Люта, страшна, голодна, томительна жизнь в холоде на изматывающей работе лагеря. И никто до Солженицына [см. полный текст, краткое содержание и анализ рассказа «Один день Ивана Денисовича»] не сумел ее описать так, что ощутимо близка стала и тому, кто в лагере полярном и не сидел. Прекрасно рассказал о лагерях Н. Краснов-Младший в «Незабываемом», живо и много поведал Б. Ширяев в «Неугасимой лампаде», да есть и «сентименты». Нарисовал жизнь в Соловках и на Севере за колючей проволокой И. Солоневич, трагична и искренняя повесть Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», а все не то, нет этой особой концентрации[1], где все, весь «счастливый» день русского Ивана перёд нами, все – до ощупи, до хруста снега, до своей, Шуховской трагедии и до мук и боли его сотоварищей. Правдиво наивное окончание – мысли Ивана Денисовича – «И слава Тебе, Господи, еще один день прошел». Прошел «счастливый», а каков же несчастливый? – думает читатель.

«Чуднó. Чуднó вот так посмотреть: степь голая, зона покинутая, снег, под месяцем блещет», конвоиры – оружие на изготовку, собаки кругом. Царь царей – Голод. Он всем правит. Зэк после работы «вымерз, выголодал – и черпак обжигающих вечерних пустых щей для него сейчас, что дождь в сухмень… Этот черпак для него сейчас дороже воли, дороже жизни всей прежней и всей будущей жизни».

«Вся зона вокруг заснеженная, пустынная… и вышки черные, и столбы заостренные, под колючку. Сама колючка [колючая проволока] по солнцу видна, а против – нет». Если в буран «замерзнет арестант в снегу – так пес его ешь», не важно, а вот если убежит! Запоздал, на работе замешкался не по своей вине Иван Денисович да думает: «Темно. Страшно… недосчитаются опоздавшего немного Шухова, бить будет конвой».

Утром тоже: «вот этой минуты горше нет – на развод идти утром. В темноте, в мороз, с брюхом голодным на день целый». Ветер. – 27° по Цельсию – «ни укрыва, ни грева!» Руки держа сзади, а головы опустив, пошла колонна, как на похороны». Надсмотрщики говорят: «ничего, пaдлы, делать не умеют и не хотят. Хлеба того не стоят, что им дают. Дерьмом бы их кормить». Этими словами надзирателя из «Одного дня» вторят позднее слова охранника – Ахмаджана из «Ракового корпуса»: кормят арестантов де напрасно, «а их бы говном кормить! А работать не работают».

Да неправда это! И сам проработав в лагере каменщиком, Солженицын дает замечательное описание работы соревнующихся не за страх, а за совесть Шухова и Кильгаса. Охранник, надзиратель, придурок – смотрят, лагерники вкалывают: «Это – как положено, один работает, – один смотрит». Как же живо, ловко, умело на жестоком морозе и ветру работают каменщики на кладке стен! Живой труд увлекает и Шухова и Кильгаса, и Павло, и Буйновского, и глухого Сеньку. И тот «кивает – мол, дадим огоньку? Не отстанем! Смеется». И так описана эта работа Шухова и его смены, что несмотря не термины и специальные выражения не скучно. Мы с увлечением и следим за работой Шухова и думаем: кто победит в соревновании? Обо всем этом помнит писатель.

На морозе да на ветру плачет нос Шухова, а в спешке «недосуг и носу утереть». Работают, вкалывают бедолаги, несчастные работяги и думают. «Дума арестантская – и та несвободная, все к тому же возвращается, все снова ворошит: не нащупают ли пайку в матрасе?» И эту законную, отложенную, могут или начальник взять, или свой арестант украсть. Получишь за пустяк, за одно слово десять суток карцера, как и получил Буйновский. Холоден каменный мешок. Темнота. Сырость. Просидеть десять суток – туберкулез, «на всю жизнь здоровья лишиться». А получит кто из «зверохитрого племени» пятнадцать, тот уже из карцера в жизнь не выйдет.

Работа же в каждой бригаде – круговая порука: не выработала нормы, не показала процента – нет питания, нет, или урезан паек хлеба. Кто и посылки получает, так всему начальству, всем служащим надо от посылки «давать, давать и давать». Много ль и останется? Шухов-то ради жены и детей, там в селе Темгеневе, отказался от посылок. Отрекся, а все ждет, что придет посылочка. Прибегут к нему, вызовут… «Но никто не прибегал». Чужим помогал Иван Денисович посылки получать – за них в очереди стоял. И хоть и мороз, а все он замечал: и как от месяца «фонари поблекли» и фонарчик над крыльцом «побалтывается», визжит на морозе. «Радужно светят лампочки, от мороза ли, от грязи».

На их харче жиреют те, другие: «завстоловой – откормленный гад, голова как тыква, в плечах аршин. До того силы в нем избывают, что ходит он – как на пружинах дергается… Он в одной руке тысячи жизней держит». Сам, – мелкая сошка, хлеборез из зэков и он сила! Но «Шухову давно понятно, что честно вешая, в хлеборезке не удержишься. Недодача есть в каждой пайке». От того, как есть, жизнь зависит. Иван Денисович от пайки малу корочку себе оставляет, чтобы уже начисто всю кашу выскрести, обтереть и ни крупиночки на миске не оставить. Оттого после побудки, если есть миг, зэки не дремлют, они обмирают «аж пока бригадир крикнет: «Па-дъем!» И думает Шухов: что ж, еще жить можно! Вон в Усть Ижме он и цынгу на лесоповале получил – сколько зубов выпало. – Пока в бараке – «молись от радости».

 

По материалам книги Р. Плетнёва «А. И. Солженицын».

 


[1] Только, разве, рассказы В. Шаламова о Колыме и священнике не уступают повести Солженицына. Сходны у двух писателей и структурные особенности ряда фраз.