Главный герой романа «Подросток» – Версилов. Отец Аркадия Долгорукова, он открывается нам через сознание своего сына. Для нас Версилов не существует объективно: мы видим его только глазами Аркадия, как образ его творческого воображения. Сначала сын враждебен отцу – и лицо отца представляется нам двусмысленным и порочным; по мере их сближения, образ отца, яснеет и вырастает в красоте. Общение Версилова с подростком Достоевский с гениальной прозорливостью изображает, как духовное единство, мистическое сочетание «я» и «ты». В отце сын разгадывает свою собственную загадку и вместе с тем загадку человека: он понимает не только всеединство, но и вселенскость личности. Раздвоение подростка, как в зеркале, отражается в раздвоении Версилова; его жажда благообразия находит в нем идеал красоты; его страстям отвечает «фатальная» страсть отца. Познание отца проходит этапы, соответствующие жизненному опыту и духовному состоянию познающего сына. И только в конце романа, перед взрослым и перевоспитавшим себя Аркадием – отец предстает во весь рост.

Первая встреча ребенка с незнакомым отцом глубоко символична. Версилов является ему, как сияющее видение в ореоле красоты и благородства. «Я, как сейчас, вас вижу тогдашнего, вспоминает Аркадий, цветущего и красивого; какие у вас были удивительные волосы, почти совсем черные с глянцевитым блеском, без малейшей сединки: лицо матово-бледное, горящие и темные глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись». Как запомнились десятилетнему мальчику все подробности его костюма: темно-синий бархатный пиджак, шейный шарф цвета сольферино, рубашка с алансоновскими кружевами! И «образ красоты» навсегда пронзил его сердце. Версилов такой же красавец, как Ставрогин, но красота его не мертвая маска, а страстная напряженная жизнь. Как бы ни раздваивался и не искажался впоследствии этот образ, печать благородства не изгладится на нем. Ставрогин предается духу небытия, Версилова спасает «горячее сердце». Недаром мальчик впервые видит отца на театральных подмостках в роли Чацкого. Версилов – духовный сын пылкого героя «Горя от ума». Он такой же мечтатель без роду и племени, такой же чужестранец на своей земле, такой же вечный скиталец. У него тоже «ум с сердцем не в ладу».

Два лика Версилова воплощены в двух женских фигурах, стоящих по обе его стороны: у героя двойная жизнь, двойная любовь. Жену свою, Софью Андреевну, он любит глубокой сострадательной любовью; к Катерине Николаевне Ахмаковой влечется непреодолимой страстью. Первая любовь изображена отчетливо, освещена ярким светом, вторая погружена в сумрак и только в развязке вспыхивает ослепительным и гибельным пожаром. Художественный прием двойного освещения проведен через весь роман. Любовь к Софье Андреевне, «маме» – это день Версилова; страсть к Ахмаковой – его ночь. Первая – его свободное самоопределение и радостная жизнь; вторая – «фатум» и соблазн гибели.

В третьей части романа тайна страсти отца внезапно открывается сыну. Выздоровев от горячки, Аркадий снова вовлекается в «вихрь событий». Катастрофа надвигается: эффект ее усиливается ложной благополучной развязкой. Умирает странник Макар Иванович; Версилову кажется, что двухлетнее наваждение кончено, что он больше не любит Катерину Николаевну. Он свободен и может жениться на Софье Андреевне. В одной из самых удивительных сцен в романе, отец открывает свою душу сыну. Катерину Николаевну он встретил за границей и, она с первого взгляда «заколдовала его». «Это был фатум», – говорит он. Подросток объясняет: «Он не захотел фатума, не захотел любить. Не знаю, смогу ли передать это ясно, но только вся душа его была возмущена именно от факта, что с ним это могло случиться. Все-де, что было в нем свободного, разом уничтожилось пред этой встречей, и человек навек приковался к женщине, которой совсем до него не было дела. Он не пожелал этого рабства страсти». Так окончательно формулируется трагедия Версилова: борьба свободы с фатумом, восстание свободной личности против рабства страсти. Торжественно, со светлым лицом, как «воскресший», говорит он о своей великой и единственной любви к Софье Андреевне и нежно целует ее портрет. Но внезапно после этого озарения, наступает зловещий мрак. На похороны Макара Ивановича отец не приходит; «мама» ждет его в невыносимой тревоге; наконец, он является, говорит как в бреду и смеется безумным смехом. «Знаете, мне кажется, что я весь точно раздваиваюсь. Точно подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет сделать подле вас какую-нибудь бессмыслицу и иногда превеселую вещь». «Знаешь, Соня, обращается он к жене, указывая на завещанный ему Макаром Ивановичем старинный образ, вот я взял опять образ и, знаешь, мне ужасно хочется теперь, вот сию секунду, ударить его об печку, об этот самый угол. Я уверен, что он. разом расколется на две половины – ни больше, ни меньше».

И он разбивает образ.

Раздвоение Версилова подчеркнуто мотивом «двойника». Сын не верит, что отец его совершил этот страшный символический поступок в припадке умопомешательства, «но, прибавляет он, двойник был несомненно подле него, в том не было никакого сомнения». Версилов стоит на грани безумия: фатум влечет его в свою бездну, ему угрожает участь Ставрогина и Ивана Карамазова, богоборчество, демоническая одержимость, двойник-чёрт. Происходит свидание любовников; к этому единственному диалогу между героем и героиней подготовляло нас все движение интриги. Ахмакова простодушно признается Версилову, что она его любит «общею любовью, которою всех любишь». Он униженно просит ее не выходит ни за кого замуж и вдруг в нем вспыхивает ярость: «Я вас истреблю!», – говорит он искаженным голосом. Но, овладев собою, отпускает ее со словами: «Нет, мы с вами одного безумия люди! Будьте всегда такая безумная, не меняйтесь, и мы встретимся друзьями».

Достоевский верит, что его скиталец обрящет родную землю, поверит в «русскую идею» – и тогда он и Ахмакова «встретятся друзьями».

В мелодраматическом финале романа негодяй Ламберт шантажирует Катерину Николаевну письмом, Версилов выхватывает у него револьвер и ударяет его по голове. Ахмакова падает в обморок. Подросток рассказывает: «Он схватил ее бесчувственную, с неимоверною силою поднял ее к себе на руки, как перышко и бессмысленно стал носить ее по комнате, как ребенка». Затем положил на кровать и вдруг, нагнувшись, поцеловал два раза в губы... Потом замахнулся на нее револьвером... Он хотел застрелить и ее и себя. Сын отводит руку отца и тот ранит себя в плечо.

Версилов не погибает; после страшного кризиса он духовно воскресает. «От мамы он уже не отходит и уж никогда не отойдет более. Он даже получил «дар слезный»... Все, что было в нем идеального, еще сильнее выступило вперед». Герой «Подростка» подошел к пути Ставрогина, но не вступил на него. Его спасла мистическая сила жизни – вера в нее и любовь к ней. В мировоззрении Достоевского это решающий момент. Порфирий Петрович советует Раскольникову довериться жизни и обещает ему воскресение; князь Мышкин проповедует благодать жизни; Ставрогин гибнет потому, что сердце его омертвело для жизни. Стихийной «карамазовской» жизненностью спасаются Иван и Дмитрий Карамазовы. Все прощает писатель своим грешным героям, и преступления и падения, одного не прощает: хулу на Духа Святого, дышащего во всей живой твари. Версилов говорит о себе: «Я ведь знаю, что я бесконечно силен... меня ничем не разрушишь, ничем не истребишь и ничем не удивишь. Я живуч, как дворовая собака». У романтика Достоевского была мистическая религия жизни.

* * *

«Подросток» задуман Достоевским, как ответ Льву Толстому; семействам Иртеньевых, Ростовых, Болконских противопоставляются семейства Версилова и Сокольских. Писатель насмешливо изображает выжившего из ума старика князя Сокольского и опустившегося, бесчестного князя Сергея. Но роман не только критика дворянства и обличение толстовского «возвышающего обмана». Версилов – вдохновенный проповедник идеи духовного дворянства, русской аристократии духа.

Князь Сергей «ценит свое княжество» и из ложной гордости затягивается в долги и кончает уголовным преступлением и доносом. Версилов пытается внушить ему «высшую мысль». «Наше дворянство, говорит он, и теперь, потеряв права, могло бы оставаться высшим сословием, в виде хранителя чести, света, науки и высшей идеи и, что главное, не замыкаясь уже в отдельную касту, что было бы смертью идеи... Пусть всякий подвиг чести, науки и доблести даст у нас право всякому примкнуть к верхнему разряду людей. Таким образом, сословие само собой обращается лишь в собрание лучших людей, в смысле буквальном и истинном». Князь возмущается: «Это какое же будет тогда дворянство? – возражает он. – Это вы какую-то масонскую ложу проэктируете, а не дворянство». Версилов умолкает: представителям «дворянской касты» недоступна его «утопия». Но в конце романа, в дружеской беседе с сыном, он возвращается к любимой мысли и раскрывает ее во всем ее несравнимом поэтическом блеске. Исповедь Версилова сыну – один из совершеннейших образов «философской лирики» Достоевского. «Je suis gentilhomme avant tout et je mourrai gentilhomme!», – взволнованно восклицает русский европеец. «Нас таких в России, может быть, около тысячи человек: действительно, может быть, не больше, но ведь этого очень довольно, чтобы не умирать идее. Мы – носители идеи, мой милый... Да, мальчик, повторяю тебе, что я не могу не уважать моего дворянства. У нас создался веками какой-то, еще нигде не виданный, высший культурный тип, которого нет в целом мире – тип всемирного боления за всех. Это – тип русский, но т.к. он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России». Версилов – аристократ духа, носитель «высшей русской мысли»: «всепримирения идей», «всемирного гражданства». После освобождения крестьян он был мировым посредником, и вдруг на него напала «тоска русского дворянина» и он уехал в Европу. «Тогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола». Только что отшумела франко-прусская война, еще дымились развалины Тюльери, сожженного коммунарами. Заходило солнце европейского человечества. Народы враждовали друг с другом, замыкались в национальной гордости: в Европе не было тогда ни одного европейца. «Один я, как русский, – заявляет Версилов, – был тогда в Европе единственным европейцем».

В русском человеке – «всесоединение идей»; он становится наиболее русским, когда он наиболее европеец. «Я во Франции – француз, с немцем – немец, с древним греком – грек, и тем самым наиболее русский. Тем самым я – настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю ее главную мысль. Я – пионер этой мысли». Тысяча лучших людей, созданных веками истории России, несут миру русскую универсальную идею. Она – синтез и завершение всех идей. Она – всечеловечна и всемирна. Утверждение, что русский культурный тип выше всех других, может показаться слишком горделивым, а универсальность русской мысли – вызвать сомнение. Одно бесспорно: своей личностью и творчеством Достоевский доказал, что дар «вселенскости» действительно лежит в глубине русского духа. Учение о мессианстве России он оправдал своим гением. Много злых и несправедливых отзывов об иностранцах встречается в его произведениях; часто писал он о Европе, ослепленный ненавистью. Но никто из русских писателей не говорил с такой благоговейной любовью о старом умирающем мире. Этот гимн Европе для каждого русского – патент на благородство. «Я и прежде живал в Европе, рассказывает Версилов, но тогда было время особенное и никогда я не въезжал туда с такою безотрадною грустью и с такою любовью, как в то время... Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. О, более! Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусства, вся история их – мне милей, чем Россия. О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти осколки святых чудес: и даже это нам дороже, чем им самим».

* * *

Версилов плачет настоящими слезами над могилой европейского человечества; в душе его горит общечеловеческая любовь. Но роковое раздвоение раскалывает надвое и эту «великую» идею. О любви к человечеству он говорит горькие и страшные слова: «Друг мой, признается он сыну, любить людей так, как они есть, невозможно. И однако же должно... Любить своего ближнего и не презирать его – невозможно. По-моему, человек создан с физическою невозможностью любить своего ближнего. Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей и которого поэтому никогда не будет на самом деле».

В рукописи парадокс Версилова еще более заострен. Он говорит: «Вне всякого сомнения, что Христос не мог нас любить такими, какие мы есть. Он терпел нас, Он прощал нам. но, конечно, презирал нас. По крайней мере, я не мог бы иначе понять Его святой образ, который поэтому никогда и не явится в действительности».

И не только «общечеловеческая любовь», но и «деизм» Версилова связан с мучительными сомнениями. «Надо веровать в Бога, мой милый», говорит он сыну. Тот его спрашивает: «Вы так сильно веровали в Бога?» Отец в шутливой форме делает трагическое признание: «Друг мой, это вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень веровал...» Старый князь Сокольский иронически рассказывает о религиозных увлечениях Версилова за границей: «Ну, что отец, – спрашивает он Аркадия, – проповедует Бога по-прежнему?... Особенно меня любил страшным судом пугать.... Он там в католичество перешел... Веришь ли, он держал себя так, как будто святой и его мощи явятся... Он вериги носил». Все это – вздорные сплетни, но они верно отражают впечатление, которое производил тогда Версилов. И этот же человек разбивает икону-святыню странника Макара и Софии Андреевны; символизм жеста подчеркнут его словами: «Не прими за аллегорию, Соня, я не наследство Макара разбил, я только так, чтобы разбить. А, впрочем, прими хоть и за аллегорию: ведь это непременно было так!»

Версилов болен всеми недугами современной цивилизации: все зыблется, колеблется и двоится в его сознании; идеи – двусмысленны, истины – относительны, вера – неверие. Но у него есть одна точка опоры, и она спасает его от хаоса: эта точка – нравственный императив. Версилов верит в самозаконность моральной воли, независимой от личных хотений и религиозных убеждений. Он любит повторять: «Надо веровать в Бога», «должно любить людей, нужно делать добро, хотя бы зажимая нос и закрывая глаза». На вопрос сына, что ему делать и как жить, он советует ему быть честными, не лгать, соблюсти десять заповедей. «Ты их исполни, прибавляет он, несмотря на все твои вопросы и сомнения и будешь человеком великим». Моральное учение Версилова близко к «Критике практического разума» Канта; единственный из всех героев Достоевского, он представляет идею автономной нравственности. В эпилоге романа воспитатель подростка Николай Семенович дает окончательную формулу типа Версилова: «Это дворянин древнейшего рода и в то же время парижский коммунар. Он истинный поэт и любит Россию, но зато и отрицает ее вполне. Он без всякой религии, но готов почти умереть за что-то неопределенное, чего и назвать не умеет, но во что страстно верует, по примеру множества русских европейских цивилизаторов петербургского периода русской истории».

Не идея и даже не вера спасают Версилова, а только способность умереть за какой-то неопределенный идеал. Русского Фауста выносит на берег его неустанное «неясное стремление» (der dunkle Drang).