Во вторник на святой неделе 1611 года подошел к Москве Ляпунов со своим ополчением, занял Симонов монастырь и укрепился тут. На другой день Заруцкий привел к ополчению своих казаков. Затем привел калужан князь Трубецкой. С каждым днем подходили новые отряды. Русские воеводы решили занять пепелище Белого города, чтобы обложить со всех сторон поляков.

Дионисий, архимандрит Троицкого монастыря, и келарь Авраамий Палицын прислали к воеводам ополчения грамоты, убеждали их именем веры и сострадания к несчастной Русской земле потрудиться и освободить ее от поляков и от русских предателей. Страшное пепелище столицы и груды тлеющих трупов еще красноречивее побуждали к тому же русских ратников.

Поляки успели захватить из погребов, подклетей и церквей погоревшей столицы множество добычи: золотых вещей, утвари, богатой одежды. Иные выходили на поиски из Кремля в рваных кунтушах (кафтанах), а возвращались в блестящих кафтанах, вышитых золотом и унизанных жемчугом. Жемчугу досталось полякам столько, что им вовсе не дорожили. Случалось даже, что потехи ради поляки стреляли жемчугом из ружей по москвичам. Вина тоже было в изобилии, но хлебом поляки не догадались запастись. Им скоро пришлось каждый день делать вылазки, чтобы раздобыться кормом для лошадей и топливом; а в апреле уже и сами они стали нуждаться в съестных припасах.

Изменники бояре и Гонсевский принялись снова за Гермогена.

– Напиши Ляпунову и его товарищам, – настаивал Салтыков, – чтобы они отошли прочь; иначе сам умрешь злою смертью!

– Вы мне сулите лютую смерть, – отвечал изменникам и полякам патриарх, – а я надеюсь через нее получить венец и давно желаю пострадать за правду!

Патриарх Гермоген

Патриарх Гермоген

 

Патриарха стали держать в самом строгом заключении в Чудовом монастыре; не позволяли ему переступить через порог своей кельи, обходились с ним грубо, скудно кормили, не стали считать его патриархом, а вместо него стали величать архипастырем Игнатия, заточенного Василием Ивановичем в Чудовом монастыре.

Со дня на день полякам становилось хуже. К русскому ополчению подходили все новые и новые отряды. Осажденным трудно было делать вылазки и добывать себе корм. Вся стена и башни Белого города были уже в руках русских. Сапега, подошедший в это время к Москве, не в состоянии был помочь осажденным: они были заперты в Кремле и Китай-городе. Нескольким полякам, впрочем, удалось пробраться и дать знать королю о положении осажденных. Они уже начинали опасаться голодной смерти – запасов оставалось мало.

А в это время призывные грамоты делали свое дело. Ратные силы подымались против поляков и в самых отдаленных городах и двигались в ополчение к Москве.

Не слышно стало голоса старца Гермогена, этого страдальца за православную веру, о железный нрав которого разбивались все вражьи угрозы, – заговорил другой великий подвижник – Дионисий, архимандрит Троицкой лавры. Это был человек высокой и светлой души, способный воодушевлять других, способный словом своим поднимать народ, изнемогавший под гнетом горя, нищеты и всяких бедствий...

Раньше при архимандрите Иоасафе Троицкий монастырь выказал замечательное мужество и воинскую доблесть. Теперь при Дионисии обитель показала еще более высокий пример истинно христианской доблести: человеколюбия и милосердия. Троицкий монастырь обратился в больницу и богадельню. Воодушевленные горячим словом и примером своего настоятеля, троицкие иноки усердно занялись "великим промыслом" – ездили и ходили по окрестностям, отыскивали бесприютных, раненых, больных, умирающих с голоду и привозили их в монастырь; подбирали также трупы убитых для христианского погребения. Нельзя было без содрогания смотреть на страдальцев, наполнивших Троицкую обитель: одни были испечены, у других содрана кожа на спине, у третьих выжжены глаза... Не только в самом монастыре, но и в слободах монастырских монахи и служки день и ночь работали: одни присматривали за больными, другие шили им одежды, третьи готовили есть. Монастырских средств не жалели. Накопились они из благочестивых пожертвований и вкладов и шли на благочестивое же дело – помощь страждущим и несчастным. Великую службу Русской земле сослужила в ту ужасную пору Сергиевская обитель: многим спасла жизнь, многих напутствовала по-христиански в другой мир, облегчив, по мере возможности, их предсмертные муки; но, главное, здесь ярко светилась и блистала истинно христианскими делами та православная вера, на защиту которой подымалась теперь Русская земля... Дух св. Сергия, благословлявшего некогда Дмитрия Донского на борьбу с татарами, сказался и в Дионисии: подобно святому основателю обители, и он, отказавшись от всех благ и радостей мирских, страстно любил родную землю, страдал ее страданиями, радовался ее радостями. Мог ли он молчать в ту пору, когда решался вопрос о жизни или смерти русского государства? Вместе с келарем Авраамием Палицыным он составлял призывные грамоты. Несколько "борзописцев" переписывали их во множестве списков. Гонцы от св. Троицы повсюду развозили эти грамоты.

Дионисий, архимандрит Троицкий

Дионисий, архимандрит Троицкий

 

– Православные христиане, – взывал Дионисий в своем послании в Казань, – вспомните истинную православную христианскую веру, вспомните, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатью, святым крещением, обещались веровать в Св. Троицу. Возложите упование на силу креста Господня и покажите подвиг свой, молите служилых людей, чтобы быть всем православным в соединении и стать сообща против предателей христианских, Михаилы Салтыкова и Федьки Андронова, и против вечных врагов христианства, польских и литовских людей. Сами видите конечную от них погибель всем христианам, видите, какое разоренье причинили они в Московском государстве. Где св. Божий церкви и Божий образы? Где иноки, сединами цветущие, иноки, добродетелями украшенные? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Не пощажены ни старики, ни младенцы грудные. Помяните и смилуйтесь над видимою общею смертною погибелью, чтобы не постигла вас самих также лютая смерть. Пусть служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве, в сход к боярам, воеводам и ко всем православным христианам. Сами знаете, что всякому делу одно время надлежит; безвременное же начинание всякому делу суетно и бездельно бывает. Хотя бы и были в ваших пределах какие неудовольствия, Бога ради, отложите все это на время, чтобы всем вам сообща потрудиться для избавления православной христианской веры, пока к врагам не пришла помощь. Смилуйтесь, сделайте это дело поскорее, ратными людьми и казною помогите, чтобы собранное теперь здесь войско от скудости не разошлось.

Воззвания Дионисия и Авраамия поддерживали и усиливали то народное движение против поляков, которое началось раньше. Русские силы со всех сторон стекались в ополчение к пепелищу Москвы, собирались "около начального русского человека", Прокопия Ляпунова. На беду для русских, между тремя воеводами не было ладу. Старшим в ополчении считался именитый боярин кн. Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, – это был человек небольшого ума; он не особенно мешал Ляпунову; но Заруцкий, начальник казацких полчищ в ополчении, часто сталкивался с ним. Не дорого было казакам то дело борьбы против поляков, за которое готов был душу свою положить Ляпунов: не столько о спасении Русской земли думали они, сколько о наживе. Заруцкий нередко самовольно распоряжался земскими деньгами, раздавал их своим казакам, даже землями наделял их. Случалось, что одни и те же поместья Заруцкий давал своим, а Ляпунов своим. Понятно, что скоро начались между этими вождями несогласия и раздоры...

Прокопий Ляпунов был нравом крут, неуступчив; лукавить и лицемерить было не в его природе; прямота и суровость мешали ему сходиться и ладить с людьми; он не разбирал знатных и незнатных, богатых и бедных – со всеми обходился одинаково властно и решительно. Все, приходившие к нему по делам, должны были ждать своей очереди, причем и для самых знатных людей исключения не делалось: им приходилось подчас подолгу стаивать у избы "начального русского человека". Многим было это совсем не по душе, и на него сильно роптали.

– Не по своей мере он поднялся и загордился! – говаривали недовольные.

Раздоры главных воевод ополчения против поляков и неправильная раздача поместий возбуждали общее недовольство. Тогда дворяне и дети боярские, приведшие земские ополчения, сообща написали челобитную к трем предводителям, чтобы они собрали думу и установили жить меж собою в любви и совете, всякое дело делать сообща, жаловали бы ратных людей по числу и достоинству, а не так, чтобы одни получали через меру, а другим не доставалось ничего...

Дума ополчения собралась 30 июня 1611. Решено было восстановить приказы – большой, или разрядный, поместный, разбойный и земский. Первый должен был ведать все ратные дела и смотреть за тем, чтобы не были забыты заслуги убитых и изувеченных. Поместный приказ должен был утвердить порядок в раздаче поместий, "испоместить" служилых людей (дворян и детей боярских), разоренных и обедневших. Разбойный и земский приказы должны были ловить и судить воров и разбойников, оберегать земские выгоды. Это больше всего касалось казаков, которые своевольничали и грабили при сборе продовольствия по городам и волостям. Решено было не пускать одних казаков за кормами, а посылать с ними дворян и детей боярских, т. е. земских людей. Это, конечно, очень не понравилось бывшим в ополчении казакам.

Верховная власть вручалась трем воеводам ополчения против поляков: князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому, Ивану Мартыновичу Заруцкому и думному дворянину Прокопию Петровичу Ляпунову. Им вверялась печать; подпись их трех давала грамотам силу закона; но править самовольно, без земской думы, казнить смертью, ссылать в ссылку они не могли. Дума оставляла за собой право сменить их, если они не будут "радеть о земских делах и чинить правды". Этот приговор был подписан дворянами и детьми боярскими от двадцати пяти городов.

Таким образом ополчение установило временное правительство. Хотя Ляпунов занимал в нем третье место, но в действительности он был душою всего дела: в нем Русская земля видела своего настоящего вождя... Но не ему суждено было спасти родную землю от вражьей силы.

Приговор думы, конечно, не унял розни и вражды между Заруцким и Ляпуновым: слишком уж разные люди были они, чтобы поладить меж собой. Казаки в ополчении злобились сильно на сурового Ляпунова, не дававшего им воли. Были у него и свои московские недруги.

Случилось, что один из отрядных земских начальников, Плещеев, поймал 28 своевольных казаков, занимавшихся грабежом. Он велел потопить их. Сам ли он надумался казнить этих "воровских" казаков или сделал это по приказу Ляпунова – неизвестно; но во всяком случае эта казнь без приговора думы была незаконна. Стан Заруцкого заволновался; казаки зашумели; винили во всем ненавистного им Ляпунова. Озлобление казаков оказалось так сильно, что он даже думал было уехать к себе в Рязань, но был удержан своими приверженцами... Заруцкий между тем разжигал в ополчении злобу казаков против Ляпунова, то же делали и другие враги его. Ненависть к нему в казацком стане дошла до крайнего предела. Этим воспользовался Гонсевский: он понимал, что полякам опаснее всех воевод ополчения Ляпунов, и своими способностями, и преданностью делу, и доверием к нему русских. Гибель его была нужна врагам. По приказу Гонсевского, поляки написали грамоту от имени Ляпунова, в которой тот приказывал будто бы по всем городам, где поймают казаков, – бить их и топить. Подпись под грамотой была искусно подделана под руку Ляпунова. Грамота была доставлена в казацкий стан. Она показалась казакам правдоподобной и подписью, и содержанием. 25 июля 1611 собрался казацкий круг и послали звать Ляпунова к ответу. Он сначала не пошел; но когда пришли казацкие старшины за ним и заверили его, что ему не будет никакого зла, он явился в казацкий стан...

– Ты писал? – спросили Ляпунова, показывая ему грамоту.

– Нет, не я, – отвечал он, взглянув на нее, – рука похожа на мою, но это враги сделали; я не писывал.

Но ярость казаков так была сильна, что они даже и слушать не хотели объяснений Ляпунова, выхватили сабли и кинулись на него... Тут дворянин Иван Ржевский, враг Ляпунова, и тот возмутился казацким насилием и стал кричать: "Прокопий не виноват!"

Казаки изрубили и Ляпунова, и Ржевского.

Великим горем для русских и великой радостью для поляков была гибель русского начального человека ополчения!