Раскольников решил объявить Соне, кто убил Лизавету. Он предчувствовал себе в этом разговоре страшное мучение и точно отмахивался от него руками. К Сониной квартире подошёл в полном обессилении.

Соня вышла ему навстречу:

– Что бы со мной без вас-то было!

Раскольников сел:

– Что, Соня? Ведь если б Лужин захотел, он бы упрятал вас в острог-то, не случись тут меня да Лебезятникова! Ответьте на вопрос. Если бы вы знали, что через намерения Лужина погибла бы совсем Катерина Ивановна, да и дети, и вы сама... Если бы вдруг на ваше решение отдали: Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне? Как бы вы решили: кому из них умереть?

– Да ведь я Божьего промысла знать не могу... Кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить?

– Уж как Божий промысл замешается, так уж тут ничего не поделаешь, – угрюмо проворчал Раскольников. Но вдруг его настроение и тон изменились. – А ведь ты права, Соня! – тихо проговорил он. – Это я про Лужина и промысл для себя говорил... Я это прощения просил, Соня...

Он закрыл лицо руками и ощутил, что минута признания пришла, но был не в силах ничего сказать. Совсем не так предполагал он объявить! Когда Раскольников поднял лицо, оно было так искривлено, что Соню охватил ужас. [См. полный текст сцены признания Раскольникова Соне.]

– Ох, как вы мучаетесь! – с состраданием выговорила она.

– Я пришёл тебе сказать, кто убил Лизавету.

– Почему ж вы знаете?

– Угадай! – произнёс он с бессильной улыбкой. – Стало быть, я с ним приятель большой... коли знаю. Так не можешь угадать-то? Погляди-ка хорошенько.

Раскольников увидел, что выражение лица Сони стало точно таким же, как у Лизаветы, когда он приближался к ней с топором, а она отходила к стене, выставив вперед руку, с детским испугом в лице. Теперь Соня с тем же испугом, смотрела на него и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка уперлась ему пальцами в грудь и стала подниматься с кровати.

– Господи! – выдохнула она и упала лицом в подушки. Потом поднялась, схватила его за обе руки и сжала их, желая усмотреть в его взгляде последнюю надежду. Но сомнения не было – всё так!

Она встала и бросилась перед ним на колени:

– Что вы, что вы над собой сделали! Нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! – она заплакала навзрыд.

– Так не оставишь меня, Соня? – спросил он со слезами на глазах.

– Нет, нет; никогда и нигде! За тобой пойду, всюду пойду! Зачем же ты прежде не приходил? В каторгу с тобой вместе пойду!

– Я, Соня, еще в каторгу-то, может, и не хочу идти, – возразил Раскольников.

– Да как вы, вы, такой... могли на это решиться? – изумлялась Соня.

– Чтобы ограбить.

– Ты был голоден! ты... чтобы матери помочь? А те деньги, что Катерине Ивановне отдали... Господи, да неужели ж и те деньги...

– Нет, Соня, эти деньги были не те, упокойся. Те деньги я даже и не брал, под камень схоронил на другое же утро. (Он усмехнулся.) Не знаю, возьму ли их. Знаешь, Соня, – заговорил он с вдохновением, – если б только я зарезал из того, что голоден был, то я бы теперь... счастлив был! Потому я и звал с собою тебя вчера, что одна ты у меня и осталась. Не оставишь меня, Соня? – И вдруг он воскликнул с отчаянием. – И зачем я ей открыл! Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся... из-за меня! Я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» Зачем, зачем я пришел!

– Нет, нет, это хорошо, что пришел! – убеждала Соня.

Раскольников начал объяснять ей:

– Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил... Я задал себе один раз вопрос: что если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить... И догадался, что его не покоробило бы... и даже не понял бы он: чего тут коробиться?

Соня не понимала. Видя это, он вдруг сменил тон:

– Да ты права Соня! Это всё вздор. – И стал излагать другое объяснение: убил, чтобы помочь сестре с матерью, иначе не было способа закончить университет.

– Ох, не то! – тоскливо поморщилась Соня.

– Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.

– Это человек-то вошь?!

Его ещё раз осенило:

– А впрочем, я вру, Соня! Совсем, совсем тут другие причины! Просто я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен, ну... и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию. Деньги на университет я при желании мог бы раздобыть упорным трудом – находит же Разумихин! Но я озлился и не захотел. Я, как паук, к себе в угол забился. Знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! Я по суткам из своей конуры не выходил, и работать не хотел, только лежал и думал. И я узнал, что никогда не переменятся люди и кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Я догадался, – восклицал он уже в мрачном восторге, – что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Стоит только посметь! У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни! Я... я захотел осмелиться и убил... Я осмелиться захотел, Соня, – вот вся причина!

– От Бога вы отошли, – всплеснула руками Соня, – и вас Бог поразил, дьяволу предал!..

– Да, я знаю, что чёрт меня тащил... Не для того, чтобы матери помочь, я убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, всё равно было!.. И не деньги нужны мне были, Соня, когда я убил... Я тогда хотел узнать, смогу ли я переступить или не смогу! Тварь ли я дрожащая или право имею... Черт меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же вошь, как и все! Насмеялся он надо мной!.. Я себя убил, а не старушонку! Так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. [См. полный текст монолога Раскольникова «Тварь ли я дрожащая, или право имею...».]

Он стиснул себе голову ладонями, как клещами.

– Экое страдание! – вырвался мучительный вопль у Сони.

– Но что мне теперь делать! – глядел он на неё с отчаянно искажённым лицом.

– Что делать! – вскочила она с места, дрожа, со сверкающими глазами. – Встань! Поди сейчас, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь?

– Это ты про каторгу, что ли, Соня? – спросил он мрачно. – Донести, что ль, на себя надо?

– Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.

– Нет! Не пойду я к ним, Соня.

– А как жить-то будешь? Как с матерью будешь говорить? Да ведь ты уже это знаешь, мать и сестру бросил. Как же без человека-то прожить!

– Нет, не пойду. Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Они надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, убил, а денег не взял. Ничего, ничего не поймут они, Соня.

– Замучаешься!

– А может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить... Я еще поборюсь.

– Этакую-то муку нести целую жизнь!

– Привыкну.

Раскольников рассказал Соне, что его ловят, могут посадить в острог, хотя настоящих улик у них нет.

– Будешь ко мне в острог ходить, когда я буду сидеть?

– Буду, буду!

– Нет, Соня, уж лучше не ходи ко мне в острог! – вскричал он в тоске.

– Есть на тебе крест? – вспомнила она. – Нет? На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Вместе страдать пойдем, вместе и крест понесем!..

Раскольников протянул руку за крестом, но потом отдёрнул её.

– Да, лучше как пойдешь на страдание, тогда и наденешь, – говорила Соня.

В дверь неожиданно постучали. На пороге появился Лебезятников.

 

Для перехода к краткому содержанию следующей / предыдущей главы «Преступления и наказания» пользуйтесь расположенными ниже кнопками Вперёд / Назад.

© Автор краткого содержания – Русская историческая библиотека.