Катерина Ивановна бросилась к Лужину:

– Петр Петрович! защитите хоть вы! Помня хлеб-соль моего отца, защитите сирот.

– Позвольте, сударыня... – солидно отвечал тот. – Папеньки вашего, как и известно вам, я совсем не имел чести знать. (Кто-то за столом при этих словах громко захохотал). Я желаю объясниться, немедленно, с падчерицей вашей.

Лужин подошёл к Соне. Катерина Ивановна стояла, как громом поражённая. Она понять не могла, как мог Петр Петрович отречься от хлеба-соли ее папеньки. Выдумав раз эту хлеб-соль, она уже ей свято сама верила.

На пороге показался и Лебезятников, который начал с интересом прислушиваться.

– Софья Ивановна, – обратился Лужин к Соне, путая её отчество. – Со стола моего, тотчас же вслед за посещением вашим, исчез принадлежавший мне государственный кредитный билет сторублевого достоинства. Укажите нам, где он теперь находится, и уверяю вас, что в этом случае дело тем только и кончится. В противном же случае... пеняйте уже на себя-с!

В комнате воцарилось молчание. Соня стояла мертво-бледная. Наконец она проговорила, что ничего не знает.

– Подумайте, мадемуазель, – настаивал Лужин. – Если б я не был уверен, то уж, разумеется, не рискнул бы так прямо вас обвинить. Утром сегодня я разменял, для своих надобностей, несколько пятипроцентных билетов на сумму, номинально, в три тысячи рублей. Дома я сосчитал деньги. На столе оставалось около пятисот рублей, и между ними три билета, во сто рублей. В эту минуту прибыли вы (по моему зову) – и у меня пребывали потом в чрезвычайном смущении, так что даже три раза, среди разговора, вставали и спешили почему-то уйти. Андрей Семенович может это засвидетельствовать. Я дал вам десять рублей в помощь Катерине Ивановне. Когда же вы ушли, к удивлению моему, одного сторублевого билета, в числе прочих, не оказалось. Припоминая ваше смущение, торопливость уйти; взяв, наконец, в соображение общественное положение ваше и сопряженные с ним привычки, я, принужден остановиться на подозрении, – конечно, жестоком, но – справедливом-с! Я восстал – по причине чернейшей неблагодарности вашей! Прошу вас, опомнитесь. Иначе, буду неумолим!

– Я ничего не брала, – шептала в ужасе Соня. – А десять рублей, которые вы сами мне дали, возьмите обратно! – И она протянула их.

– А в остальных ста рублях вы так и не признаетесь? – укоризненно качал головой Лужин.

Амалия Ивановна всплеснула руками:

– Гот дер бармгерциге! Я так и зналь, что она вороваль!

Поднялся громкий говор. Катерина Ивановна бросилась к Лужину:

– Вы ее в покраже обвиняете? – Она бросила десять рублей в лицо Лужину. – Дурак, крючок судейский, низкий человек! Это Соня-то воровка! И ты туда же, колбасница, подлая прусская куриная нога в кринолине! – повернулась она к Амалии. – Обыщите Соню! А если не найдёте, я к самому Государю побегу, милосердому, в ноги брошусь, сейчас же, сегодня же!

И она сама начала выворачивать у Сони карманы. Из правого вдруг выскочила бумажка, упав к ногам Лужина. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами, поднял всем на вид и развернул. Это была сторублевка. Со всех сторон полетели восклицания.

– Я не брала – в голос закричала Соня.

– Соня, я не верю! – несмотря на всю очевидность, вопила Катерина Ивановна, целуя её руки. – Глупые вы, глупые! Да вы не знаете, какое это сердце эта девушка! Да она свое последнее платье продаст, босая пойдет, а вам отдаст! Она и желтый-то билет получила, потому что мои дети с голоду пропадали, себя за нас продала! Мизинца вы ее не стоите все! Господи! Да защити ж, наконец!

Петр Петрович тотчас же пожалел Катерину Ивановну:

– Сударыня! Весьма и весьма готов сожалеть, если, так сказать, нищета подвигла и Софью Семеновну, но для чего же, мадемуазель, вы не хотели сознаться? Я, пожалуй, готов простить, несмотря на полученные личные оскорбления. Я дальнейшее оставлю втуне и, так и быть, прекращаю.

Дети обхватили со всех сторон Соню ручонками и рыдали. Но тут раздался голос Лебезятникова:

– Как это низко!

Он пристально смотрел прямо в глаза Лужину. Тот смутился:

– Что это значит, Андрей Семенович?

– Вы клеветник! Хотя для чего вы всё это сделали – не понимаю.

– Вы, может, выпивши? – бормотал Лужин.

– Я водки совсем не пью, потому что это не в моих убеждениях! Я видел, как вы ей тихонько подсунули! Только я, дурак, подумал, что вы из благодеяния подсунули! В дверях, прощаясь с нею, когда она повернулась и когда вы ей жали одной рукой руку, другою, левой, вы и положили ей тихонько в карман бумажку.

– Вы бредите!

– Нет, я видел! Вы подсунули сто рублей Софье Семёновне в карман! Я видел, я присягу приму!

От избытка чувств Лебезятников чуть не задыхался. Со всех сторон стали раздаваться восклицания, некоторые весьма грозные по отношению к Лужину. Катерина Ивановна кинулась к Лебезятникову:

– Андрей Семенович! Я в вас ошиблась! Защитите ее! Один вы за нее!

– Дичь! – повысил голос Лужин. – Для чего я мог ей билет подложить?

Лебезятников этого не понимал, но вновь настаивал, что билет был Соне подсунут. И он даже хотел уведомить её об этом, чтобы она случайно не потеряла, но задержался, ибо ходил в нумер к госпожам Кобылятниковым, чтоб занести им книгу «Общий вывод положительного метода».

– Вы лжете и клевещете на меня за то, что я не соглашался на ваши вольнодумные и безбожные социальные предложения! – вопил Лужин.

Тут выступил вперёд Раскольников. Говоря резко, но спокойно и твердо, он объяснил всем мотивы поступка Петра Петровича: тот сватался к его сестре и при сватовстве поссорился с ним. Потом пытался очернить его в записке к Дуне и матери. Дело кончилось ссорой и расстройством сватовства. Но если бы Лужину удалось наклеить на Соню ярлык воровки, он бы тем доказал справедливость своих прежних слов о Раскольникове, мог поссорить его с родными и опять войти у них в милость. Вот каков был его расчёт!

Лебезятников подтвердил, что Лужин действительно интересовался: есть ли Раскольников среди приглашённых на поминки.

Подпившая публика зашумела. Провиантский предлагал некоторые весьма неприятные для Лужина меры. Поляки кричали: «пане лайдак!» Катерина Ивановна была в полном изнеможении. Амалия Ивановна разинула рот, ничего не понимая.

– Позвольте, господа, позвольте; дайте пройти! Не угрожайте, не робкого десятка-с! Воровка более нежели изобличена, и я буду преследовать-с в суде, – говорил Лужин, пробиваясь через толпу к двери.

– Извольте съезжать от меня, всё между нами кончено! И я же из кожи выбивался, ему излагал... целые две недели!.. – надрывался Лебезятников.

– Вы дурак-с, – отповедал Лужин. – Желаю вам вылечить ваш ум и ваши подслепые глаза.

Провиантский схватил со стола стакан и пустил его в Петра Петровича, но стакан полетел прямо в Амалию Ивановну. Петра Петровича через полчаса уже не было в доме. С Соней сделалась истерика, и она убежала домой. Амалия Ивановна после броска стакана бросилась к Катерине Ивановне и стала вновь гнать её с квартиры.

– В день похорон мужа гонят с квартиры, после моего хлеба-соли, на улицу, с сиротами! – визжала та, задыхаясь. – А вот, увидим! Есть на свете суд и правда, есть, я сыщу!

И, накинув на голову тот самый зеленый драдедамовый платок, о котором рассказывал Раскольникову Мармеладов, она выбежала на улицу – с целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость. Дети забились под сундук. Амалия металась по комнате. Жильцы горланили, иные затянули песни...

Раскольников пошёл на квартиру к Соне.

Для перехода к краткому содержанию следующей / предыдущей главы «Преступления и наказания» пользуйтесь расположенными ниже кнопками Вперёд / Назад.

© Автор краткого содержания – Русская историческая библиотека.