Марья Тимофеевна Лебядкина в «Бесах» напоминает Гретхен из «Фауста» Гёте; она тоже напевает простую народную песенку, мечтает о ребенке и молит Бога о том, чтобы возлюбленный остался верен своему мистическому призванию. Ставрогин – русский Фауст, но Фауст не спасающийся, а гибнущий; Петр Верховенский – Мефистофель.

Марья Тимофеевна самое непостижимое создание писателя. Изображена она вполне реально: полоумная, забитая сестра капитана Лебядкина, девушка лет тридцати, с исхудалым лицом и тихими ласковыми серыми глазами; хромоножка и юродивая; а между тем все эти определения: наружность, костюм, обстановка, социальное положение кажутся фантастическими. Под ними сквозит другая реальность, иной мистический план бытия. Марья Тимофеевна – красная девица, невеста из народной сказки. На столе перед ней старая колода карт, деревенское зеркальце и истрепанная книжка песенника. Говорит она тоже «по-сказочному»; живет в воспоминаниях о монастыре, о матери-игуменье, афонских монашках, о юродивой Лизавете Блаженной, о старицах и богомольцах. Ей дан дар предчувствия и прозрения.

Достоевский вручает бедной дурочке-хромоножке величайшее духовное сокровище: тайну о Матери-Земле. Марья Тимофеевна вспоминает:

 

…А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: «Богородица, что есть, как мнишь?» «Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого». «Так, говорит, Богородица – великая мать сыра земля есть и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска земная, и всякая слеза земная – радость нам есть! А как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество»... Уйду я, бывало, на берег к озеру; с одной стороны – наш монастырь, а с другой – наша острая гора, так и зовут ее Горой Острой. Взойду я на эту гору, обращусь я лицом к востоку, припаду к земле, плачу, плачу и не помню, сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего…

 

Божественное начало мира – София – открывается в символах Матери Богородицы и Матери-Земли. Достоевский имел подлинный софийный опыт: в экстазе открывался ему «огонь вещей». Радостный плач Марии Тимофеевны, слезы умиления Алеши Карамазова, учение о восторге старца Зосимы – разные формы одного поклонения. Мистический культ земли лежит в основе учения писателя о почвенности и народности: святая земля и народ-богоносец не идеи разума, а объект страстной веры.