С особенной страстью Белинский искал дух русской народности во втором периоде своей литературной деятельности. Тогда он стал гегельянцем, и по духу этой философии ему нужно было определить «субстанцию» духа русского народа, защитить его права на почетное звание «народа исторического». При скептицизме Белинского ему было нелегко это сделать – он не мог примкнуть к «патриотам», однако не выносил и «космополитов».

«Терпеть не могу я, – писал он, – восторженных патриотов, выезжающих вечно на междометиях, или на квасу да каше; ожесточенные скептики для меня в 1000 раз лучше, ибо ненависть иногда бывает только особенной формой любви; но, признаюсь, жалки и неприятны мне спокойные скептики, абстрактные человеки, беспаспортные бродяги в человечестве! Как бы ни уверяли они себя, что живут интересами той или другой, по их мнению, представляющей человечество, страны, – не верю я их интересам».

Виссарион Григорьевич Белинский. Рисунок К. Горбунова, 1843

Говоря о народности, неустойчивый, постоянно колебавшийся в своих идейных настроениях Белинский иногда готов был примкнуть к своим постоянным литературным противникам – славянофилам, чем оказаться в одном лагере с противниками национальной идеи.

«Что "личность" в отношении к идее человека, – говорит он, – то "народность" в отношении к идее человечества. Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, – словом без содержания, звуком без значения. В отношении к этому вопросу, я скорее готов перейти на сторону славянофилов, чем оставаться на стороне тех гуманических космополитов, потому что если первые и ошибаются, то как люди, как живые существа, – а вторые и истину-то говорят, как такое-то издание такой-то логики».

Белинский верил в русский народ, в его будущее: «Да, в нас есть национальная жизнь, – говорит он, – мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль, но какое это слово, какая мысль – об этом пока еще рано нам хлопотать!». «Мы верим и знаем, – писал он в одной статье, – что назначение России есть всесторонность и универсальность: она должна принять в себя все элементы жизни духовной, внутренней, гражданской, политической, общественной и, принявши, должна сама быстро развить их из себя[1].

Окрыленный Гегелем, Белинский во второй периоде своего духовного развития примиряется с русской историей, над которой почти насмехался в первом, признает и существование истории русской литературы. Но не изучение фактов привело его к этому верному заключению, а новая слепая вера – в Гегеля с его системою «развития».

«Важнее всего то, – пишет Белинский в 1842 г., – что наша юная, возникающая литература, как мы заметили выше, имеет уже свою историю, ибо все её явления тесно сопряжены с развитием общественного образования на Руси, и все находятся в, более или менее, живом, органически-последовательном соотношении между собой».

Впрочем, к народной русской поэзии Белинский всегда относился скептически, быть может, отчасти в пику славянофилам, которые превозносили народное творчество, откуда извлекали идеалы русского народа. В 1841 г. по поводу «Слова о полку Игореве» он писал, что в этом произведении нет никакой глубокой идеи. По его словам, это ничего больше, как простое и наивное повествование о том, как князь Игорь, с удалым братом Всеволодом и со всею дружиной, пошел на половцев. О былинах он говорит следующее: «Искать в них общей мысли – все равно, что ловить жемчужные раковины в Фонтанке. Оне ничем не связаны между собою; содержание всех их одинаково, обильно словами, скудно делом, чуждо мысли. Поэзия в прозе содержится в них, как ложка меду в бочке дегтя».