В романе «Обыкновенная История» Гончаров отчасти развил тему, которая намечена была Гоголем в кратком рассказе о жизни Тентетникова. (См. «Обыкновенная история» – анализ и «Обыкновенная история» – критика.)

 

Гончаров. Обыкновенная история. Краткое содержание. Слушать аудиокнигу

 

В лице Адуева-племянника представил он молодого юношу, который (напоминая ещё и Манилова) «пламенеет» желанием «служить» родине: в его устах звенят восторженные речи какого-то профессора Ивана Семеновича. Он приехал в деревню, – здесь его встречает добродушная, но недалекая мать, встречает сон захолустья, и величавая, спокойная, «беспорывная» русская природа. Но юноша рвется в жизнь, кипучую, полную деятельности.

Как Гоголь наивно мечтал о том, что только в Петербурге можно, сидя в канцелярии, делать «великое дело» для всей родины, как Тентетников, его герой, рвался с этой целью в столицу, – так и сам Гончаров и его герой мечтали о Петербурге. Но нужно было быть слишком большим мечтателем, чтобы в тогдашней чиновничьей карьере видеть удовлетворение «жажды благородной деятельности».

И вот, восторженный Адуев из-под теплого материнского крылышка, попадает в «деловой», холодный Петербург.

 

«Тяжелы первые впечатления провинциала в Петербурге, – говорит Гончаров уже от своего имени. – Ему дико, грустно; его никто не замечает, он потерялся здесь: ни новости, ни разнообразие, ни толпа не развлекают его».

«Он [Адуев] вспомнил про свой губернский город, где каждая встреча, с кем бы то ни было, почему-нибудь интересна. То вот Иван Иванович идет к Петру Ивановичу и все в городе знают зачем; то Марья Мартыновна идёт от вечерни, то Афанасий Савич идет на рыбную ловлю. Вон Матвей Матвеич вышел из дому с толстой палкой, в шестом часу вечера, – и всякому известно, что он идет делать вечерний моцион, что у него без того желудок не варит и что он остановится непременно у окна старого советника, который, также известно, пьёт в это время чай...»

 

В столице Адуев не встретил такой интимности, сердечности. Но по своей мечтательности он все еще продолжал идеализировать и столицу, и её жизнь:

 

«Замелькали опять надежды, подавленные на время грустным впечатлением; новая жизнь отверзала ему объятия и манила к чему-то неизвестному. Сердце его сильно билось. Он мечтал о благородном труде, о высоких стремлениях, и преважно выступал по Невскому проспекту, считая себя гражданином нового мира».

 

Самая канцелярия своей сложной работой поразила его, – и он в своих мечтах поэтизировал ее деятельность.

 

«Точно завод моего дяди! – решил он наконец. – Как там один мастер возьмет кусок массы, бросит ее в машину, повернет раз, два, три, – смотришь, выйдет конус, овал или полукруг; потом передает другому, тот сушит на огне, третий золотит, четвертый расписывает, и выйдет чашка, или ваза, или блюдечко. И тут: придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу – мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысяч других бумаг, – но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо через двадцать рук, плодясь и производя себе подобных. Третий возьмет ее и полезет зачем-то в шкаф, заглянет или в книгу, или в другую бумагу, скажет несколько магических слов четвертому – и тот пошел скрипеть пером... И так бумага идет, идет – никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует целые веки. Когда, наконец, ее покроет вековая пыль, и тогда еще тревожат ее и советуются с нею. И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, – одни колеса да пружины…»

 

Познакомился юноша и с дядюшкой своим – тоже Адуевым. В молодости он походил на своего восторженного племянника, – и влюблен был платонически, и мечтателем был большим. Но «деловой» Петербург исправил его «провинциальные грешки», и юноша сделался уравновешенным чиновником, жизнь которого течет холодная, бесстрастная и размеренная, как работа колес и пружин того фантастического механизма, которым представилась юноше-Адуеву канцелярская жизнь столицы.

Старший Адуев принял младшего с добродушной иронией, и сразу же постарался охладить его юношеский и родственный пыл, строго определив границы личных отношений. О высоких «материях» он с племянником, разговаривать не любил, называя это «бредом», – говорил сухо и просто, требовал «дело делать», а не мечтать и сентиментальничать.

На первых порах все это страшно огорчило юношу, привыкшего к «сердечным излияниям», – но вскоре он привык и, через два года, втянулся в столичную жизнь: уроки дядюшки пошли впрок. Молодой Адуев хорошо пошел по службе, сделался сотрудником одного журнала. Но, на беду, в сердце его вспыхнула романтическая страсть к одной знакомой барышне, – и голова у него опять закружилась.

Холодный, уравновешенный дядюшка прочел ему лекцию о том, как надо выбирать жену: «по расчету, значит жениться для денег, – это низко; но жениться без расчета – глупо». Холодные «умствования» дяди на этот раз не возымели должного влияния на юношу: он забросил дела, опять сделался мечтателем, стал сочинять стихи. Любовь кончилась неудачей; он впал в отчаянье, и разочаровался в жизни.

Большое участие приняла в молодом Адуеве тетушка, жена его дяди. Сердечная и простая женщина, она вышла замуж за Адуева-старшего, – и завяла в атмосфере «умеренности и аккуратности», которою окружил ее этот уравновешенный человек, убивший всякие порывы в себе и убивавший их в других. Она от души сочувствовала племяннику, видя, как сохнет и его юношеский идеализм под влиянием ее мужа; она радовалась поэтической восторженности, которая освежила его сердце чистой любовью. Только в задушевных беседах с нею юноша находил утешение.

После сердечной неудачи вся петербургская жизнь, особенно люди, стали казаться ему ничтожными; но дядюшка успокоил его, дав ему урок терпимости к людям.. Он искал утешения в других сердечных увлечениях, потом в кутежах и попойках, потом бросил все – взялся за книгу. «Но Шиллер, ГетеБайрон являли ему мрачную сторону человечества, – светлой он не замечал»... Подобно пушкинскому Онегину, разочарованный жизнью, обманутый надеждами, он стал хандрить и, наконец, как Онегин, Тентетников и другие такие же герои, бежал в деревню, послав проклятие столице:

 

«Прощай, – говорил он, покачивая головой и хватаясь за свои жиденькие волосы, – прощай, город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых шляп, город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи! Прощай, великолепная гробница глубоких, сильных, нежных и теплых движений души».

 

Деревня встретила его прежней лаской, миром и идиллической тишиной. Юноша погрузился в её растительную жизнь. Но через полтора года его душа опять стала тосковать, – его опять потянуло в Петербург... Теперь он трезво, спокойно смотрел на жизнь. К тетке и к дяде он написал спокойно-умные письма, отражавшие душевное равновесие, в которое он пришел, распростившись со старыми романтическими мечтами и сердечными разочарованиями.

В конце концов, он приехал опять в Петербург и начал сызнова свою жизнь, на этот раз человеком совсем трезвым, спокойным, победившим сердечные порывы...

Прошло несколько лет, и «уравновешенный» дядюшка с ужасом убедился, что он своей расчетливой «системой» разбил душевою и физическую жизнь своей жены. И он впервые постиг тогда благодетельную, но, увы, уже для него и жены бесполезную, силу «порыва»: ради здоровья супруги Адуев-старший решил бросить блестящую карьеру, уехать из Петербурга. Но жизнь была прожита, и было поздно исправлять то, что губилось годами.

А в это время младший Адуев, уже вполне постигший житейскую «мудрость» дяди, быстро подвигался по службе, «пополнел, оплешивел, стал румян. С каким достоинством он носит свое выпуклое брюшко и орден на шее!» – иронически восклицает Гончаров. Однажды племянник, сияющий, явился к дяде и с торжеством заявил, что женится на богатой девушке. Но на этот раз понимания от дяди он не встретил, – тот сам под старость лет разочаровался в своей житейской мудрости...