Карамзин в русской литературе является представителем сентиментализма, появившегося на смену ложному классицизму.

Сентиментализм Карамзина проявляется впервые в «Письмах русского путешественника», которые определенно написаны под влиянием английского литератора Стерна. «Стерн несравненный, – пишет Карамзин в одном из своих писем, – в каком университете научился ты столь нежно чувствовать?». Чувствительность, культ природы, некоторая идеализация жизни, все это было тогда совершенно ново в русской литературе; надо сказать, что настроение сентиментализма подходило душевному складу Карамзина, – недаром он сам называет «Письма русского путешественника» (см. также их анализ) – «зеркалом души» своей.

Карамзин. Краткая биография. Иллюстрированная аудиокнига

Впервые «Письма русского путешественника» были напечатаны в «Московском журнале», потом были изданы отдельной книжкой. Письма эти составлены по путевым запискам автора.

В каждой стране, в каждом городе, через который он проезжал, Карамзин обращал внимание, главным образом, на интеллектуальные достопримечательности литературы, науки и искусства; – много места отведено описанию красот природы, характеру и нравам жителей, а также собственным размышлениям, вызванным новыми впечатлениями. Часто описания и размышления эти написаны в таких сентиментальных выражениях, что кажутся нам смешными; но надо помнить, в какую эпоху они написаны, помнить, что это были первые шаги в новом литературном направлении, сменившем школу ложного классицизма.

Карамзин начал свое путешествие с Германии. В Кенигсберге, он посетил знаменитого философа Канта и долго беседовал с ним на самые возвышенные философские, религиозные темы. Приводя некоторые слова и мнения Канта, Карамзин восклицает: «почтенный муж! прости, если в сих строках обезобразил я мысли твои!».

Приехав в Веймар, Карамзин первым долгом осведомился: «здесь ли Виланд? Здесь ли Гердер? Здесь ли Гёте?» – Но Гёте ему не удалось повидать. Поэт Виланд сперва как-то неохотно и недоверчиво принял незнакомого ему русского писателя в первое его посещение, но Карамзин сумел победить эту недоверчивость и очаровать немецкого поэта своей горячей искренностью.

«Я пришел к Виланду в назначенное время. Маленькие, прекрасные дети его окружили меня на крыльце. Батюшка вас дожидается, сказал один. Подите к нему, сказали двое вместе. Мы вас проводим, сказал четвертый. Я их вместе перецеловал и пошел к их батюшке.

«Простите, – сказал, вошедши, – если давешнее мое посещение было для вас не совсем приятно. Надеюсь, что вы не сочтете наглостью того, что было действием энтузиазма, произведенного во мне вашими прекрасными сочинениями». «Вы не имеете нужды извиняться, – отвечал он, – я рад, что этот жар к поэзии так далеко распространяется, тогда как он в Германии пропадает». Тут сели мы на канапе. Начался разговор, который минута от минуты становился для меня занимательнее».

Прощаясь с Карамзиным, Виланд обнял и поцеловал его.

В Дрездене Карамзин с восторгом и восхищением описывает красоту Эльбы, вида, открывающегося из городского парка на поля и дали, освещенные вечерним солнцем: «Я смотрел и наслаждался, – пишет он, – смотрел, радовался и – даже плакал: что обыкновенно бывает, когда сердцу моему очень, очень весело! Вынул бумагу, карандаш, написал: любезная природа! и больше ни слова!..».

Теперь такая чувствительность нам смешна, но Карамзин был вполне искренен; красота природы отражалась в его душе. В другом месте он пишет: «Как ясно было небо, так ясна была душа моя».

В письмах из Швейцарии это сентиментальное выражение культа природы достигает высшей точки: «Уже я наслаждаюсь Швейцарией, милые друзья», – пишет Карамзин. В одном особенно красивом месте дороги, недалеко от Базеля, он попросил остановить лошадей: – «я выскочил из кареты, упал на цветущий берег Рейна, и готов был в восторге целовать землю. Счастливые швейцарцы! Всякий ли день, всякий ли час благодарите вы небо за свое счастье, живучи в объятиях прелестной Натуры?».

Сентиментальному писателю кажется, что люди, живущие в прекрасной рамке природы, и сами должны быть прекрасны. Еще в Германии он признается в этом: «молодая крестьянка с посошком была для меня Аркадскою пастушкой». Здесь же в Швейцарии, ему хотелось бы самому стать «пастушком». Разговаривая с двумя молодыми крестьянками где-то на альпийских лугах, он высказал им свое желание разделить их простую жизнь, близкую к природе, «вместе с ними доить коров». Швейцарские пастушки весело рассмеялись в ответ на его слова.

Во Францию Карамзин попал как раз, когда разгоралась революция. Но в своих письмах он почти не говорит о политических событиях. Бунт, злоба и насилие, всегда связанные с революцией, были чужды его душе и возмущали ее. Во Франции, как и в других странах, он интересовался историческими памятниками, интересовался французской культурой. Несколько теплых слов он посвящает памяти Жан Жака Руссо, которого очень высоко ценит и который оказал такое большое влияние на образ мыслей самого Карамзина.

В одном письме Карамзин говорит о характере французов: «скажу – огонь, воздух, – и характер французов описан. Я не знаю народа умнее, пламеннее, ветреннее...» Ему нравится во французах их любезность, порывистость, способность увлекаться. Но больше всего Карамзин оценил во Франции театр: «Характер французов, пишет он, выражается главным образом в их любви к театру. Немца надо изучать в его ученом кабинете, англичанина на бирже, француза в театре».

Карамзин часто посещал театры, видел множество французских пьес и выше всего ценит французскую комедию, которую он считает бесподобной; но трагедии французские ему не очень понравились, он критикует игру французских трагических актеров и, конечно, ставит шекспировские трагедии несравненно выше. О Шекспире Карамзин говорит в одном письме из Англии: «В драматической поэзии англичане не имеют ничего превосходного, кроме творений одного автора; но этот автор – Шекспир, и англичане богаты!»

Как уже было сказано, увлечение Шекспиром было характерной чертой XVIII-го века и явилось протестом против французской рационалистической философии. – «Легко смеяться над ним (Шекспиром), – продолжает Карамзин, – не только с Вольтеровым, но и с самым обыкновенным умом; кто же не чувствует красоты его, с тем я не хочу говорить и спорить. Забавные шекспировские критики похожи на дерзких мальчишек, которые окружают на улице странно одетого человека и кричат: какой смешной, какой чудак. Величие, истина характеров, занимательность приключений, откровение человеческого сердца и великие мысли, рассеянные в драмах британского гения, будут всегда их магией для людей с чувством. Я не знаю другого поэта, который имел бы такое всеобъемлющее, плодотворное, неистощимое воображение».

– «О, Шекспир, Шекспир! – пишет Карамзин в другом письме. – Кто знал так хорошо сердце человеческое, как ты! Кто убедительнее твоего представил все безумство злословия!»

Шекспир вызывает у Карамзина подлинное восхищение.

Сравнивая Лондон с Парижем, Карамзин говорит: «Лондон прекрасен! Какая разница с Парижем! Там огромность и гадость (намек на грязь Парижских улиц), здесь простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противуположности, здесь единообразие общего достатка; там палаты, из которых ползут бледные люди в разодранных рубищах; здесь из маленьких кирпичных домиков выходят Здоровье и Довольствие с благородным и спокойным видом». Но в общем чувствуется ясно в письмах из Англии, что французы симпатичнее Карамзину, чем англичане. Он ценит просвещенность англичан, ценит многое в их государственном устройстве, – особенно законодательство, но остается холоден. Говоря о характере англичан, Карамзин объясняет их холодность и склонность к «сплину» – дурным английским климатом, туманом, серым небом и... чрезмерной любовью к комфорту. Как истинно русский человек он тяготился некоторой сухостью и холодностью англичан, но это не мешает ему отдавать полную справедливость их просвещенности.

Во всех письмах Карамзина яркой нитью проходит его любовь к родине, ко всему русскому. Искренне восхищаясь всем, что он видит за границей, он ни на минуту не забывает России, и потому особенно восторженно звучит его последнее письмо из Кронштадта на обратном пути: «Берег! отечество! Благословляю вас! Я в России, и через несколько дней буду с вами, друзья мои!.. Всех останавливаю, спрашиваю единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать Русских людей».

Для современников «Письма русского путешественника» были интересны тем, что знакомили читателей с Европой.