– Я объясниться пришёл, – продолжал Порфирий. – Странная сцена произошла в последний раз между нами, Родион Романыч. Оно, пожалуй, и в первое наше свидание между нами была странная сцена. Ведь мы как расстались-то, помните: у вас нервы поют и подколенки дрожат, и у меня нервы поют и подколенки дрожат. До чего доходило... совсем уж даже и неприлично-с. Я рассудил, что нам по откровенности теперь действовать лучше. Что мещанишка, который у меня тогда за загородкой сидел, потом к вам приходил, я уже знаю. Раздражительны вы уж очень, Родион Романыч, от природы, при всех-то других свойствах вашего характера и сердца, которые, я льщу себя надеждой, что отчасти постиг. На характер ваш я тогда рассчитывал, Родион Романыч, больше всего на характер-с! Много я заставил вас перестрадать. Я не изверг. Я вас, во всяком случае, за человека наиблагороднейшего почитаю-с, и даже с зачатками великодушия, хоть и не согласен с убеждениями вашими. Познав вас, почувствовал к вам привязанность. Теперь желаю доказать, что и я человек с сердцем и совестью.

Порфирий рассказал, что подозрения насчёт Раскольникова более всего укрепились в нём при чтении его статьи:

– В бессонные ночи и в исступлении статейка ваша замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным. А опасен этот подавленный, гордый энтузиазм в молодежи! Я ужасно люблю эту первую, юную, горячую пробу пера. Дым, туман, струна звенит в тумане. Статья ваша нелепа и фантастична, но в ней мелькает такая искренность, гордость юная и неподкупная, смелость отчаяния! Я тогда подумал: «Ну, с этим человеком так не пройдет!» Я у вас был с обыском ещё тогда, когда вы больной в постели лежали. Не официально и не своим лицом, а был-с. До последнего волоска у вас, в квартире, было осмотрено, по первым даже следам, но – напрасно! Думаю: ну, теперь этот человек придет, сам придет, и очень скоро; коль виноват, так уж непременно придет. Помните, как господин Разумихин начал вам проговариваться? Это мы нарочно пустили слух, чтобы вас взволновать, а господин Разумихин такой человек, что негодования от подозрений на друга не выдержит. Жду вас изо всех сил. Эх, ну зачем вам было тогда приходить? Смех-то, смех-то ваш, как вошли тогда, помните, ведь вот точно сквозь стекло я всё тогда угадал. Но была нужна ещё чёрточка. И как услышал я тогда от мещанина про эти колокольчики, так даже дрожь прохватила. «Ну, думаю, вот она черточка и есть!» Тысячу бы рублей в ту минуту я дал, чтобы только в свои глаза посмотреть: как вы сто шагов с мещанинишкой рядом шли, после того как он вам «убийцу» в глаза сказал, и ничего у него, целых сто шагов, спросить не посмели! И зачем вы сами в ту самую минуту пришли? Ведь вас кто-то будто подталкивал, ей-богу, и если бы не развел нас Миколка... Миколке я ни на грош не поверил. Это еще дитя несовершеннолетнее, вроде как бы художника какого-нибудь. Сердце имеет, фантаст. И он из раскольников, еще недавно, целых два года, в деревне, у некоего старца под духовным началом был, в пустыню бежать хотел! По ночам богу молился, книги старые, «истинные» читал. Но в Петербурге на него сильно подействовали женский пол и вино – и старца, и всё забыл. Ну-с, а в остроге-то вспомнился, видно, ему честный старец; Библия явилась опять. Знаете ли, Родион Романыч, что значит у иных из них страдание принять, а от властей – тем паче? Так вот, я и подозреваю, что Миколка хочет «страдание принять». Нет, батюшка Родион Романыч, тут не Миколка! Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитуется фраза, что кровь «освежает»; когда вся жизнь проповедуется в комфорте. Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце; тут видна решимость на первый шаг, но решимость особого рода, – решился, да как с горы упал или с колокольни слетел, да и на преступление-то словно не своими ногами пришел. Дверь за собой забыл притворить, а убил, двух убил, по теории. Убил, да и денег взять не сумел, а что успел захватить, то под камень снес. Убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, – нет, уж какой тут Миколка!

Раскольников задрожал:

– Так... кто же... убил?.. – произнёс он, задыхаясь.

– Как кто убил?.. – проговорил Порфирий, точно не веря ушам своим, – да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с... Я именно пришел с тем, чтоб уже всё сказать и дело повести на открытую.

Конвульсии пробежали по лицу Раскольникова.

– Это не я убил! – прошептал он.

– Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, – строго и убежденно прошептал Порфирий.

Они оба замолчали, и молчание длилось до странности долго, минут с десять. Вдруг Раскольников презрительно посмотрел на Порфирия.

– Опять вы за старое, Порфирий Петрович! Всё за те же ваши приемы.

– Э, полноте! Другое бы дело, если бы тут находились свидетели; а то ведь мы один на один шепчем.

– Так почему не берёте меня в острог?

– Во-первых, мне это невыгодно. Точных доказательств нет. А я вам предлагаю – учинить явку с повинною. Так будет лучше и для меня – сразу дело с плеч долой (а я теперь права не имею больше отсрочивать; посажу-с). Но выгодно и для вас. Известно ли вам, какая вам за это воспоследует сбавка? Ведь вы явитесь-то тогда, когда другой уже на себя преступление взял! А я вам Богом клянусь, так подделаю и устрою, что ваша явка выйдет как будто совсем неожиданная, и ваше преступление вроде помрачения какого-то представится, потому что, по совести, оно помрачение и есть. Я честный человек, Родион Романыч, и свое слово сдержу.

Раскольников грустно замолчал и вдруг сорвался:

– Эх, не надо! Не надо мне совсем вашей сбавки!

– Ну вот этого-то я и боялся! – горячо воскликнул Порфирий. – Эй, жизнью не брезгайте! Много ее впереди еще будет. Как не надо сбавки! Нетерпеливый вы человек! Ищите и обрящете. Вас, может, Бог на этом и ждал. Теорию выдумал, да и стыдно стало, что сорвалось, что уж очень не оригинально вышло! Вышло-то подло, это правда, да вы-то не безнадежный подлец. По крайней мере, долго себя не морочил, разом до последних столбов дошел. Я ведь вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, – если только веру иль Бога найдет. Ну, и найдите, и будете жить. Страданье тоже дело хорошее. Знаю, что не веруется, – а вы лукаво не мудрствуйте: отдайтесь жизни прямо, не рассуждая. Не беспокойтесь, – прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На какой берег? А я почем знаю? Я только верую, что вам еще много жить. Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали! Еще Бога, может, надо благодарить; почем вы знаете: может, вас Бог для чего и бережет. А вы великое сердце имейте да поменьше бойтесь. Коли сделали такой шаг, так уж крепитесь. Исполните, что требует справедливость. Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!

Раскольников даже вздрогнул.

– Да вы-то кто такой, – вскричал он, – вы-то что за пророк?

– Кто я? Я поконченный человек. Человек, пожалуй, чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кой-что и знающий, но уж совершенно поконченный. А вы – другая статья: вам Бог жизнь приготовил (а может, и у вас так только дымом пройдет, ничего не будет). Не комфорта же жалеть, вам-то, с вашим-то сердцем? Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде всего надо быть солнцем!

– Вы когда меня думаете арестовать?

– Да денька полтора али два могу еще дать вам погулять.

– А ну как я убегу?

– Нет, не убежите. Мужик убежит, модный сектант убежит, лакей чужой мысли, потому ему только кончик пальчика показать, как мичману Дырке, так он на всю жизнь во что хотите поверит. А вы ведь вашей теории уж больше не верите – с чем же вы убежите? Убежите и сами воротитесь. Сами еще за час знать не будете, что придете с повинною. Я даже уверен, что вы «страданье надумаетесь принять», потому что страданье, Родион Романыч, великая вещь.

Оба встали и взялись за фуражки.

– Вы, Порфирий Петрович, пожалуйста, не заберите себе в голову, – с суровою настойчивостью произнес Раскольников, – что я вам сегодня сознался. Слушал я вас из одного любопытства.

– Ну хорошо. Погуляйте немножко. И прошу: если придёт вам охота в эти сорок-пятьдесят часов – ручки этак на себя поднять, то оставьте краткую, но обстоятельную записочку. Ну-с, до свидания.

Порфирий вышел. Раскольников выждал, пока он отойдет подальше, и тоже пошел на улицу.

Для перехода к краткому содержанию следующей / предыдущей главы «Преступления и наказания» пользуйтесь расположенными ниже кнопками Вперёд / Назад.

© Автор краткого содержания – Русская историческая библиотека.