VI. АРЕСТ И КРЕПОСТЬ

1849

Начало года. Достоевский находится под влиянием петрашевца Спешнева.

Достоевский сближается с одним из активных членов кружка Петрашевского П. Н. Филипповым[1], о котором вскоре писал в своем показании следственной комиссии: это «еще очень молодой человек, горячий и чрезвычайно неопытный... Но в нем много очень хороших качеств, за которые я его полюбил; именно честность, изящная вежливость, правдивость, неустрашимость и прямодушие».

Январь. Достоевский сообщает Майкову, что наиболее активные из петрашевцев («дуровцы») организовали кружок и решили завести тайную типографию.

 

«Раз, кажется в январе 1849 г.[2], приходит ко мне Ф. М. Достоевский, остается ночевать – я жил один на своей квартире – моя кровать у стены, напротив диван, где постлано было Достоевскому. И вот он начинает мне говорить, что ему поручено сделать мне предложение: Петрашевский, мол, дурак, актер и болтун, у него не выйдет ничего путного, а что люди подельнее из его посетителей задумали дело, которое Петрашевскому неизвестно, и его туда не примут, а именно: Спешнев, Пав. Филиппов... и еще пять или шесть, не помню, в том числе Достоевский. И они решили пригласить еще седьмого или восьмого, то есть меня. А решили они завести тайную типографию и печатать и т. д. Я доказывал легкомыслие, беспокойность такого дела, и что они идут на явную гибель... И помню я – Достоевский, сидя, как умирающий Сократ перед друзьями, в ночной рубашке с незастегнутым воротом, напрягал все свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге спасти отечество, и пр. – так что я, наконец, стал смеяться и шутить. «Итак – нет?» – заключил он. «Нет, нет и нет». Утром после чая, уходя: «Не нужно говорить, что об этом – ни слова». – «Само собою». Впоследствии я узнал, что типографский ручной станок был заказан по рисунку Филиппова в разных частях города и за день, за два до ареста был снесен и собран в квартире одного из участников» (письмо А. Н. Майкова П. А. Висковатову. Сб. «Достоевский», I, Пг. 1922).

 

Январь – февраль. Выход книжки «Отечественных записок» с двумя первыми частями «Неточки Незвановой».

С начала марта до половины апреля 1849 г. Вечера по субботам у Дурова[3] и Пальма[4], в которых принимает деятельное участие Ф. М. Достоевский.

Марта 1. Агент III отделения Антонелли доносит, что «Петрашевский заходил к сочинителю Достоевскому».

Апреля 1. Достоевский на собрании у Петрашевского высказывается за свободу книгопечатания, освобождение крестьян, преобразование судопроизводства.

Апреля 15. Достоевский читает на собрании у Петрашевского полученное им от Плещеева из Москвы письмо Белинского к Гоголю.

 

«...Раз в неделю у Петрашевского бывали собрания, на которых вовсе не бывали постоянно все одни и те же люди... Это был интересный калейдоскоп разнообразнейших мнений о современных событиях, распоряжениях правительства, о произведениях новейшей литературы по различным отраслям знания; приносились городские новости, говорилось громко обо всем без всякого стеснения. Иногда кем-либо из специалистов делалось сообщение вроде лекции: Ястржембский читал о политической экономии, Данилевский – о системе Фурье. В одном из собраний читалось Достоевским письмо Белинского к Гоголю...» (Д. Ахшарумов, Записки петрашевца, М. – Л. 1930, стр. 27.)

 

Апрель. Достоевский присутствует на обеде у Спешнева при чтении одним из петрашевцев, поручиком Григорьевым, агитационной «Солдатской беседы», призывавшей к расправе с царем.

Апрель 22. Секретное предписание III отделения об аресте Ф. М. Достоевского и препровождении его в III отделение.

 

III Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии

С.-Петербург, 22 апреля 1849 года, № 675

Секретно

Г. майору С.-Петербургского жандармского дивизиона Чудинову

По высочайшему повелению предписываю вашему высокоблагородию завтра, в четыре часа пополуночи, арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, живущего на углу Малой Морской и Вознесенского проспекта, в доме Шиля, в третьем этаже, в квартире Бремера, опечатать все его бумаги и книги и оные вместе с Достоевским доставить в III отделение собственной его императорского величества канцелярии. При сем случае вы должны строго наблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было скрыто.

Случиться может, что вы найдете у Достоевского большое количество бумаг и книг, так что будет невозможно сейчас их доставить в III отделение, в таком случае вы обязаны то и другое сложить в одной или в двух комнатах, смотря как укажет необходимость, и комнаты те запечатать, а самого Достоевского немедленно представить в III отделение.

Ежели при опечатании бумаг и книг Достоевского он будет указывать, что некоторые из оных принадлежат другому какому-либо лицу, то не обращать на таковое указание внимания и оные также опечатать.

При возлагаемом на вас поручении вы обязаны употребить наистрожайшую бдительность и осторожность под личною вашею ответственностью.

Г. начальник штаба корпуса жандармов генерал-лейтенант Дубельт сделает распоряжение, чтобы при вас находились: офицер с.-петербургской полиции и необходимое число жандармов.

Генерал-адъютант граф Орлов».

 

Апреля 23. В четвертом часу утра Достоевский возвращается домой.

В пятом часу обыск, арест и отъезд в сопровождении жандармов и полиции в III отделение.

 

«Двадцать второго, или, лучше сказать, двадцать третьего апреля (1849 года), я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул. Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатичный голос: «Вставайте!»

Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами Но говорил не он; говорил господин, одетый в голубое с подполковничьими эполетами.

– Что случилось? – спросил я, привставая с кровати.

– По повелению...

Смотрю: действительно «по повелению». В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля...

«Эге, да это вот что!» – подумал я. – Позвольте же мне... – начал было я.

– Ничего, ничего! Одевайтесь. Мы подождем-с, – прибавил подполковник еще более симпатичным голосом.

Пока я одевался, они потребовали все книги и начали рыться; немного нашли, но всё перерыли. Бумаги и письма аккуратно связали веревочкой. Пристав обнаружил при этом много предусмотрительности; он полез в печку и пошарил моим чубуком в старой золе. Жандармский унтер-офицер по его приглашению стал на стул и полез на печь, но оборвался с карниза и громко упал на стул, а потом со стулом па пол. Тогда прозорливые господа убедились, что на печи ничего не было.

На столе лежал пятиалтынный, старый и согнутый. Пристав внимательно разглядывал его и, наконец, кивну подполковнику.

– Уж не фальшивый ли? – спросил я.

– Гм... Это, однако же, надо исследовать... – бормотал пристав и кончил тем, что присоединил и его к делу.

Мы вышли. Нас провожала испуганная хозяйка и человек ее Иван, хоть и очень испуганный, но глядевший с какою-то тупою торжественностью, приличною событию, впрочем торжественностью не праздничною. У подъезда стояла карета; в нее сел солдат, я, пристав и подполковник. Мы отправились на Фонтанку, к Цепному мосту у Летнего сада...» (Запись Ф. М. Достоевского в альбом дочери А. П. Милюкова 24 мая 1860 г.)

 

11 час. вечера. Вызов каждого арестованного в кабинет Л. В. Дубельта и отправка в Петропавловскую крепость.

Заключение Ф. М. в Алексеевский равелин.

Апреля 28. Разрешение III отделения А. А. Краевскому выпустить майскую книжку «Отечественных записок» с третьей частью повести Достоевского «Неточка Незванова», но без его подписи.

Мая 6. Достоевскому заданы следственной комиссией «предварительные вопросы»: 1) каков характер Петрашевского как человека вообще и как «политического человека» в особенности; 2) что происходило на вечерах у Петрашевского; 3) не было ли какой-нибудь тайной цели в обществе Петрашевского.

После 6 мая. «Объяснение», или показание, Достоевского следственной комиссии по заданным ему вопросам.

 

«...В чем обвиняют меня?.. В том, что я говорил о политике, о Западе, о ценсуре и проч. Но кто же не говорил и не думал в наше время об этих вопросах? Зачем же я учился, зачем наукой во мне возбуждена любознательность, если я не имею права сказать моего личного мнения или не согласиться с таким мнением, которое само по себе авторитетно? На Западе происходит зрелище страшное, разыгрывается драма беспримерная. Трещит и сокрушается вековой порядок вещей. Самые основные начала общества грозят каждую минуту рухнуть и увлечь в своем падении всю нацию. Тридцать шесть миллионов людей каждый день ставят словно на карту всю свою будущность, имение, существование свое и детей своих! И эта картина не такова, чтобы возбудить внимание, любопытство, любознательность, потрясти душу?.. Это тот самый край, который дал нам науку, образование, цивилизацию европейскую; такое зрелище – урок! Это, наконец, история, а история – наука будущего... Неужели обвинят меня в том, что я смотрю несколько серьезно на кризис, от которого ноет и ломится надвое несчастная Франция, что я считаю, может быть, этот кризис исторически необходимым в жизни этого народа, как состояние переходное (кто разрешит теперь это?) и которое приведет, наконец, лучшее время...

...Я говорил об ценсуре, об ее непомерной строгости в наше время и сетовал об этом, ибо чувствовал, что произошло какое-то недоразумение, из которого вытекает натянутый, тяжелый для литературы порядок вещей. Мне грустно было, что звание писателя унижено в наше время каким-то темным подозрением и что на писателя уже заранее, прежде чем он написал что-нибудь, ценсура смотрит как будто на какого-то естественного врага правительству и принимается разбирать рукопись уже с очевидным предубеждением. Мне грустно слышать, что запрещается иное произведение не потому, чтобы в нем нашли что-нибудь либерального, вольнодумного, противного нравственности, а, например, потому, что повесть или роман слишком печально кончается, что выставлена слишком мрачная картина, хотя бы эта картина не обвиняла и не заподозревала никого в обществе и хотя бы самая трагедия произошла совершенно случайным и внешним образом.

...Литературе трудно существовать при таком напряженном положении. Целые роды искусства должны исчезнуть: сатира, трагедия уже не могут существовать. Уже не могут существовать при строгости нынешней ценсуры такие писатели, как Грибоедов, Фонвизин и даже Пушкин. Сатира осмеивает порок, и чаще всего порок под личиною добродетели. Как может быть теперь хоть какое-нибудь осмеяние? Ценсор во всем видит намек, заподозревает, нет ли тут какой личности, нет ли желчи, не намекает ли писатель на чье-либо лицо и на какой-нибудь порядок вещей...

...Я сетовал, я молил, чтобы это печальное недоразумение прошло поскорее. Потому что я люблю литературу и не могу не интересоваться ею; потому что я знаю, что литература есть одно из выражений жизни народа, есть зеркало общества... Без литературы не может существовать общество, а я видел, что она угасала...

Петрашевский верит Фурье. Фурьеризм – система мирная; она очаровывает душу своею изящностью, обольщает сердце тою любовью к человечеству, которая воодушевляла Фурье, когда он составлял свою систему, и удивляет ум своею стройностью. Привлекает к себе она не желчными нападками, а воодушевляя любовью к человечеству. В системе этой нет ненавистей. Реформы политической фурьеризм не полагает; его реформа – экономическая. Она не посягает ни на правительство, ни на собственность...

Но, без сомнения, эта система вредна, во-первых, уже по одному тому, что она система; во-вторых, как ни изящна она, она все же утопия самая несбыточная.

...Вот мой ответ, – я передал истину.

Федор Достоевский».

 

Сентября 14. Письмо из крепости М. М. Достоевскому о получении книг (Шекспир, Библия и «Отечественные записки»).

Сентября 30. Начало суда над петрашевцами.

Ноября 16. Окончание суда над петрашевцами.

 

ПРИГОВОР

«Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том что он, получив в марте месяце сего года из Москвы от дворянина Плещеева (подсудимого) копию с преступного письма литератора Белинского, – читал это письмо в собраниях: сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского и, наконец, передал его для списания копий подсудимому Момбелли Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А потому военный суд приговорил его, отставного инженер-поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, – лишить... чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

 

Ноября 19. Заключение генерал-аудиториата: «Отставного поручика Достоевского лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепостях на восемь лет». Резолюция Николая I: «На четыре года, а потом рядовым».

Декабря 21. «Список с высочайше утвержденного проекта приведения в исполнение приговора над осужденными злоумышленниками»[5].

 

«На Семеновском плац-парадном месте, против середины вала, поставить три столба, на возвышении в аршин. Ям не рыть.

Возле них расположить по батальону лейб-гвардейского егерского и московского полков и дивизион лейб-гвардейского конно-гренадерского полка.

22 сего декабря, в 9 часов утра, привезти к тому месту преступников в каретах. Впереди и сзади поезда находиться по одному взводу от с.-петербургского жандармского дивизиона. Ехать рысью из крепости, чрез Неву, на Гагаринскую пристань, по набережной до Арсенала, по Литейной и Владимирской на Семеновское плац-парадное место.

При каждом экипаже с обеих сторон быть по одному конному жандарму, а впереди поезда – плац-адъютанту верхом.

Преступников подвезти к самым войскам. По выходе из экипажей встретить их священнику в погребальном облачении, с крестом и св. евангелием и, окруженному конвоем, провести по фронту и потом пред середину войск.

По остановлении пред войсками вызываются обер- и унтер-офицеры на средину, командуется на караул, барабанщики бьют три дроби, и читается приговор по уставу.

По прочтении командуется на плечо, обер- и унтер-офицеры на свои места, и, при барабанном бое, совершается обряд. У дворян снимается мундирная одежда и переламываются над головой шпаги, собственно у тех, которые назначены в каторжную работу.

Потом на всех преступников надеваются белые длинные рубахи (с поручика Пальма мундира не снимать, шпаги над ним не ломать и длинной рубахи на него не надевать). Священник дает благословение и удаляется.

К столбам подводятся преступники: Петрашевский, Момбелли и Григорьев, с завязанными глазами. По привязании преступников сих к столбам подходят к каждому из них на 15 шагов 15 рядовых, при унтер-офицерах, с заряженными ружьями. Прочие преступники остаются при конвойных.

После сего приводится в исполнение высочайшая конфирмация.

По исполнении надевается на преступников теплая одежда. Петрашевский заковывается в кандалы и, с места объявления приговора, отправляется с жандармом и фельдъегерем по назначению. Прочие преступники возвращаются в крепость и рассылаются по особому распоряжению...»

 

Декабря 22. 7 час. утра. Отправка заключенных в закрытых каретах на Семеновский плац. Чтение приговора о смертной казни расстрелянием, привязывание первой группы осужденных к столбу (Достоевский во второй группе) и произнесение команды к расстрелу. Приостановка казни и чтение рескрипта о помиловании.

«Обряд казни на Семёновском плацу». Рисунок Б. Покровского, 1849

 

Письмо к М. М. Достоевскому после прочтения приговора на Семеновском плацу и возвращения в крепость.

 

«Брат, любезный друг мой! все решено! Я приговорен к четырехлетним работам в крепости (кажется, Оренбургской) и потом в рядовые. Сегодня, 22 декабря, нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головами шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Вызывали по трое, следовательно я был во второй очереди, и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих; в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! Я успел тоже обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними. Наконец, ударили отбой, привязанных к столбу привели назад и нам прочли, что его императорское величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры».

 

Декабря 22. Предписание военного министра генерал-губернатору Западной Сибири, за № 998, с сообщением высочайшего повеления о донесении его величеству сведений о поведении ссылаемых политических преступников Дурова, Достоевского и Ястржембского.

Декабря 23 или 24. У Достоевского отобрано несколько листков рукописи – черновые планы романа и драмы и рассказ «Детская сказка» (впоследствии «Маленький герой»).

Декабря 24. Свидание М. М. Достоевского и А. П. Милюкова с Федором Михайловичем и Дуровым в комендантском доме.

Ночью. Отбытие из Петропавловской крепости партии арестованных, закованных в кандалы (Достоевский, Дуров, Ястржембский), с фельдъегерем и жандармом в Тобольск.

 

Маршрут следования ссыльных проходил через Петербургскую, Новгородскую, Ярославскую, Владимирскую, Нижегородскую, Казанскую, Вятскую, Пермскую и Тобольскую губернии: переезд длился пятнадцать дней; в Приуралье мороз достигал 40 градусов. «Я промерзал до сердца», – вспоминал в 1854 году Достоевский.

 

 

К списку хронологических таблиц по теме «Ф. М. Достоевский»