Толстой. Война и мир. 4 том. 1 часть. Краткое содержание. Слушать аудиокнигу

 

 

Глава I

 

«Спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла посреди Отечественной войны 1812 по-старому; и из-за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ».

 

26 августа, в самый день Бородинского сражения тузы столичного общества собрались на очередной вечер у Анны Павловны Шерер. (См. о первом вечере.) Его цветком было чтение письма митрополита Платона, написанного при посылке Государю образа преподобного Сергия.

 

«Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения... Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот».

 

Петербургской новостью дня была тогда болезнь графини Элен Безуховой, супруги Пьера. Она так и не нашла способа выйти сразу за двух мужей и неожиданно начала лечиться – но не у тех лучших врачей, которые всегда пользовали её, а у какого-то безвестного итальянца, напоминавшего шарлатана. Шерер на вечере с негодованием отвергала даже слабые намёки на то, какие отношения могут в действительности связывать Элен и этого доктора.

Билибин, подбирая и распуская кожу на лице, со смаком цитировал слова депеши, отправленной австрийскому императору при отсылке знамён его войск, взятых недавно в бою нашим генералом Витгенштейном: «Русский император отсылает назад дружеские и заблудшие знамёна, которые он нашёл вне настоящей дороги».

Присутствующие восхищались этой фразой.

– Это, быть может, Варшавская дорога? – вставил неизвестно почему идиoт Ипполит Курагин.

Князь Василий Курагин начал торжественно читать послание митрополита:

– ...Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни...

– Какая сила, какой стиль!.. – восторгались присутствующие.

Шерер вдохновенно пророчила, что «завтра в день рождения Государя, мы получим доброе известие».

 

Глава II

Предсказание Шерер оправдалось. Назавтра в Петербург пришло донесение Кутузова о Бородинском сражении: «Русские не отступили ни на шаг, французы потеряли больше нашего».

Столичный свет сделал из этих слов вывод, что одержана победа. Ждали даже скорого пленения Бонапарта.

– Я говорил всегда, что один Кутузов способен победить Наполеона, – повторял везде князь Василий Курагин.

Однако следующие два дня из армии не получалось новых известий, и это вызвало беспокойство. Свет жалел Государя: зачем главнокомандующий томит его неизвестностью? Князь Василий перестал расточать Кутузову похвалы.

Как будто для того чтобы усилить тревогу света, пришла весть о скоропостижной кончине Элен Безуховой. Некоторые подозрения в её смерти падали на её последнего врача. «Князь Василий и старый граф (один из двух кандидатов в мужья Элен) взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили».

На третий день всех потряс слух о сдаче французам Москвы. Князь Василий сетовал теперь:

– Я удивляюсь, как можно было поручить слепому и развратному старику Кутузову судьбу России!

Ещё через день пришло официальное донесение о сдаче Москвы от Растопчина: «Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России. Я последую за армией. Мне остается плакать об участи моего отечества»

Александр I послал недовольный рескрипт Кутузову, требуя объяснений насчёт его столь «печальной решимости».

 

Глава III

В Петербург прибыл посланец от Кутузова – полковник Мишо, который, по собственным его словам, был «хотя и француз, но русский в глубине души».

– Неужели предали мою древнюю столицу без битвы? – спросил, принимая его, Государь.

Мишо сказал, что сил защищать Москву не было. Сейчас она в руках французов и горит – «и пламя Москвы освещало мой путь сюда». (См. Пожар Москвы в 1812.)

При этих словах Александр I вдруг начал часто дышать, глаза его на минуту увлажнились слезами. Однако он как бы сдержал себя

– Я готов покориться Провидению, требующему от нас больших жертв. Но, покидая армию, не заметили ли вы в ней упадка духа?

Мишо уже рассчитал, как ловким словесным оборотом произвести больше впечатления на царя.

– Государь! – начал он. – Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, в великом, отчаянном страхе...

– Как так? – нахмурился Александр. – Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей... Никогда!..

– Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир, – высокопарно отчеканил Мишо. – Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы.

Александр ударил Мишо по плечу и принял величественную позу:

– Ну так возвращайтесь к армии и скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков... И если бы предназначено было Божественным Провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор (царь ударил себя рукой по середине груди) и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа!.. Наполеон или я... Мы больше не можем царствовать вместе...

– Ваше Величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы! – произнёс Мишо торжественно.

 

Глава IV

 

«Рассказы, описания того времени, – говорит Толстой, – все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из-за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего».

 

И, по мнению Толстого, именно такие, руководствовавшиеся лишь ближайшими целями и без рассуждений исполнявшие свой долг люди, были самыми полезными деятелями тогдашнего времени.

 

«Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват».

 

Итог этих рассуждений Толстой подводит в своей знаменитой, хотя далеко не бесспорной фразе: «В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью».

 

«В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке-маркитантше и т. п.».

 

Так и Николай Ростов, за несколько дней до Бородинского сражения отосланный в Воронеж для покупки своей дивизии лошадей, не только без сокрушения думал о том, что лишается участия в последней борьбе, а принял командировку в тыл с нескрываемым удовольствием. (См. Образ Николая Ростова.)

После боевых лишений он наслаждался сытной и чистой тыловой жизнью. Николай весело прибыл в Воронеж, посетил начальника ополчения и губернатора, быстро купил лошадей у одного помещика-заводчика, выпил с ним и тем же вечером поехал к губернатору на вечер, напоминавший небольшой бал. Среди мужчин там не было никого, кто мог бы соперничать с гусаром, георгиевским кавалером. Внимание всех дам обратилось на Николая. Жена губернатора, знакомая с матерью Ростова, приняла его как родственника, говоря с ним на «ты». Николай называл её «тётей».

Голова Николая кружилась, он довольно развязно танцевал и принялся кокетничать с голубоглазой, полной блондинкой, женой одного чиновника – прямо на глазах её мужа, который делался всё мрачнее по мере того, как его супруга оживлялась.

 

Глава V

Губернаторша познакомила Николая с Анной Игнатьевной Мальвинцевой, сказав: «она слышала о тебе от своей племянницы, которую ты спас». Этой племянницей была княжна Марья Болконская. Оказалось, что она сейчас находилась здесь, в Воронеже, и жила у Мальвинцевой с маленьким Николушкой, сыном своего брата Андрея.

Услышав имя Марьи, Ростов неожиданно для самого себя покраснел, почувствовав «непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха».

Мальвинцева была высокая и толстая старуха, богатая бездетная вдова. Она коротко побеседовала с Ростовым и пригласила его к себе в гости. Когда Николай отошёл от неё, к нему вновь подступила губернаторша:

– Знаешь, Марья – хорошая партия для тебя. Хочешь, сосватаю? Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.

Ростов смешался и стал бессвязно отвечать, каждой своей фразой противореча им же произнесённой предыдущей.

– Я, тётушка, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – заявил он вначале лихо.

Но тут же вспомнил о Соне и вдруг ощутил странную тягу высказать малознакомой губернаторше свои сокровенные мысли.

– Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из-за денег. Но княжна Болконская, это другое дело; во-первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило, что это судьба. Maman именно о ней думала, как о моей невесте, но мы прежде не встречались, да и Наташа была невестой её брата, и, значит, брак между нами был невозможен. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась... Но я обещал жениться на своей кузине Софи, которую люблю.

– Дорогой, да ведь у Софи ничего нет, – убеждала Николая губернаторша, – а ты сам говорил, что дела твоего папá очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Она сама должна всё понять.

Николай молчал...

 

Глава VI

Княжна Марья из Богучарова уехала в Москву, а оттуда – в Воронеж, по высказанному ей в письме совету Андрея. Пребывая в печали и заботах от воспоминаний о смерти отца, от тревог за брата и за возможную погибель России, Марья «задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды».

На другой день вечером губернаторша побеседовала с Мальвинцевой, а потом, с её согласия, ничего ещё не упоминая о неприличном пока при трауре Марьи сватовстве, заговорила при княжне о Николае Ростове. В душе Марьи вновь поднялись желания, надежды – но и самобичевание за мнимую их «греховность».

Она с беспокойством ожидала встречи с Николаем, размышляя о том, как будет вести себя во время неё, что скажет.

В воскресенье по приглашению Мальвинцевой к ним приехал Ростов. Увидев друг друга, и он, и Марья, сами тому дивясь, не ощущали смущения, а только радость.

Николай заметил, как преобразилось при взгляде на него лицо княжны.

 

«Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица. Ростов... чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам».

 

Тема разговора была самая общая и незначительная. Николай вертел у себя на руках маленького сына князя Андрея. Марья умилённо наблюдала за этим.

С этого времени мысль о Марье не выходила из головы Ростова. Он думал о ней не как о Соне и других барышнях. Каждую из тех он мог легко представить своей женой, вообразив все сцены семейной жизни с ней.

 

«Но когда он думал о княжне Марье... он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко».

 

 

Глава VII

В Воронеже получили известия о Бородинском сражении, об оставлении Москвы, о ранении князя Андрея. Княжна Марья собралась на поиски Андрея. Николаю по-прежнему был чужд напыщенный патриотизм, но ему становилось как-то неловко, что он в Воронеже, а не в действующей армии. Ростов заторопился назад в полк.

В воронежском соборе прошёл молебен о российских войсках. По его окончании губернаторша указала Ростову на Марью, стоявшую в чёрном за клиросом. Николая поразила глубокая проникновенность на лице княжны во время молитвы, трогательное выражение печали, мольбы и надежды.

 

«В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность».

 

Николай подошёл к княжне и успокаивал её, говоря, что если бы князь Андрей – полковой командир – умер, об этом бы непременно написали в газетах. Марья благодарно глядела на него...

Чувство Ростова к княжне усиливалось. «Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» Он понимал, что в Соне нет такого, как в Марье, богатства духовных даров. Николай молил Бога, чтобы он развязал его с Соней, и даже стал перед образом, сложив руки.

Внезапно постучал его слуга Лаврушка с двумя пришедшими письмами. На одном конверте Николай узнал почерк Сони. Распечатав его и прочтя, он воскликнул: «Нет, этого не может быть!»

Его молитва исполнилась. Соня сообщала ему, что «последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу». «Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало... Умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».

В другом письме – от матери – описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и гибель всего состояния. Здесь же мать извещала, что с ними теперь находится раненый князь Андрей, за которым Соня и Наташа ухаживают, как сиделки.

С этим, вторым, письмом Николай назавтра поехал к княжне Марье. Оно сблизило их почти до родственных отношений. Марья решила немедленно ехать к брату. Через несколько дней и Ростов убыл из Воронежа в полк.

 

Глава VIII

Письмо Сони к Николаю было написано под влиянием цепи сложных обстоятельств. Старая графиня, понимая, что Соня – единственное препятствие для женитьбы Николая на богатой невесте, умоляла её разорвать отношения с Николаем, отплатив тем за все, что семья Ростовых для нее сделала. Жизнь Сони в доме Ростовых стала невыносимой. Она впервые в жизни чувствовала горечь к тем, кто ее облагодетельствовал.

Но к неожиданной радости Сони появился князь Андрей, которого Наташа никогда не переставала любить. Если бы он выздоровел, и Наташа вышла за него замуж, Николаю стало бы нельзя, по родству, жениться на сестре Андрея, Марье.

Соне казалось, что она видит исполнение своего святочного гадания о князе Андрее. Взволнованная этим «сбывшимся пророчеством», Соня и написала со слезами на глазах трогательное письмо Николаю.

В душе её при этом смешивались и искренне самопожертвование, и надежда на то, что брак её возлюбленного с Марьей Болконской всё же станет невозможным.

 

Глава IX

Арестованного в мужицком кафтане Пьера посадили в гауптвахте на Зубовском валу с людьми самого низкого звания, которые чуждались его, барина. Пьер узнал, что всех их хотят судить за поджигательство. (См. Образ Пьера Безухова, Характеристика Пьера Безухова, Нравственные искания Пьера Безухова.)

Пьера допрашивали французские офицеры, всячески клоня к тому, чтобы добиться его обвинения. На те его ответы, которые противоречили подозрению в поджоге, не обращали никакого внимания.

Когда на Зубовском валу начались пожары, Пьера вместе с тринадцатью другими обвиняемыми перевели в каретный сарай на Крымский брод. Их вели туда через пылавшую Москву. Пьер еще не понимал патриотическое значение пожара Москвы и глядел на него с ужасом. (См. Пожар Москвы в 1812.)

 

Глава X

8 сентября Пьера и его соузников повели на Девичье поле, на допрос к маршалу Даву.

Москва уже почти вся сгорела. Пьер по пути не узнавал знакомых кварталов. Он чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ей, но правильно, неумолимо и бездушно действовавшей машины.

Резиденция Даву находилась в бывшем доме князя Щербатова. Этот жестокий человек смотрел на Пьера как на букашку и стал запугивать его, сразу обвинив в шпионстве. Пьер в отчаянии старался отвести от себя обвинение в поджигательстве и даже впервые назвал свою настоящую фамилию, которую раньше от французов скрывал.

Во время одного возгласа Пьера, Даву испытующе глянул ему в глаза. «Этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения».

Пьера увели. Что решил Даву по его поводу, он не знал.

Пьер силился понять: если его приговорили к казни – то кто это сделал? Даву и членам комиссии он был безразличен, они сами не могли желать его смерти. Получалось, что его убивал не кто-то из других людей, а тот самый «машинный» порядок, склад обстоятельств.

 

Глава XI

Пленных и Пьера повели к Девичьему монастырю, где уже стоял столб и была вырыта большая яма. Вокруг густилась толпа, по большей части из французских солдат без строя.

Пленных расставили по порядку. Пьер стоял шестым. Он видел, что выстроенные перед столбом солдаты и офицеры торопятся, – и не так, «как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело».

Французские солдаты взяли первых двух пленных и подвели их к столбу. Лица этих обречённых выражали не столько страх, сколько недоумение. Пьер отвернулся – и услышал страшный залп. Французы с бледными лицами и дрожащими руками сбросили два трупа в яму. Взяли следующих двоих. Пьер опять отвернулся, и опять услышал залп.

Затем взяли одного, пятого, в одежде фабричного. Пьер, стоявший шестым, даже не понял сразу, что он спасён. Теперь любопытство превозмогло отвращение, и он смотрел на казнь.

Последний несчастный упирался, когда его тащили к столбу, но у столба стоял спокойно. Пьер не сводил с него глаз. В этот раз он даже не слышал выстрелов, а видел только, как окровавленный фабричный опустился на верёвках и сел у столба в неестественную позу.

Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Последний труп сбросили в яму и тут же принялись её закапывать, хотя у фабричного ещё судорожно дрожало одно плечо.

Один молодой французский солдат стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял, и шатался, как пьяный.

 

Глава XII

Отделив от других подсудимых, Пьера отвели в барак военнопленных, где уже было человек двадцать.

 

«С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось... В нем... уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти».

 

Пьер сидел неподвижно. Рядом с ним какой-то маленький человек разувался быстрыми, спорыми движениями – и вдруг заговорил приятным голосом:

– Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить!

Он дал Пьеру несколько печёных картошек, которые показались тому необыкновенно вкусными.

Пьер рассказал про расстрел.

– Греха-то, греха-то... Где суд, там и неправда, – только и вздохнул на это незнакомец.

А о французах и пожаре Москвы заметил:

– Червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае.

Он назвал Пьеру своё имя: солдат Апшеронского полка Платон Каратаев. Лежал в московском госпитале, умирая от лихорадки – там его и схватили французы.

Каратаев расспросил о семье Пьера. Пожалел, что у него нет детей, а родители умерли. Рассказал, как попал в солдаты: поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу.

– Что ж, думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам-пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась.

Детей у Платона тоже не было.

Каратаев подкармливал приблудную собаку. Ложась спать, он быстро прочёл странную молитву: «Господи, Иисус Христос, Никола-угодник, Фрола и Лавра. Положи, боже, камушком, подними калачиком» – и заснул мгновенно.

Пьер не спал долго, прислушиваясь к храпенью Платона. Понаблюдав за ним, он чувствовал, «что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе».

(См. Образ Платона Каратаева в «Войне и мире» Толстого, Платон Каратаев – характеристика, Платон Каратаев – взгляды на жизнь, Пьер Безухов и Платон Каратаев.)

 

Глава XIII

 

«Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого».

 

Платону было уже за пятьдесят лет,

 

«но зубы его, ярко-белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости. Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонации была особенная неотразимая убедительность... Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, варил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни».

 

«Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу... Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами... Главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия... Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами... жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка».

 

 

Глава XIV

Получив весть о ранении брата, княжна Марья немедленно отправилась вместе с семилетним Николушкой и мадемуазель Бурьен из Воронежа в Ярославль, к Ростовым. Через занятую французами Москву ехать было нельзя, пришлось делать крюк через Рязань. Но Марья не страшилась ни трудностей, ни опасностей почти двухнедельного путешествия.

Любовь к Николаю Ростову теперь стала лучшим счастьем её жизни. «Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой», хотя она не мешала ей во всей силе чувствовать горе о брате.

 

«Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима».

 

В Ярославле старая графиня Ростова встретила её с подчёркнутой нежностью. Вышедшая с графиней Соня притворно-неприятно улыбалась. Потом почти вбежала Наташа.

Прежде, в Москве, она не понравилась Марье, но теперь «не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг». Они вдвоём заплакали, обнявшись. Лицо Наташи выражало беспредельную любовь к князю Андрею и желание отдать всю себя, чтобы помочь ему. (См. Образ Наташи Ростовой, Характеристика Наташи Ростовой.)

Княжна спросила о здоровье Андрея. Наташа в ответ зарыдала, закрыв лицо руками, – и Марья сразу поняла всё. На её расспросы о подробностях Наташа сказала, что два дня назад с Болконским сделалось это – и с трудом объяснила словами: «он не может, не может жить...»

 

Глава XV

Марья догадалась, что случилось с её братом: «он вдруг смягчился, и... смягчение, умиление эти были признаками смерти».

Марья с Наташей вошли к Андрею. Глядя на отрешённый взгляд брата, княжна вдруг ощутила себя виноватой и силилась понять, в чём. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – ответил ей взгляд брата.

Андрей обратился к ней ровным и чужим тоном. И «ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса».

– Да, вот как странно судьба свела нас! – как бы через силу выговорил Андрей.

 

«Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что-то другое, важнейшее, было открыто ему».

 

О пожаре Москвы Болконский заметил только: «Это очень жалко».

– Граф Николай писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо... чтобы вы женились.

Болконский был почти безразличен и к тому, что приехал его сын Николушка. Когда того привели, князь Андрей не находился, что сказать ему. Он не удивился, когда княжна Марья начала плакать, хотя понял, что плачет она по его скорой смерти.

«Да, им это должно казаться жалко! – думал Болконский. – Они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны».

Маленький Николушка тоже всё понимал. А Марья, всё осознав, больше не плакала, а только молилась – и чередовалась с Наташей у постели брата, ухаживая за ним.

(См. Образ Андрея Болконского, Характеристика Андрея Болконского.)

 

Глава XVI

Князь Андрей чувствовал, что он уже умер наполовину и, не тревожась, ожидал того, что ему предстоит, хотя прежде боялся конца.

За два дня до приезда Марьи князь Андрей видел сон: как будто он ведёт в своей комнате ничтожные разговоры со множеством людей, которые постепенно все исчезают, а его охватывает одна забота – о том, что нужно затворить дверь. Он встаёт и идёт к двери, путаясь ногами, мучительно боясь, что затворить её не успеет.

 

«И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно-неловко подползает к двери, это что-то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что-то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки».

 

Обе половинки отворились, и оно вошло. Князь Андрей умер во сне – и в этот момент проснулся с мыслью: «Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!»

 

«С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения».

 

Последние часы Болконского прошли просто. Он машинально исполнил все церковные обряды. Поцеловал сына – и отвернулся.

Княжна Марья и Наташа были при его последних минутах.

Прощаясь с телом, все плакали: графиня и Соня оттого, что им было жаль Наташу, Николенька – от страдальческого недоумения, старый граф – оттого, что ему вскоре тоже придется сделать этот шаг. А княжна Марья и Наташа плакали от благоговейного умиления, которое охватило их души «перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними».

(См. краткий пересказ эпизода «Смерть Андрея Болконского» более подробно и полный текст этого отрывка.)

 

© Автор краткого содержания – Русская историческая библиотека. Для перехода к краткому содержанию следующей части «Войны и мира» пользуйтесь кнопкой Вперёд ниже.