Новый, трагический характер сообщил Гёте немецкому сентиментализму в своём раннем романе «Страдания юного Вертера» (см. краткое содержание), появившемся в 1774 году. Впрочем, сентиментализм в нем, как не раз было указано, не чисто немецкий, а синтез направления, общего и Англии, и Франции, и Германии, самостоятельно пережитого Гёте. Поэтому при всем многообразии источников – и книжных и личных переживаний и наблюдений непосредственной жизни (история юноши Иерузалема, покончившего жизнь самоубийством), – произведение оказалось не только вполне оригинальным, но в то же время типичным для общеевропейской литературы той эпохи.

Болезнь Вертера – болезнь, которою страдало целое поколение, зараженное избытком чувствительности, перевесом жизни сердца над всеми другими свойствами духовной жизни человека. Гёте сумел довести это состояние духа до его крайнего выражения и сделать внутренне необходимым трагический исход, по психическим данным изображаемого характера. Он слил свою индивидуальность, обобщив пережитое им самим настроение, с индивидуальностью другого лица, у которого взял более резкие черты, и создал обобщенный тип, представив также первый образцовый роман из немецкой современной жизни, отклик на современную ему действительность.

И не случайным кажется то, на первый взгляд столь парадоксальное, восхищение Наполеона чувствительным Вертером, которое нельзя же объяснять лишь дилетантизмом практического политика и воина, знаменитостью творения или чуткостью гения ко всему, что гениально. Наполеон, сын революции и ее завершитель, возил с собой книгу во всех походах, глубоко ее изучил и тонко понимал (доказательством чего служит записанный Гете разговор с императором в 1805 году) – не потому ли, что под оболочкой изображенной в романе сентиментальной психологии, под туманностями мировой скорби, таилась искра родного ему мятежного огня – семя подлинного духовного бунта, которому суждено было вспыхнуть мировым пожаром?

Наполеон не должен был переживать сам того, что пережил Вертер, чтобы понимать кровным родством своего антипода и, как ни странно это сказать, – предтечу. Эпоха Вертера ставила личности вопрос «быть или не быть»; и те, кто не покончили с собой, подобно неудачнику Вертеру и модели, с коей он был списан – мечтательному молодому Иерузалему, любившему гулять при луне, должны были или сложить оружие перед жизнью, или жаждать разрушения данных ее форм. Разбойнику Карлу Моору предстояло перевоплотиться, с утратой всякого мечтательства и большей части отвлеченно благородных чувств, – в кондотьера Буонапарте.

Роман о Вертере вызвал подражания его герою в учащении «романтических самоубийств» молодёжи. Это показалось самому Гёте невольным, но все же преступным подстрекательством. Ужаснувшемуся поэту пришлось наскоро бить отбой и прежде всего опомниться самому, искать для самого себя порядка, стройности, меры и предела.

Мы знаем лирическое стихотворение Гете «Зимняя поездка в Гарц», символизм которого был бы непроницаем, если бы сам поэт не объяснил нам возникновение этой оды: дело идет о попытке (в ноябре 1777 года) спасти некоего юношу, заболевшего Вертеровой болезнью. Мы видим из этого символизма, как сложна была и стихийна тогдашняя психология. «Кто там в стороне? – спрашивает поэт. – В кустарниках теряется его тропа, за ним смыкаются заросли, встает трава, пустыня его поглощает... Чья сила исцелит боль того, для кого бальзам обращается в яд, кто из любовного преизбытка пил ненависть к людям? Прежде презираемый, теперь сам презирающий, человеконенавистник сам, он тайком питается собственной гордостью, но себялюбие не утолит его алканий. Если есть на твоей псалтири, Отче любви, единый звук, внятный его слуху, оживи его сердце! Открой затуманенные очи и дай ему прозреть на тысячу ключей, что текут подле него, в пустыне».

Отчаянию душевно недужного Гете противопоставляет, с благодарностью и смирением, собственное внутреннее счастье, глубокий золотой покой духа, находящего самого себя на путях глубинного утверждения бытия в Боге и мире, в себе самом, живом, и во всем, что живо; в Боге же все живо, ибо Он не Бог мертвых, но живых.