Последствие неудавшейся попытки захвата власти большевиками во время Июльского кризиса (1917) мог бы стать совершенно обоснованный и законный разгром и запрет этой партии Временным правительством. Однако оно не нашло в себе решимости на это, и вместо краха ленинской партии кризис завершился «чудом её спасения».

В те же вечерние часы 4 июля, когда ЦК и Военная организация обсуждали в Таврическом дворце вопрос о продолжении восстания, Ленин был спешно вызван по телефону. Говорил его верный секретарь Владимир Бонч-Бруевич, будущий управляющий делами Совнаркома.

Как рассказывает сам Бонч-Бруевич в своей книге, вышедшей в 1931 году[1], ему вскоре после 7 часов вечера этого знаменательного дня позвонил его давнишний знакомый, в прошлом радикальный адвокат, а в 1917 году помощник прокурора республики Н. С. Каринский и предупредил, что в прокуратуре собираются документы, на основании которых Ленина «обвиняют в шпионаже в пользу немцев» и порекомендовал «немедленно же принять нужные меры».

Трудно сказать, что побудило совершить это предательство помощника прокурора Временного правительства. Впоследствии (в 1945 году в Нью-Йорке и еще раньше) он отрицал свое участие в спасении Ленина, однако имея ввиду все имеющиеся ныне факты нет оснований не верить Бонч-Бруевичу[2].

Вероятно, стремление служить «и нашим и вашим», отсутствие чувства ответственности в борьбе за демократическую государственность, побудило Н. С. Каринского на этот шаг. Каковы бы ни были его побуждения, но Ленин сразу по телефону назвал это сообщение «серьезным и важным» и уже на следующий день до 5 часов утра, ушел со своей квартиры, чтобы, сменив несколько конспиративных квартир в Петрограде, оказаться вместе с неразлучным Зиновьевым сначала на сеновале, а потом на сенокосе у Н. Е. Ермолаева в Разливе.

Ленин в гриме

Загримированный Ленин после Июльских дней

 

«Здесь Владимир Ильич и Григорий Евсеевич, – пишет в своих воспоминаниях Н. Е. Ермолаев, – совершенно спокойно занялись работой»[3]. «Вскоре, для полного удобства, З. И. Лилиной – жене Зиновьева, сначала был дан адрес в Разливе, а потом, – пишет дальше Ермолаев, – она была перевезена к месту пребывания Владимира Ильича и Григория Евсеевича...»[4]

В вышедшей в 1937 году за границей книге («Роковые годы») бывший начальник контрразведки Петроградского военного округа, полковник Никитин, сообщает, что к 1 июля были уже заготовлены ордера на арест Ленина и 28 других большевиков, явно замешанных в получении немецких денег. Арест был отложен, как свидетельствует А. Ф. Керенский, лишь по докладу министра Терещенко (возглавлявшего расследование связей Ленина с немцами), предложившего дождаться приезда Ганецкого из Стокгольма. Ганецкий, действительно выехал в Россию накануне июльских событий, но повернул с дороги обратно, узнав о поражении большевиков (не с этим ли связан выезд Ленина накануне 1 июля в Мустамяки в Финляндию под предлогом болезни?).

Первые сведения о связи Ленина с немцами, как теперь уточняет Керенский, привез французский министр-социалист Альберт Тома, прибывший в Россию еще в апреле 1917 года. Сведения эти, очень неточные, держались Временным правительством в большом секрете. Министр иностранных дел со времени майского кризиса – Терещенко, познакомил полковника Никитина с представителями союзных миссий в Петрограде, но англичане и французы могли лишь сообщить начальнику русской контрразведки то, что он уже знал из рапортов своего представителя в Париже, капитана Красильникова, докладывавшего лишь о некоторых связях немцев с левыми эсерами, о чем речь ниже.

21 июня французский представитель в Петрограде Пьер Лёран, передал Никитину 14 копий телеграмм Ленина, перехваченных в Стокгольме. Некоторые из них были впервые опубликованы в 1923 году в журнале «Пролетарская революция». Все эти телеграммы, так же, как и письма Ленина в Стокгольм, цитированные нами из недавно вышедшего 36 тома собрания его сочинений, звучали крайне подозрительно, но без знания подлинных немецких документов о большевиках, еще ничего не доказывали. В письме Ганецкому и Радеку от 12 апреля, Ленин, например, сообщал: «Штейнберг приехал и обещает раздобыть присланные пакеты»[5]. Штейнберг действительно ездил в апреле и июне 1917 года в Стокгольм. В другом письме, где Ленин снова жаловался, что «пакеты» до сих пор не получены, он делает приписку о получении двух тысяч через Козловского.

Следствие, развернувшееся после 5 июня, установило, что Петроградский адвокат Козловский (будущий следователь ЧК) находится в постоянных сношениях с Ганецким в Стокгольме и Парвусом в Копенгагене и получает через посредничество шведских банков крупные суммы из немецкого банка Дисконто-Гезельшафт. У арестованной после июньских событий Суменсон, которую еще дореволюционная полиция считала немецкой агенткой, было обнаружено на счету в Сибирском банке свыше миллиона рублей, происхождение которых вело все к тому же Ганецкому.

Незадолго до июньских событий, через фронт перешел, взятый ранее немцами в плен, подпрапорщик Ермоленко, показавший, что он был завербован немецкими офицерами для проведения большевицкой пропаганды в армии и послан, как якобы бежавший из плена обратно. Как видно из телеграммы графа Брокдорф-Ранцау, опубликование показаний Ермоленко вызвало большой переполох в германском министерстве иностранных дел[6].

Несмотря на наличие всех этих материалов, требовалось еще значительное количество свидетельств, чтобы в условиях правового государства суд мог осудить Ленина. Тем не менее, когда 6 июля, главный прокурор Временного правительства, одновременно с арестом ряда большевиков опубликовал данные предварительного следствия, Ленин предпочел уклониться от суда, вполне логично допуская, что правительство знает больше, чем оно знало тогда в действительности.

Это поведение Ленина, естественно, вызвало недоумение у непосвященных членов партии, и многие из них, в том числе Ногин и Рыков поставили вопрос о неявке Ленина на суд на VI съезде партии. Однако большинство на съезде удовлетворилось объяснением опасения «расправы», хотя ни у одного из арестованных после июльского выступления большевиков и межрайонцев не упал ни один волос с головы, а Троцкий, Луначарский и Каменев даже спокойно писали в тюрьме свои брошюры. Ничего не случилось и с арестованными членами Военной организации – Крыленко, Раскольниковым (мичман Ильин) и другими.

Временное правительство,  расформировав  части,  где господствовала Военная организация большевиков и закрыв «Правду», остановилось на полпути.

Как велось следствие, можно представить себе из эпизода предупреждения Ленина самим заместителем прокурора республики. Сколько-нибудь серьезных розысков Ленина и Зиновьева Временное правительство так и не предприняло. Доказательством тому могут служить многочисленные визиты в Разлив, где скрывались оба неразлучных друга, Орджоникидзе и многих других большевиков. Никто не мешал также созыву и проведению VI съезда партии, происходившего в начале августа в Петрограде, накануне и во время которого сношения с Разливом носили самый оживленный характер.

Причина такого поведения Временного правительства, которое как бы замахнулось на большевиков, но не нанесло удара по самой организации, лежит опять-таки, прежде всего, в отношении к большевикам большей части революционной демократии того времени. Даже такие противники большевиков, как меньшевики Дан, Либер, Церетели выступили теперь на их защиту, категорически отвергая самую мысль, что Ленин и большевики могли во время войны получать деньги от немцев. На защиту большевиков против обвинений Временного правительства, поднялись Короленко, Горький, меньшевики-интернационалисты во главе с Мартовым. Все они психологически готовы были признать за большевиками ту «благодать революции», которая практически делала для большевиков все дозволенным и была тем ковром, по которому они шли к власти.

Знаменательно, что Мартов, считавшийся непримиримым врагом Ленина, в период обвинений последнего в связях с немцами, послал от имени своей группы особенно теплое приветствие большевицкому VI съезду, хотя лично выступал в защиту Ленина меньше других, понимая, видимо, что защита его, участника проезда через Германию, принесет Ленину больше вреда, чем пользы перед общественным мнением страны.

Дружная защита большевиков большею частью революционной демократии, обуславливалась в ее некоторых кругах наличием подобия «круговой поруки». В партии эсеров, например, уже наметился к лету 1917 года раскол на «правых» и «левых». Лидерами последних были приехавшие все тем же путем – через Германию – из-за границы Натансон-Бобров и Камков. Именно они, как утверждает полковник Никитин (начальник контрразведки Петроградского военного округа), на основании рапорта капитана Красильникова, пользовались германской субсидией с октября 1915 года для издания журнала «На чужбине», рассылаемого по лагерям русских военнопленных в Германии с надписью «бесплатно». Полковнику Никитину, из рапортов капитана Красильникова и по другим (английским и французским) источникам, было известно, что у будущих левых эсеров были связи с австрийским и германским консулами в Женеве. Эти сведения[7] полностью подтверждены опубликованным позже архивом германского министерства иностранных дел. В двух рапортах германского посла в Берне барона Ромберга – от 24 августа 1916 года и от 6 апреля 1916 года[8] – подробно говорится об эсере Цивине (Вейс), «переданном» немцам, после успешной работы с австро-венгерской разведкой:

«Цивин, принадлежит к партии социалистов-революционеров, – пишет Ромберг 24 августа 1916 года, – и сохраняет прекрасные отношения с ее ведущими членами, то есть Черновым и Бобровым»[9].

Далее Ромберг сообщает, что Цивин объезжал лагери русских военнопленных и снабжал их литературой из Швейцарии. Сожалея, что австрийцы дали Цивину только 14 тысяч швейцарских франков на эту работу, барон Ромберг предлагает выдавать ему регулярно по 25 тысяч швейцарских франков, и, как видно из документов, до 1 января 1917 года Цивин сумел получить три такие «получки»[10].

Знал ли об этом лидер эсеров В. М. Чернов? На этот вопрос трудно ответить точно. Лично он был оправдан Временным правительством, выпустившим специальное коммюнике, столь возмутившее Ленина. Но, вероятно, Чернов о многом догадывался. Объясняя путь левых эсеров и их лидера Натансона-Боброва в 1917 году, путь соскальзывания на большевицкие позиции, Чернов в своих воспоминаниях, осторожно обходя вопрос о связях левых эсеров с немцами, прибегает к формуле о «фатальных мыслях» Натансона:

«Натансон, – пишет Чернов, – предоставляет Ленину дерзко испробовать путь небывалый, путь авантюристический, путь своего рода «коллаборационизма» ... и второю «пломбированной» партией тем же путем следует Натансон... [Чернов мог не знать когда он писал свои воспоминания, что о присоединении эсеров к большевицкому транспорту через Германию особенно настойчиво хлопотал барон Ромберг.] Вместо естественного в других условиях торжественного приема одного из самых заслуженных ветеранов освободительного движения, – продолжает Чернов, – партия краснеет за его согласие использовать двусмысленную снисходительность Гогенцоллернского генерального штаба... Знающий себе цену ветеран легендарных времен неуловимо ощущает, что многие морально "принимают его в штыки". Хочет ли он или не хочет, но в партийном центре на его долю выпадает роль «адвоката дьявола». Он не может не защищать предшественников по "пломбированному" путешествию по вражеской стране. Он не может вообще не требовать более мягкого к ним отношения... Позиция Натансона становится все более двусмысленной. Одною ногой еще стоит в партии, на положении постоянного оппозиционера, душою он уже ищет точки опоры, где-то вблизи большевиков, при большевиках, почти в охвостье у них»[11].

После опубликования содержания немецких архивов, уже нельзя больше оперировать вслед за Черновым, такими аргументами, как «фатальные мысли» Натансона, искание им «душою точки опоры» и т. п. – Натансон пошел по тому же пути, что и Ленин, и не только в вопросе проезда через Германию. Логическим завершением развития этой «души» было предложение Натансона – разогнать Учредительное собрание, сделанное им Ленину первым в тот критический момент, когда Ленин боялся еще сказать это прямо.

Выкрикивавший на I Всероссийском съезде советов по отношению противников большевизма слова «пугало», «версалец» Мартов и защищавший большевиков даже внутри своей партии Натансон были одними из многих представителей революционной демократии, спасших в июле 1917 года большевицкую партию от неминуемого политического разгрома.

Такова история «чуда» спасения большевиков после Июльского кризиса. Временное правительство, составленное, после ухода кадетов, в большинстве из представителей революционной демократии, естественно, не могло довести начатое дело до конца. А Натансон, сделавшийся лидером партии левых эсеров, выделившейся к осени 1917 года в независимую партию, действовал вольно или невольно и дальше совместно с большевиками на основе того прочного кольца «круговой поруки», которым он связал себя и своих друзей еще до приезда в Россию. Эту основную черту ныне невозможно выкинуть из истории возникновения левоэсеровской партии, из всей линии ее политического развития. В свете новых фактов, сближение левых эсеров с большевиками, может быть объяснено не только совпадением политических целей осенью 1917 года, но и приведенными нами выше факторами связи с немцами, которые лидер партии эсеров Чернов предпочитал называть «тайнами индивидуальной психологии»...

В условиях угрозы разгрома большевицкая партия стремилась выйти из изоляции. Она стремилась расшириться в сторону тех самых «предателей» – меньшевиков и эсеров, которые, как писал Ленин, «поддерживали палачество» Керенского. Эта задача и начала частично исполняться на VI съезде РСДРП.

Весьма характерно, что несмотря на обычную брань по адресу меньшевиков, входивших в правительство, Ленин в своей статье «К лозунгам» ни словом не обмолвился о группе меньшевиков-интернационалистов. Наоборот, в статье много раз повторяется тезис Мартова о будущем русском генерале Кавеньяке, высказанный лидером меньшевиков-интернационалистов еще в июне.



[1] В. Бонч-Бруевич. «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций». М. 1931.

[2] По этому вопросу опубликован ряд статей в эмигрантской прессе, в частности, редактором «Нового русского слова» М. Е. Вейнбаумом и А. Жерби («Русская мысль» от 22.3.1958 г.). Недавно Жерби снова пересмотрел все факты и привел дополнительно следующую выдержку из книги Бонч-Бруевича: «Мне стало известно, что Н. С. Каринский... негодует за эту мою, совершенно правдивую, почти стенографическую запись замечательного разговора. Что делать: слова из песни не выкинешь! Н. С. Каринскому я рекомендовал бы задуматься лишь над одним: за его официальную деятельность в правительстве Керенского он, несомненно, подлежал расстрелу по суровым законам осадного положения первых месяцев диктатуры пролетариата и гражданской войны. Он отлично знает, что был всецело в наших руках и даже был принят мною и Кремле. Почему же он не был арестован? Почему же, в самом деле, разрешено ему было большевицкой властью выехать из Москвы на Украину? Только потому, что его явная заслуга по предупреждению ареста Владимира Ильича была с благодарностью учтена советской властью и к его просьбе отнеслись в силу этого вполне дружелюбно... Большевики, народ памятливый…»

[3] Воспоминания Н. Е. Ермолаева в «25 лет РКП(б)». Изд. ЦК РКП. Комиссия по истории Октябрьской революции и РКП(б). Гос. изд. М.-П.1923. Стр. 246.

[4] Там же, стр. 246.

[5] Ленин. Соч. Изд. IV, том 36. М. 1957. Стр. 404.

[6] Germany and the Revolution in Russia 1915 – 1918. Стр. 68.

[7] Архив русской контрразведки находится в Москве, и мы пользуемся работой С. П. Мельгунова «Золотой немецкий ключик большевиков», где приводятся воспоминания полковника Никитина. Копия рапортов капитана Красильникова могут быть найдены в недавно открытом архиве парижского посольства («Архив Маклакова»), находящемся в США.

[8] Germany and the Revolution in Russia 1915 – 1918. Стр. 19 – 24 и 39.

[9] Там же, стр. 19.

[10] Там же, стр. 23.

[11] В. М. Чернов. «Перед бурей». Воспоминания. Нью-Йорк 1953. Стр. 316 – 318.