Обстоятельства жизни современника Пушкина, поэта Е. А. Баратынского (правильнее – Боратынского, 1800 – 1844) сложились так неудачно, что в течение всей юности его, – в эту пору, когда складывается душа человеческая, он знал немало горя. Об этой безотрадной юности не раз вспоминает он в своих стихах – она и определила все миросозерцание поэта на всю его жизнь. Долгое пребывание в Финляндии, среди угрюмой и суровой природы, только укрепило эту тоску в его душе. (См. также статью Творчество Баратынского - кратко.)

Портрет Баратынского

Портрет Евгения Баратынского, 1826

 

Между тем, Баратынский не был пессимистом от природы: его стихи доказывают, что он знавал иногда светлые минуты радости, когда счастье улыбалось ему, когда он, умиротворенный, сливался с природой. Но эти моменты просвета редки, и не они определяют основное существо его мировоззрения. Вот почему можно с полным правом отнести его к типичным поэтам-«скорбникам». Он сам однажды указывает, что настроения «мировой скорби» – удел писателей его времени:

 

В печаль влюбились мы. Новейшие поэты
Не улыбаются в творениях своих…
У всех унынием оделося чело,
Душа увянула и сердце отцвело!..

 

 

По его мнению, Жуковский виноват в том, что русские поэты стали грустить. Этим указанием он определяет свою зависимость от Жуковского, – и, действительно, многими сторонами своего творчества Баратынский примыкает к нему: его скорбь спокойная, безоблачная, хотя и глубокая, он примиряется со всем в жизни и, полный доверенности к Провидению, всеми помыслами своими стремится «туда», за предел жизни. Смерти он поет хвалебный гимн:

 

Смерть дщерью тьмы не назову я
И, раболепною мечтой
Гробовый остов ей даруя,
Не ополчу её косой.
О дочь верховного Эфира!
О светозарная краса!
В руке твоей олива мира,
А не губящая коса.
……………………
Недоуменье, принужденье –
Условье смутных наших дней,
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей.

 

Баратынский говорит, что люди – «нужды непреклонной слепые рабы, рабы самовластного рока» – томятся на земле потому, что всем «памятно небо родное», и все стремятся «неясным желанием», «жаждой счастья» вернуться в тот мир потусторонний, откуда вырваны были они на время на землю (ср. лермонтовское стихотворение «Ангел»). Вот почему он жаждет «ночи гробовой».

В юности своей, несмотря на все бремя невзгод, Баратынский верил в возможность счастья «здесь», – на земле; он порой знал «живых восторгов легкий рай», в прежние дни поддавался «обольщениям», – но под тяжестью горя и разочарований «задумалась его радость», а потом безвозвратно улетели «сны золотые» его юности: тогда подошел к нему «чадный демон» скептицизма, – и на грудь поэта –

 

...дума роковая
Гробовой насыпью легла.

 

«Светлый мир» показался «уныл и пусть»; век его сделался «уныл», жизнь обратилась в «холодный, тяжкий сон», – он почувствовал себя, как «во гробе». Но он не возненавидел людей, не стал роптать на судьбу и Бога, – он со всем примирился –

 

Меня тягчил печалей груз,
Но не упал я перед роком, –
Нашел отраду в песнях Муз,
И в равнодушии высоком.

 

 

Вооруженный этим «равнодушием», он все прощал и во всем находил смысл. Он говорил –

 

...страданье нужно нам:
Не испытав его, нельзя понять и счастья!

 

Он говорил, что и волнения имеют смысл:

 

Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье одно.
………………
Нам надобны к страсти, и мечты,
В них бытия условие и пища.
 ……………
Пусть радости живущим жизнь дарит,
А смерть сама их умереть научить.

 

Такое высокое, философское «бесстрастие» настолько отодвинуло его от жизни, что он мог свой глубокий пессимизм сочетать с любовью высокой, «любовью добра и красоты»... Правда, и эта ненависть к жизни, и эта любовь потому уживаются, что они совершенно отвлеченны, бесстрастны, – в них много ума, и нет чувства.

В стихотворении «Две доли» Баратынский говорит, что два пути, по воле Провидения, предоставлены –

 

На выбор мудрости людской;
Или надежду и волненье,
Иль безнадежность и покой!

 

Он испробовал оба пути и решился идти вторым. Себя он не раз выставляет «певцом бесстрастия», тишины и покоя –

 

Я не надеюсь, не страшуся.
... Философ я…
... Я только пел мои печали,
Холодные стихи дышали
Души холодною тоской

 

 

Дальше такого холодного квиетизма идти некуда – Баратынский оказался до такой степени далеким от жизни, что для его «духа нет оков» на земле, зато и поэзия его чужда интересов времени: его язык «немногим избранным понятен», как он сам это утверждал, потому и к «черни» он относится без той страсти, которая так возмущала Пушкина в его стихотворениях.

В стихотворении «Бесенок» Баратынский так характеризует свое отношение к толпе:

 

Когда в задумчивом совете
С самим собой из-за угла
Гляжу на свет и, видя в свете
Свободу глупости и зла,
Добра и разума прижимку,
Насильем сверженный закон,
Я слабым сердцем возмущен,

 

– тогда этот бесенок –

 

Проворно шапку-невидимку
На шар земной набросил он...
...Прощай, владенье грустной были,
Меня смущавшее досель:
Я от твоей бездушной пыли
Уже за тридевять земель!

 

Преобладающей силой души Баратынского был разум, – недаром Белинский назвал его «поэтом мысли», а Пушкин называл «Гамлетом». Преимущественно с точки зрения разума смотрел он на жизнь и на смерть и холодным спокойствием, благожелательным ко всему, одарил его этот разум...

В стихотворении «Истина» он сам говорит, что «разум» определил всю его жизнь, дал содержание его миросозерцанию. «Истина» явилась к ному в виде прекрасной и гордой богиня и сказала:

 

…Захочу
И, страстного, отрадному бесстрастию
Тебя я научу!
Пускай со мной ты сердца жар погубишь,
Пускай, узнав людей,
Ты, может быть, испуганный разлюбишь,
И ближних, и друзей.
Я бытия все прелести разрушу,
Но ум наставлю твой
Я оболью суровым хладом душу,
Но дам душе покой...

 

Он анализировал мир людской и увидел в жизни человеческой «Пир нестройный», где –

 

Презренный властвует, достойный
Поник гонимой головой.
Несчастлив добрый, счастлив злой!

 

Но во всем этом видимом неустройстве скрыта великая мудрость Творца.

Обращается ли Баратынский к «человеку» – он видит, в чем трагизм его двойственного и бессильного существа –

 

Я – из племени духов,
Но не житель Эмпирея,
И. едва до облаков
Возлетев, паду, слабея.
Как мне быть? Я мал и плох,
И ношусь, крылатый вздох,
Меж землёй и небесами!

 

Особенно часто сопоставляет Баратынский ничтожество и бессилье человека со стихийной мощью природы. В стихотворении «Последняя смерть» он рисует картину смерти человечества. Человечество дряхлеет, физически и нравственно, вырождается и, наконец, вымрет окончательно. Тогда «державная природа» опять безраздельно будет царствовать над безлюдною землей, облачившись «в дикую порфиру древних лет».

По мнению Баратынского, раньше первобытный человек жил одной жизнью с природой; развитие разума оторвало его от природы («Приметы»), – и, вместо родственной связи, между ними возникла вражда, которая окончится победой природы.

 

Пока человек естества не пытал
Горнилом, весами и мерой,
По-детски вещаньям природы внимал,
Ловил её знаменье с верой;
Покуда природу любил он, – она
Любовью ему отвечала...
……………………………
В пустыне безлюдной он не был один,
Не чуждая жизнь в ней дышала.
Но, чувство презрев, он доверил уму,
Вдался в суету изысканий, –
И сердце природы закрылось ему,
И нет на земле прорицаний!

 

Из всего вышесказанного видно, что «мировая тоска» у Баратынского приняла совершенно особую окраску: в его стихах эта скорбь потеряла всякую тень сентиментализма и романтизма, перестала быть минутным настроением, как у Пушкина, а сделалась постоянным философским миросозерцанием.