В продолжение века, начинающегося походом Александра в Азию, совершился великий культурный переворот: греческий язык стал всемирным языком; но у людей, которые теперь говорили им, уже не было греческой простоты нравов, они были чужды духу прежней Греции. Блестящие столицы стали центрами модной образованности; она имела придворный характер, стремилась к роскоши, к наслаждениям; люди всеми силами старались разнообразить и украшать обстановку своей жизни. Торговля получила небывалое развитие: в гаванях Александрии и Родоса, на рынках Антиохии, Эфеса и Византии Европа, Азия и Африка обменивались своими товарами: громадные корабли плавали по морям во всех направлениях. Повсюду возникли богатые, торговые города; их дома были украшены великолепно; на мраморных столах блистала золотая и серебряная посуда; люди возлежали за обедом на мягких ложах, ходили по прекрасным коврам, одевались великолепно, натирали тело благовониями; повсюду была такая роскошь, такое богатство удовольствий, как теперь в Лондоне, Париже, Гамбурге, Нью‑Йорке. Но блестящий александрийский век не был счастлив. Друг человечества печально смотрел на нравственный упадок людей, и величайший из поэтов того времени, Феокрит, искал отрады себе в мыслях о пастухах и поселянах, противопоставлял пошлой жизни в богатых дворцах счастье скромной бедности, веселье простых людей; под блестящей оболочкой скрывалось тление; среди роскоши в душе людей было отчаяние, бушевали страсти, совершались злодейства, самоубийства. Эти люди были больны и душой и телом; они утратили благородные стремления, между ними владычествовал раздор, они не имели общей связи. Воин, моряк, торговец, промышленник, администратор, судья, – каждый шел своей дорогой, не заботясь о других, каждый думал только о своих выгодах и наслаждениях, приобретал только те знания, которые вели его к желанной цели. Гармоническое развитие души и тела, единственное прочное основание истинной человеческой образованности, было чуждо людям того века, и если прежде личность была поглощаема государством, то теперь она хотела пользоваться государством для своих целей. Религия превратилась в мертвую массу баснословия и суеверных обрядов, неверие разъедало ее. Критика дошла до того, что отрицала существование богов, называла их людьми, которые в старину приобрели признательность своих современников полезными изобретениями и за то были удостоены божеских почестей. Богослужение превратилось в машинальное исполнение обрядов, не согревало душу, не давало нравственной поддержки людям в затруднениях и бедствиях жизни. Не было заботы о том, чтобы питать в душе священный пламень; люди искали спасения себе в оргиастических культах, в таинствах, в волшебстве и прорицании, в космополитическом слиянии разных религий. Военное дело было предоставлено особому сословию воинов; меч был не в руках гражданина, а в руках наемника, и служил не на защиту отечества и слободы, а был только орудием царей и военачальников для завоевания чужих земель; военная служба уже не была почетной обязанностью свободного гражданина, стала ремеслом особого сословия людей, вознаграждавших себя за трудности и опасности своего промысла буйством и развратом. Повсюду толпились греческие наемники, готовые служить всякому, кто обещал жалованье и добычу. Поэзия, дающая духовную пищу здоровым народам, иссохла на каменистой почве материальных интересов, которыми жили люди того алчного века. В тихих залах великолепного здания в Александрии еще оставалось несколько ученых людей, заботливо охранявших священный огонь, чтобы не совершенно покинули землю музы; они собирали, объясняли создания вдохновенных писателей прежнего времени; их трудолюбию мы обязаны сохранением сокровищ греческой литературы, изучением которых облагородился дух людей следующих веков, развилось понимание красоты форм, оживилась творческая фантазия. Но лишь немногие из современников этих ученых умели ценить идеальные блага; взоры толпы были устремлены на землю, она обольщалась пустым блеском; она не понимала тихого счастья живущего в душе, не отнимаемого никакими внешними бедствиями, не знала нетленных благ.