомко через посланцев говорил о вольностях и правах казацких, надеялся их утверждения от царя. Брюховецкий поступал в этом случае гораздо политичнее и практичнее; он не жаловался на великорусов, не просил подтверждения каких бы то ни было прав, зная, что в Москве всего неприятнее слышать от малорусов о правах и вольностях; он весь предавался на волю царя, – этим-то он и выигрывал в Москве, а доброе о нем мнение, как о надежном человеке, давало ему право надеяться, что гетманство останется за ним, кто бы ни был его соперник.

Золотаренко, помирившись с Сомком, не только не выиграл, но проиграл в Москве; он уже и так утрачивал прежнее доверие к себе; теперь, когда узнали, что он сошелся в Сомком, которого не любили, то и на него стали смотреть как на подозрительного человека; вдобавок он одним поступком навлек на себя неблагосклонное внимание: у него было имущество, которое он держал в Великой Руси, в Путивле, чтобы спасти от случайного расхищения в беспокойной Украине; но как только он примирился с Сомком, тотчас перевез это имущество в Нежин. Тогда враги его стали толковать и объяснять, что Золотаренко, поладивши с Сомком, сделал это потому, что заодно с Сомком хочет изменить царю и передаться Польше, как только выберут Сомка в гетманы. Этот человек после своего примирения с Сомком, утвержденного обоюдною присягою в церкви, не переставал строить козни против того, кому торжественно обещал повиноваться. Надежда на гетманство еще воскресла в нем. Московский гонец сказал ему, что Сомко думает, что уже дело кончено, он избран в гетманы и хвалится тем, что нежинский полковник признал его, В Васютке пробудилось прежнее самолюбие и он сказал: «До черной рады пусть будет Сомко гетманом, чтобы между нами розни не было, но потом гетманом будет тот, кого выберет чернь; мы не выбирали совершенным гетманом Сомка, это он сам затеял; Сомко изменник, он сносится с Тетерею; ему верить нельзя». Понятно, что при такой двуличности, какую оказывали два помирившиеся наружно соперника, при тех наговорах, которые про них рассыпали, Москва не могла, в видах благоразумия, верить ни тому, ни другому, должна была остерегаться и того, и другого, и более всего склоняться верить Брюховецкому, по крайней мере потому, что последний говорил всегда одно и без видимых уловок постоянно отдавался на волю московского правительства, на одного царя полагал надежды.

 

XVI

 

Наступила весна 1663 года. Московское правительство оповестило, что, согласно общему желанию, в Украине будет черная рада в половине июня, а на ней должен быть выбран гетман большинством голосов народа. Местом для рады назначили Нежин. Казаки и поспольство должны были сходиться туда со всех сторон и вступать в собрание без оружия. Это всенародное собрание должен был открыть посланный нарочно для этой цели окольничий, князь Данило Степанович Великогагин. Брюховецкому не совсем нравилось, что рада происходить будет в Нежине, городе ему противном; ему хотелось бы, чтобы она собралась в Гадяче, где он, так сказать, уже насидел себе место. Но надобно было пользоваться временем. Брюховецкий разослал своих запорожцев по разным краям склонять народ идти в Нежин на раду; запорожцы подстрекали чернь против значных, кричали, что значные, находясь на начальстве, делали простым людям утеснения, и теперь пришел час отплатить им. Уговаривали народ ограбить Нежин – гнездо значных.

Назначенный от царя окольничий прибыл вместе со стольником, Кириллом Степановичем Хлоповым, в сопровождении вооруженных отрядов, под начальством полковников Страсбурга, Инглиса, Полянского, Воронина, Шепелева и Скрябина. По известию, сообщаемому украинскою летописью (известною под именем «Летописи Самовидца»), Брюховецкий, прежде, чем великорусские посланцы достигли до Нежина, поспешил им на встречу, сошелся с Великогагиным и Хлоповым; с ним был и Мефодий. Они постарались убедить и расположить в свою пользу царских посланных подарками. Так, по замечанию летописца, обычно людям соблазняться дарами. Но если Брюховецкий в самом деле дарил тогда Великогагина, как и должно быть, по обычаям того времени, то это могло иметь значение одного почета, а расположить царского окольничего к себе Брюховецкий не мог более того, сколько дело его было уже подготовлено в его пользу в Москве. Ромодановский давно был на его стороне. В Москве считали его единственным в Украине лицом, годным для гетманского достоинства, и Великогагин, едучи на Украину, был уже настроен правительством благоприятствовать Брюховецкому, а не кому-нибудь другому. Это же тем более было легко, что поспольство украинское было все за Брюховецкого, а в то же время и за Москву.

Московские люди вступили в Нежин и расположились в старом и новом городе. Рада назначена была 17-го июня. Оставалось несколько дней до этого времени. Толпы народа отовсюду валили к Нежину и укрывали поле в окрестности города. Васюта с своими нежинцами был в городе. Сомко с переяславцами, сопровождаемый значными товарищами, стал у ворот, называемых Киевскими. Прибыли полковники лубенский, черниговский с своими полками и стали близ Сомка. Они были вооружены, наперекор приказанию царского посланца; в таборе у них были пушки. Сомко и его приверженцы продолжали твердить, что собственно нового выбора быть не должно; избирательная рада была уже ранее, остается только подтвердить и объявить народу царское утверждение. По известию украинской летописи, Сомко представлялся князю Великогагину, оказал ему подобающую почесть, поручил себя, всех полковников и Войско на милость царского величества, уверял в непоколебимой своей верности престолу, предъявлял свои права, ссылаясь на двукратное свое избрание радою казац-кою в Козельце и Нежине, и замечал, что собрание черной рады опасно; такое собрание черни не может обойтись без бунтов и беспорядков. Князь Великогагин выслушал его сухо и отвечал, что по царскому указу следует быть черной раде, на которой спросят: кого народ хочет, и кто народу окажется люб, того и утвердят на гетманстве.

Золотаренко, вероятно, видя, что в городе берет верх сторона противная, выехал из Нежина к Сомку с своим полком в один табор; его казаки были вооружены, и везли пушки, несмотря на то, что князь Великогагин запрещал царским именем брать оружие. Окольничий велел своим людям пропустить нежинцев из городских ворот, чтобы преждевременно не раздражить партии значных.

Брюховецкий стал на противоположной стороне города. Его табор с запорожским кошем и казаками полков, не приставших к Сомку и с громадою отовсюду стекавшейся черни помещался на урочище Романовский Кут.

Дело шло о том, на каком конце города будет происходить рада. И та и другая партия рассчитывала' на это и надеялась от этого себе успеха, потому что, в случае нужды, можно было взять числом не голосов, а рук. Сомко и его приверженцы много полагались на местность; у них казаки были вооружены, следовательно, если бы дошло до драки, то меньшее число, в сравнении с громадою черни, могло взять над нею верх, умея хорошо владеть оружием.

Вот, с прискорбием узнает Сомко, что царский шатер разбивается на той стороне, где стоит Брюховецкий. Он отправил к князю посланца, просил, чтобы рада происходила непременно у Киевских ворот и, в случае отказа, грозил уйти в Переяславль. Окольничий не обратил на это внимания. Сомко своими резкими требованиями и угрозами мог только более strongвредить себе, если б судьба его и без того не была решена.

16-го июня, накануне рокового дня, князь Великогагин послал к Сомку и прочим полковникам приказание перейти на другую сторону города и стать по левую сторону шатра, без оружия и пешком. Скрепя сердце, Сомко повиновался. За ним повиновались и другие. Они обошли город и явились на пространную равнину с восточной стороны города Нежина. Уже красовался нарядный царский шатер, присланный из Москвы; перед ним были устроены подмостки, на которых стоял длинный стол; на этот стол следовало поставить новоизбранного гетмана и показать его народу. Гетманская булава лежала на виду и ожидала достойного избранника народной воли.

Сомку и его приверженцам велели явиться пешими и безоружными; они явились на конях, с саблями, ружьями и даже привезли с собой пушки. Им велено было стать на левой стороне от шатра, они стали на правой, где стоял и Брюховецкий: они боялись, что их умышленно хотят отдалить и не дать им возможности одержать верх на раде после того, как прочтется царский указ. Их кармазинные, вышитые золотом жупаны, богатые уборы на конях составляли противоположность с сермяжными свитами и лохмотьями пеших, обнищалых, разоренных сторонников Брюховецкого, сбежавшихся отовсюду на добычу – грабить тех, которые пышнились своими богатствами во времена, печальные для громады украинского народа.

В этот день рада не открывалась. Князь Великогагин приехал из города, вошел в царский шатер, и за ним последовал Брюховецкий. Они дружески советовались, как поступить, чтобы на предстоящей раде устроилось дело в пользу Бруховенкого. Последний обещал князю употребить остаток дня на то, чтобы привлечь на свою сторону приверженцев Сомка.

Враги не могли спокойно провести вечера и ночи перед заветным днем. Князю пришлось разбирать возникшую между ними вспышку. Брюховецкий прислал к нему сотника и жаловался, что Сомко взял в плен нескольких его казаков и отнял у них лошадей по тому поводу, что послан был отряд в триста человек освободить некоего Гвинтовку, который впоследствии заместил Золотаренка на полковничьем уряде. Окольничий послал к Сомку какого-то майора потребовать объяснения. Князь приказывал прекратить всякие ссоры и несогласия. Дело объяснял Золотаренко. – Мой брат, – сказал он, – взят одним из старших у Брюховецкого, Гвинтовкою, и окован цепями, и я посылал освободить своего брата. Более ничего.

17-го июня с восходом солнца начали бить в литавры и бубны. Московское войско стало в боевой порядок. Солдаты становились по правую сторону шатра, стрельцы по левую. Малорусы начали подвигаться волнистыми толпами из своих таборов. С обеих сторон развевались распущенные знамена казацкие. Около десяти часов утра князь Великогагин с Хлоповым и товарищами отправился в царский шатер и, увидавши, что казаки идут вооруженные, послал к ним еще раз приказание оставить оружие. Брюховецкий изъявлял готовность оставить оружие, но объяснял, что это будет для него не безопасно, потому что соперники его идут с оружием и могут напасть на безоружных. Сомко и подавно не решался обезоружить себя; он ясно видел, что князь Великогагин склоняется на сторону Брюховецкого: для него оружие составляло последнюю надежду; его положение было таким, что либо пан, либо пропал.

Вслед затем Сомко увидал, что Брюховецкий не ленив, и недаром трудился в предыдущий день через своих пособников. Чуть только Сомко, идя из табора с своими полками, поравнялся на одной линии с Брюховецким, простые казаки толпами переходили из рядов Сомка в ряды Брюховецкого: они увидели, что за последнего царь и народ.

Приехал епископ Мефодий и вошел в шатер.

Наступал час рады. Говор утих. Все ожидали с напряженным вниманием. Князь вышел из шатра с царскою грамотою в руке. Подле него был Мефодий. Он послал своих офицеров к Сомку и Брюховецкому.

– Князь приказывает вам, – говорили они, – оставить лошадей и оружие и явиться пешком к шатру с вашею старшиною и знатнейшими казаками слушать царскую грамоту.

Обе стороны отправились. Но Сомко явился, в противность приказаний, с саблею и сайдаком; о бок его шел его зять и нес бунчук, так что Сомко являлся, напоминая своею обстановкою, что он считает себя уже гетманом, избранным казаками, и стоит крепко за свое право. Толпа казаков его полка слезла с коней и стояла вдали, готовая по первому знаку броситься с оружием на противников.

Князь Великогагин с своими товарищами взошел на подмостки и читал царскую грамоту. В ней говорилось, что царь соизволил быть черной раде для избрания единого гетмана Войска Запорожского. Князь не успел прочитать и половины этой грамоты, по обыкновению очень плодовитой словами, как сторонники Сомка хлынули к шатру и закричали:

– Сомко – гетман! Яким Семенович Сомко – воин храбрый и в делах искусный; он не щадил здоровья своего за честь и славу его царского величества. Его хочем совершенным гетманом устроити!

– Брюховецкий гетман. Сомко изменник! – заревела громада, приверженная к Брюховецкому, и также хлынула к шатру.

И те и другие бросали вверх шапки по казацкому обычаю и кричали: Сомко гетман! Брюховецкий гетман! Сомко изменник! Брюховецкий изменник!

Сторонники Сомка сперва опередили противников, схватили своего претендента, подняли, поставили на стол и прикрыли знаменами. Но вслед затем наперли на них сторонники Брюховецкого, понесли своего претендента на руках и поставили на том же длинном столе, где уже стоял Сомко, прикрытый знаменами и бунчуками.

Князь с своими товарищами, не дочитав грамоты, был спихнут и оттиснут; он ушел в свой шатер.

Началась свирепая рукопашная драка и борьба между ожесточенными противниками. Зять Сомка, державший подле него бунчук, был убит; его бунчук изломали. Сомко не удержался на столе; булаву у него вырвали. Драка разгоралась сильнее, и участников прибывало все более и более, но московского войска полковник немец Страсбург велел пустить в дерущуюся между собою толпу ручные гранаты; много от них легло убитых и раненых. Эта энергическая мера прекратила свалку. Брюховецкий остался победителем над грудою мертвых и умиравших, и со знаками гетманского достоинства, с булавою и бунчуком, вошел в царский шатер. Сомко успел с трудом сесть на коня и убежать в свой обоз. За ним следовала толпа его сторонников, гонимая московскими гранатами. Брюховецкий дружески беседовал с окольничим; с ним был и неразлучный Мефодий. Чернь ликовала и провозглашала Брюховецкого гетманом. Восклицаний в пользу Сомка скоро не раздавалось ни одного.

Сомко, в своем стане поговоривши с старшиною, отправил к князю посольство. «Сомко просит – говорили его посланцы – возвратить тело бунчужного, его зятя, для погребения, а также возвратить раненых и оказать правосудие над теми, которые перебили и переранили такое множество нашего народа. Войско не признает Брюховецкого гетманом, хотя он и захватил булаву в свои руки. Сомко с полками уйдет в Переяславль, а оттуда учнет писать к его царскому величеству, что Брюховецкому дали булаву против общего желания, а Войско не принимает его».

– Сомко и его люди, – сказал князь, – сами виноваты; они подали повод к беспорядку; зачем они пришли соружием и насильно хотели поставить гетманом Сомка?

Потом окольничий послал к Сомку какого-то Непшина (вероятно дворянина или сына боярского).

– Князь зовет тебя со старшиною в шатер; там порешите мирно и согласно.

– Мы не можем доверять, – отвечали ему, – нас так же убьют, как убили бунчужного. Да и решать нечего; дело давно кончено. Гетман выбран. Гетман – Сомко.

Брюховецкий отправился в свой табор с булавою и бунчуками. Чернь бежала за ним и около него, метала вверх шапки и кричала: – Брюховецкий гетман!

На другой день, 18 июня, окольничий с товарищами и епископ Мефодий опять собрались в шатре и, после совета между собой, послали двух офицеров, одного к Сомку, другого к Брюховецкому.

– Рада не окончена, – извещали они, – приходите опять к царскому шатру со старшиною, а казаки пусть стоят на поле, поодаль, только безоружные.

Оба обещали. Новая рада назначена была на третий день.

Но в тот же день она оказалась ненужною. В войске Сомка поднялся бунт. Собственно, его истинные приверженцы были только старшины и значные казаки. Простые казаки, бывшие до сих пор на его стороне, разделяли в душе, одинаково с толпою, стоявшей за Брюховецкого, злобу против тех, которые поставлены были выше их по званию или по состоянию, и потому легко заразились примером большинства народной громады. Притом же значные, приехавшие туда чересчур великолепно, привезли с собой на показ свои богатства; возы их были не пусты. Это соблазняло бедняков, особенно когда Брюховецкий через своих пособников возбуждал их ограбить эти возы. Несколько сотен из войска Сомка, вероятно, сговорившись прежде, похватали свои знамена и, распустив их, ушли к Брюховецкому и поклонились ему как гетману, а потом повернули назад, бросились на возы своей старшины и принялись выбирать из них что кому нравилось и что кто успевал себе схватить. Сомко, Золотаренко, полковники лубенский и черниговский и их полковые чины бросились искать у князя Великогагина спасения от разнузданной толпы. Князь Великогагин приказал их всех взять под стражу и препроводить в нежинский замок. Современник говорит, что они сами тогда желали, чтобы их укрыли хоть куда-нибудь. Всех их было человек пятьдесят. У них отобрали лошадей, оружие, сбрую, сняли с них далее платье и посадили под замок. Золотаренко еще прежде отправил туда свою жену и детей, поверив их Михаилу Михайловичу Дмитриеву.

После того, когда чернь не голосами, а самым делом показала, кого она желает видеть гетманом, князь Великогагин послал звать Брюховецкого.

– Как прикажет князь явиться, с оружием или безоружия? – спросил Брюховецкий.

Ему отвечали: «Без оружия все войско должно собраться».

Тогда вперед выехала стройно конница, без оружия, но со знаменами; за ней следовала пехота, также безоружная. Конница стала в виде полумесяца около шатра, так что один ее конец упирался в правый, а другой в левый бок шатра. Пехота стала в середине против шатра. Окольничий с московскими чинами и с неизбежным Мефодием вышел под прикрытием алебард в середину казацкого круга. Брюховецкий, полковники, сотники, атаманы, есаулы отдавали ему почет. Он спрашивал: Кого хотите иметь гетманом? Толпа отвечала: Мы выбрали Ивана Мартыновича Брюховецкого.

– Твоя милость должен взять бунчук и обойти кругом ряды казаков, – сказал князь Великогагин.

Брюховецкий сделал это, и мимо каких казаков он проходил, те казаки склоняли перед ним знамена и бросали вверх шапки, давая тем знать, что они выбрали и признают его гетманом.

После этой церемонии князь с московскими чинами вошел в шатер. За ним Брюховецкий и Мефодий.

Здесь, царский посланник вручил новоизбранному гетману булаву и бунчук из своих рук и проговорил официально речь, утверждавшую его в гетманском достоинстве. Брюховецкий на радости предложил тогда же, в знак своей признательности за поставление его в гетманы, чтобы в украинских городах были помещены московские залоги (гарнизоны) и на содержание их обращен был лановой налог, который народ когда-то платил польским королям, и хлеб, собираемый до того времени в каждом полку на полковника; сверх того, чтобы при каждом городе, где будут гарнизоны московских людей, воеводам и офицерам московского войска отведены были на пятнадцать верст земли для пастбища и сенокоса, да вдобавок следовало обложить особою данью мельницы для содержания ратных царских сил. Для себя собственно он просил выдачи врагов своих, Сомка и Золотаренка с товарищами, и уверял, что так хочет народ и волнуется по этому поводу.

Князь подал ему надежду, что будет так, как он хочет.

Торжествующий Брюховецкий в тот же день в нежинской соборной церкви присягнул на верность и получил царскую жалованную грамоту с золотыми буквами. Пушечные выстрелы возвестили народу, что избранный им гетман утвержден волею великого государя.

Брюховецкий

Гетман Иван Брюховецкий. Почтовая марка Украины, 2002 г.

 

Новый гетман тотчас сменил всех полковников и старшину, и назначил новых из своих запорожцев, с которыми с самого начала умышлял удавшийся теперь переворот. Брюховецкий исполнил свое обещание, которое сообщали черному народу его пособники: он дозволил грабить богатых и потешаться вообще над значными в течение трех дней. По этому дозволению, безобразное пьянство, грабежи, насилия продолжались три дня; значных мучили беспощадно; никто за них не взыскивал, все обращалось в шутку, говорит Самовидец. Все имение тех, которые сидели в замке под стражею, было расхищено, так что у них во дворах не осталось ровно ничего. Худо было всякому, кто носил кармазинный жупан; иных убивали, а многие тем спасли себя, что оделись в сермяги. Город Нежин охранило московское войско, а иначе его бы ограбили, а потом спьяна и сожгли бы до основания. По истечении трех льготных дней Брюховецкий дал приказание прекратить грабежи и бесчиния, предоставив каждому искать судом за оскорбление, если оно прежде было нанесено. Не один значный человек потерпел тогда от своего слуги, который мстил своему господину за то, что сам от него прежде переносил брань и побои, как это часто во дворах бывает, по замечанию летописца. Местечко Ичня, куда съезжались избиравшие Сомка, было сожжено в пепел; сгорела и церковь, где присягали Сомку на верность и послушание.

Новопоставленные из запорожцев полковники получили каждый по сто человек стражи. Эти временщики тотчас же показали что они такое, и чего можно вперед ожидать от них. Не только значные, но и простые потерпели от них утеснения и оскорбления на первых же порах. На Украине настало господство холопов, которые вдруг сделались господами, и, упоенные непривычным достоинством, не знали пределов своим необузданным прихотям и самоуправству. Они брали у жителей провиант и фураж безденежно; жители обязаны были их кормить и одевать. Они – говорит русский летописец – делали такое озлобление, что можно было подумать, что их назначил не гетман, избранный народною волею, а тиран ненасытный, оскорбитель человечества[1].

В то время, когда на левой стороне происходил этот переворот, на правой загорелось восстание против Тетери. Виновником его был священник в Паволочи по имени Иван Попович. Он некогда был казацким полковником, потом посвятился во священники, а теперь снял с себя священническое достоинство, опять принял звание полковника, вошел в сношения с Сомком, надеялся с левой стороны помощи и начал восстание свое тем, что велел изрубить всех жuдов в Паволочи. Народ, ненавидя поляков, обрадовался, что находится предводитель и начал к нему стекаться, но в то время Сомко был уже в неволе. Поповичу все равно было, что Сомко, что Брюховецкий, и он обратился к Брюховецкому, прося помощи. Но Брюховецкий не подал ему помощи, и «паволоцкий поп», стесненный Тетерею, чтобы избавить город от гибели, сдался и умер в ужасных муках пыток. Таким образом, эта попытка остановить раздвоение Украины не удалась.

С избранием полного, а не наказного, гетмана на левой стороне начинается в Южной Руси печальный и бурный период двугетманства. Московское правительство медлило утверждением особого гетмана на левой стороне, пока Хмельницкий носил гетманское звание. Оно ожидало, что слабый гетман, когда поляки доведут его до отчаяния, решится, наконец, возвратиться к своей прежней присяге, тем более, что он не раз подавал надежду на свое обращение. Это было бы, как уже замечено выше, очень выгодно для Москвы; с ним вместе заднепровская Украина опять присоединилась бы к Москве. Притом имя Хмельницкого заключало в себе все-таки еще обаятельную силу для людей Малой Руси. Когда же Юрий принял монашество и сошел с политического поприща, Москве не оставалось более ждать ничего; на Тетерю не было надежды. Таким образом, в Украине, прежде единой и нераздельной, теперь полнее и законченнее означилось разделение на две половины: одна была за Московским государством, другая за Польшею. Люди, видевшие впереди неминуемую гибель неокрепшего политического тела гетманщины, со вздохом припомнили слова евангельские: «всякое царство, разделившееся на ся, не станет!» Это еще не выросшее тело умирало столько же от неблагоприятных внешних обстоятельств, сколько от внутренних недостатков своей природы, и едва ли более не от последних.

Брюховецкий, вместе с проявлением благодарности царю, доносил на Сомка, Золотаренка и на их приверженцев, посаженных под стражу, что они изменники. Доводом служило то, что у Сомка найден был гадячский договор, доставшийся казакам по разбитии Выговского в 1659 году. Сомко не уничтожил его, не доставил царю, а держал у себя, следовательно, хотел при случае воспользоваться этим документом. Брюховецкий уверял, что если бы Сомко добился гетманства, то потребовал бы нового договора с Московским государством в смысле гадячских статей, а если бы ему отказали, то стал бы иначе промышлять. Царь приказал отдать обвиняемых на суд Войску Запорожскому.

Обвинения против Сомка были не совсем несправедливы. Из современных писем Тетери к королю видно, что Сомко, ожидая черной рады, вел сношения с Тетерею о присоединении левой стороны Днепра к Польше. Не приступая ни к чему решительному (хотя ему с Тетерею удобнее было сойтись, чем с самим Юрием; если бы пришлось к делу, Тетеря, вероятно, уступил бы гетманство Сомку, получив за то от короля воеводство или что-нибудь подобное), Сомко, вероятно, подготовлял себе дружбу с Польшею, как последнее средство, когда уже с Москвою не оставалось бы никакой возможности кончить так, как он хотел. А так как Москва ни за что не соглашалась на умаление своей власти в Украине и на расширение местной автономии (что было заветною целью Сомка и значных, потому что сходилось с их эгоистическими стремлениями), – поэтому измена была бы неизбежна, если бы Сомко сделался гетманом; впоследствии не избежал ее и Брюховецкий.

 

 

Суд над обвиненными происходил в Борзне и был короток. Он велся, разумеется, так, что подсудимым не дано никаких средств к спасению и оправданию. Сомка, Золотаренка, черниговского полковника Силича, лубенского Шамрицкого и нескольких других приговорили к огрублению головы[2]; некоторых же, не так ненавистных Брюховецкому, решили послать в оковах в Москву[3], для отправки их в ссылку по распоряжению московского правительства.

18 сентября на рынке в Борзне совершена была казнь. Сомку последнему пришлось испить смертную чашу. По известию, сообщаемому летописью Грабянки, татарин, исполнявший должность палача, был поражен мужественною красотою Сомка, хотя уже далеко не молодого.

– Неужели надобно рубить и эту голову? – спросил он. – Бессмысленные вы и жестокие головы! Этого человека создал Бог на показ целому свету, и вам не жаль предавать его смерти.

Вслед затем, разумеется, он немедленно выполнил свою обязанность.

Обозный Иван Цесарский и киевский полковник Василий Дворецкий присутствовали, вместе с прилуцким полковником Писецким, при казни, а потом отвезли в Полтаву двенадцать приговоренных к ссылке. Из Москвы их отправили в Сибирь.



 

[1] Эти новые начальственные лица по актам значатся: судьи генеральные – Юрий Незамай и Петр Завела, обозный – Животовский, потом Иван Цесарский, есаул войсковой – Парфен Нужный, есаул арматный – Богдан Щербак, писарь войсковой – Степан Гречанович, войсковой дозорца скарбу (казначей) – Ракушка, полковники: лубенский – Игнат Вербицкий, Сосницкий (новообразованный полк) – Яков Скидань, полтавский – Демьян Гудшел, зиньковский – Василий Шиман, стародубовский – Иван Плотник, прилуцкий – Данило Писецкий, нежинский – Матвей Гвинтовка; в Киеве был Василий Дворецкий.

[2] Афанасия Щуровского, Павла Киндия, Анания Семенова, Кирилла Ширяя.

[3] Киевского полковника Семена Третьяка, ирклеевского полковника Матвея Попкевича, Дмитрия Черняевского, писаря Сомка Самуила Савицкого, Михаила Вуяхевича, писаря Переяславского полка Фому Тризнича, барышевского сотника Ивана Воробья (Горобця), двое братьев-переяславцев Семена и Порфирия Кулжонки, Нежинского полка есаула Левка Бута, писаря Захара Шикия и мгарского монастыря игумена Виктора Зегаровского. (По архивн. дел.).