Игнатьич был уважаемым человеком в енисейском посёлке Чуш. К землякам он относился с долей лёгкого превосходства, хотя всегда был вежлив. Работал Игнатьич на местной пилораме наладчиком, за что и именовали его Механиком. Моторная лодка, на которой он плавал по реке всегда была чистой и исправной – и сам он, ловкий, умелый, опрятный, на неё походил. Игнатьич не курил, пил с умом, имел цветущее лицо. Знаток моторов, он часто помогал соседям, у чьих лодок они глохли посреди реки, и никого за это не унижал насмешкой. Игнатьич имел лучший в поселке дом, небольшой, зато красивый. Жена его работала бухгалтером. Слух был, что у Игнатьича лежит на книжке семьдесят тысяч старыми.

Виктор Астафьев. Царь-рыба. Краткое содержание. Слушать аудиокнигу

И в рыбной ловле он был в посёлке главный мастак. Страшно завидовал ему за это буйный младший брательник, по кличке Командор, который и всю жизнь чувствовал себя на запятках у старшего брата. Чуждались они друг друга, встречались только на реке да по надобности – в дни похорон, свадеб, крестин. На Енисее перебивал Командор рыболовство брату, окружал его концы своими концами. Игнатьич на это только сокрушённо качал головой, в ссору не вступал, переносил свои самоловы в другие места – и везде брал много рыбы.

Увидел как-то Командор лодку брата на реке, и показалось ему, что старший ехидно усмехнулся. Командор схватил ружье, взвыл: «Не-на-ави-и-ижу-у-у! – и затопал сапогами по собственной выловленной рыбе. «Не зря мать-покойница каялась, что в зыбке не прикинула тебя подушкой...» – плюнул Игнатьич и умчался не оглядываясь.

Жена Командору за это страшный скандал устроила. И поплёлся он извиняться перед Игнатьичем. Тот у дома дрова колол. Увидев брата, задом к нему поворотился. Командор кашлянул и стал из-за забора объяснять, что, дескать, пьяный был. Игнатьич спокойно повернулся: «Не по-людски ведешь себя, брательник, не по-людски». И, голоса не повышая, всю его дурь перед ним и выложил. Командор при этом только зубами скрипел и скорее домой подался: прав был брат во всём.

Раз в студеный осенний морок вышел Игнатьич на Енисей. С двух первых своих самоловов снял штук семь-десять стерлядей. К третьему попал уже затемно и сразу почувствовал: на нем крупная рыбина! Вела она себя особо: не толкалась попусту, не делала в панике тычков туда-сюда. Она давила вглубь, и чем выше поднимал ее Игнатьич, тем грузнее она делалась, остойчивей упиралась, давила вниз с непоколебимым упрямством. По всем её повадкам угадывалась – на самолове царь-рыба, осётр.

Игнатьич увидел её у борта – и опешил, глядя на крутые бока речного чудовища, будто от жабер до хвоста опоясанные цепью бензопилы. Что-то редкостное, первобытное было не только в величине рыбы, но и в формах ее тела, от мягких червячных, усов, висящих под ровно состругнутой внизу головой, до перепончатого, крылатого хвоста – на доисторического ящера походила рыбина... Из-под костяного панциря, защищающего её покатый лоб, в человека всверливались маленькие глазки с желтым ободком вокруг томных, с картечины величиною, зрачков. Они, эти глазки, глядящие со змеиной холодностью, чего-то таили в себе.

Лодку водило из стороны в сторону. Игнатьич понимал: одному не совладать с этаким чудищей. Но если кого звать на помощь – тогда делить осетра? А в нём одной икры ведра два! Смекнул это Игнатьич, и тут же с презрением подумал о собственной жадности. И дед его раньше говаривал: лучше отпустить осетра, будто нечаянно, перекреститься и жить дальше, снова думать о царь-рыбе, искать ее. Но решил сейчас Игнатьич по-иному: нельзя упускать такого осетра. Царь-рыба попадается раз в жизни, да и то не всякому Якову.

Со всего маху он жахнул обухом топора в лоб царь-рыбу, уже почти перевалил ее к себе через борт. Но рыба резко вертанулась, ударилась об лодку. Игнатьича подбросило вверх и обожгло холодом. Понял он, что оказался в воде и тонет. В ногу ему впился свой же крючок. Рыба тащила его на глубину. «Пропал!» – высветилось ему.

Он старался прильнуть к лодке, но всё новые уды находили его. «Господи! Да разведи ты нас! Отпусти эту тварь на волю! Не по руке она мне!» – взмолился ловец, хоть раньше он в Бога не веровал.

Рыба острием носа уткнулась ему в бок. Игнатьич рванулся, пробуя перевалиться за такой близкий борт невысокой лодки, но не сумел. А рыбина затихла, словно ведая, что они повязаны с рыбаком одним смертным концом.

Думал Игнатьич, что в посёлке никто и не узнает, где и как он погиб. Однажды он видел утопленника, у которого из ушей и ноздрей торчали пучками хвосты сладко присосавшихся к мясу налимишек и вьюнов, и в открытом рту клубились они.

– Не хочу-у! Не хочу-у-у-у! – завизжал Игнатьич и принялся дубасить рыбину по башке. – Уходи! Уходи-и-и-и!

А рыба плотно и бережно жалась к нему толстым и нежным брюхом. «Да уж не оборотень ли это?!» – мелькнуло в голове.

С горечью корил себя Игнатьич за жадность. В школе с трудом и мукой отсидел четыре зимы. На уроках мечтал поскорее к реке за рыбой бежать. Опять дед вспомнился. Слова его: «А ежли у вас, робяты, за душой што есь, тяжкий грех какой – не вяжитесь с царью-рыбой, попадется коды – отпушшайте сразу!..».

Понял Игнатьич, что пробил его крестный час, пришла пора отчитаться за грехи.

По молодости нравилась ему в посёлке Глашка Куклина. Но пошли потом слухи, что испортил её один бойкий заезжий лейтенантик. Юный Игнатьич, тогда ещё просто Зиновий, Глашку в укромном месте к ответу призвал. На грудь ему Глашка пала: «Сама себя не помнила... Роковая ошибка...» Затаил Зиновий обиду на неё. И по весне сделал то, чему учили старшие дружки: поставил покорную девку над обрывистым берегом, отвернул лицом к пойме, поддал хнычущей, трясущейся девчонке коленом в зад, и полетела она в воду. Место он выбрал мелкое. Глашка не утонула. Игнатьич только полюбовался, как она возится, шлепается на мелководье, кашляя, и трусовато посеменил домой.

С той поры легла меж двумя человеками глухая, враждебная тайна. Из армии Зиновий привез с собой жену. Глаха тем временем тоже вышла замуж за тихого приезжего мужика-счетовода, с Зиновием вежливо здоровалась. Во время армейской службы написал он ей покаянное письмо и в первый же по приезде вечер скараулил её, доярку, у совхозного скотного двора, прося прощения. «Пусть вас Бог простит, Зиновий Игнатьевич, – ответила она, – а у меня на это сил нету, силы мои в соленый порошок смололись, со слезьми высочились. Во мне не только что душа, во мне и кости навроде как пусты».

Вот и пришла теперь к Игнатьичу заслуженная кара.

– Глаша, прости-и-и, – изорванно засипел он, а руки уже сводило судорогой, на глаза наплывала красная пелена. Он уже переходил в иной мир, сонный, мягкий, покойный, но услышал вдруг на реке звук лодочного мотора.

Волна от пролетевшей мимо лодки качнула его лодку, ударила об неё рыбу, и она, отдохнувшая, скопившая силы, нежданно вздыбилась, перевернулась, взбурлила хвостом. Лопнуло сразу несколько крючков. Еще и еще била рыба хвостом, пока не снялась с самолова. Яростная, тяжко раненная, но не укрощенная, она грохнулась где-то в невидимости и скрылась в холодной заверти.

«Иди, рыба, иди! Поживи сколько можешь!» – молвил ловец, и на душе у него сделалось легче от какого-то еще не постигнутого умом, освобождения.

© Авторское право на эту статью принадлежит владельцу сайта «Русская историческая библиотека». Любые виды её копирования и воспроизведения без согласия правообладателя запрещены!