Можно сказать, что писателем я стал непредумышленно.

Порой мне кажется, что я всегда был им. В детстве нянька всегда говорила мне: «И с чего ты такая балаболка? Мелет-мелет невесть чего... как только язык у тебя не устает».

Шмелёв. Как я стал писателем. Краткий пересказ. Слушать аудиокнигу

Мои воспоминания о детстве до сих пор не теряют яркости. Я и сейчас помню наизусть обрывки няниных народных песенок. Ребёнком я всегда одушевлял все предметы. Глухие углы сада, заросшие лопухами и крапивой, казались мне страной чудесной. Я часто лежал там под лопухами, представляя, что их листья над моей головой – особое зелёное небо, что летающие под ними бабочки – птицы, а белые чурбачки среди лопухов – волки в волшебном лесу. Пришедший раз косить лопухи плотник показался мне самой смертью, потому что я на картинках видел её с косой.

В пансионе я представлял, что учительница Анна Димитриевна Вертес со стареньким, сморщенным лицом – оборотень. Она обучала девочек, которые были старше меня, говорить по-французски, и я думал, что Анна Димитриевна присутствовала при «столпотворении вавилонском», когда Бог смешал все языки. Когда я сказал ей об этом, она смеялась.

Аничка Дьячкова, самая красивая девочка часто танцевала со мной на уроках танцев. В благодарность я стал рассказывать ей сказки про то, как поп на своем работнике катался и ругался, или как попадья сметану воровала, а сама на Миколу-угодника сваливала. Эти сказки я слышал от приходивших в наш большой двор плотников, столяров, маляров, штукатуров. Многие старшие девочки стали ходить слушать мои сказки. Бывало, они меня обступят, сажают на колени и слушают, дают мне даже и шоколадные конфетки. Приходила послушать и Анна Димитриевна.

В первом классе гимназии меня за постоянную болтовню прозвали «римским оратором». В третьем, кажется, классе я увлекся романами Жюля Верна и написал – длинное и в стихах! – путешествие наших учителей на Луну, на воздушном шаре, сделанном из необъятных штанов нашего латиниста «Бегемота». «Поэма» моя имела большой успех, читали ее даже и восьмиклассники, и она наконец попала в лапы к преподавателю литературы Баталину, который потом свистящим голосом отчитывал меня за неуважение к преподавателям.

Позже расцвел я пышно на сочинениях. В одном из них к описанию храма Христа Спасителя я как-то приплел стихи левого «гражданского» поэта Надсона! Баталин вновь ругал меня, поставил за сочинение три с минусом. Когда я стал возражать, что, дескать, строки Надсона у меня – «лирическое отступление, как у Гоголя», Баталин исправил три с минусом на кол. Я из-за этого остался на второй год.

Но благодаря этому я попал к другому словеснику, к незабвенному Федору Владимировичу Цветаеву, человеку доброму и благодушному. Он всегда меня хвалил, ставил мне пятёрки – и даже с тремя плюсами. Цветаев первый сказал, что у меня есть литературный талант. И до сего дня – он в моём сердце.

Вскоре после этого наступил и настоящий, «печатный» период моего писательства. Лето перед восьмым классом я провел, ловя рыбу, на глухой речушке у старой мельницы. Романтичная природа там так вдохновила меня, что воспоминания о ней не оставляли несколько месяцев, стояли перед глазами. Наконец я однажды, всего за вечер, в марте 1894, написал большой рассказ, так и озаглавив его – «У мельницы». Рассказ был жуткий, с житейской драмой.

Я задумал отнести его в какой-нибудь журнал. Но в семье и среди знакомых было мало людей интеллигентных. Названия известных журналов были мне неведомы. Я вспомнил только, что недалеко от дома, на Тверской, видел узенькую вывесочку: «Русское обозрение», ежемесячный журнал. Не сказав никому ни слова, я пошёл разыскивать место, где она висела, прямо с уроков, с гимназическим ранцем за плечами.

Нашёл вывеску и страшно боялся, что отсюда, из редакции, меня, мальчишку, просто выгонят. Швейцар впустил не без колебаний. Известил редактора о моём приходе. Редактор позвал меня в огромный кабинет с огромными книжными шкафами, огромным письменным столом и исполинской пальмой рядом с ним.

Он встретил меня мягко, хоть и с ласковой усмешкой. Взял рукопись и велел зайти месяца через два. Когда я в этот срок явился, мне сказали, что нужно подождать ещё месяца два. Я потерял надежду и больше в редакцию не пошёл.

Но миновал год, и в июле 1895 года мне вдруг прислали по почте новый номер «Русского обозрения». Я увидел, что в нём напечатан мой рассказ. Потом от редактора пришло приглашение «пожаловать».

Я явился в журнал. Тот же редактор сказал, что рассказ многим понравился и они хотят продолжать сотрудничать со мной. Он вручил мне гонорар – целых восемьдесят рублей! Это было великое богатство: за десять рублей в месяц я ходил давать уроки через всю Москву.

Сказав, что основатель их журнала – знаменитый философ Константин Леонтьев, редактор с сожалением узнал, что я не читал ни одну из его книг. «Искусство, – сказал он мне, – прежде всего благоговение, молитвенная песнь. Основа его – религия».

Я ушел, опьяненный этими словами, с чувством прикосновения к чему-то великому и священному. Мне даже казалось, что я обманул редактора, ведь ничего священного в моём рассказе нет.

По пути домой, у Каменного моста, я зашел в часовню и помолился. Дома вновь развернул журнал и посмотрел на свою фамилию под рассказом. И тут впервые почувствовал, что – я теперь другой. Писатель? В это я ещё не верил, но – другой, другой!

© Авторское право на эту статью принадлежит владельцу сайта «Русская историческая библиотека». Любые виды её копирования и воспроизведения без согласия правообладателя запрещены!