Робеспьер, Максимилиан

Робеспьер до революции 1789

Максимилан Робеспьер - известный деятель французской революции. Родился в Аррасе 6 мая 1758, гильотинирован в Париже 28 июля 1794 (10 термидора II-го года). Фамилия Робеспьер, кажется, ирландского происхождения; его отец и дед часто подписывались Derobespierre. Отец Робеспьера – адвокат, мать – дочь пивовара. Оставшись сиротой, Робеспьер поступил в коллегию города Арраса, где отличался трудолюбием и примерным поведением. Среди его товарищей был Камилл Демулен. Состоя адвокатом в Аррасе, Робеспьер много работал в области юриспруденции и литературы. Энциклопедисты, Монтескье, в особенности Руссо с одной стороны, условная манерность сентиментализма – с другой, вот почва, воспитавшая Максимилиана Робеспьера. Он писал много стихотворений, в сентиментальном духе, часто посвящая их дамам Арраса, и в 1789 был избран директором аррасской академии.

Максимилиан Робеспьер

  

В начале революции

Ко времени открытия генеральных штатов он опубликовал брошюру, где требовал реформирования местного провинциального собрания Артуа. Выбранный депутатом от третьего сословия, Робеспьер сначала обращал на себя мало внимания. Он говорил против военного закона, против разделения граждан на активных и пассивных, за допущение евреев к занятию общественных должностей. Жил он очень скромно, но всегда тщательно одевался. Постепенно он сделался наиболее влиятельным членом якобинского клуба; в июне 1790 был выбран одним из секретарей собрания. Бегство короля вызвало речь Робеспьера, сразу прославившую его. В бегстве короля Робеспьер видел противореволюционный заговор, составленный многими из членов национального собрания, врагов свободы, чтобы, при помощи короля и тиранов, подавить патриотов. Истина, свобода и общество, говорил он, для него дороже жизни, против которой, как ему мерещилось, были уже направлены «тысячи кинжалов». «Мы все умрем с тобою», восторженно воскликнул Камилл Демулен. Но Робеспьер не высказался за республику: он ограничился предложением предать короля суду и спросить страну о форме правления. Во время народного мятежа на Марсовом поле (17 июля) Робеспьер дрожал за свою жизнь и скрылся у одного из якобинцев. 30 сентября учредительное собрание разошлось, объявив, по предложению Робеспьера, что члены его не могут быть избираемы в законодательное собрание. В ноябре 1791 Максимилиан Робеспьер был избран в Париже публичным обвинителем (accusateur public) и стал главой якобинского клуба. В апреле 1792 он сложил с себя обязанности обвинителя и основал якобинский журнал: «Защитник конституции».

 

Робеспьер в дни падения монархии (1792)

В это время начались острые столкновения между жирондистами и монтаньярами по вопросу о войне. Робеспьер был тогда против войны, боясь, что сформировав сильную, дисциплинированную армию, поборники войны - жирондисты - затем смогут при нужде употребить её против той крайней партии, к которой принадлежал он. Робеспьер нападал в якобинском клубе и в печати на Бриссо и жирондистов, желавших столкновения с монархической Европой. В народном движении 20 июня Робеспьер не принимал участия. 11 июля состоялось провозглашение «отечества в опасности» (речь Верньо), а 20 июля Робеспьер произнес в якобинском клубе речь, в которой уже развивал программу терроризма. «Корень всех страданий, – говорил он, – в исполнительной власти и в законодательном собрании. Необходимо исчезновение призрака, называемого королем, и учреждение национального конвента». 10 августа Робеспьер сохранял выжидающее положение. Когда восстание удалось, и вожаками его была образована коммуна, к ней, после других, примкнул, 11 августа, и Максимилиан Робеспьер. Главой ее, однако, был не он, а Дантон. 17 августа Робеспьер был выбран в члены чрезвычайного суда, учрежденного Дантоном для наказания сообщников двора, но Робеспьер отказался от участия в нем. 21 августа Робеспьер был выбран одним из 24 депутатов Парижа в национальный конвент, но не получил преобладающего числа голосов; перевес был на стороне умеренных.

 

Робеспьер в борьбе якобинцев с жирондистами

В первые же дни существования конвента в нем вспыхнула вражда между жирондистами и якобинцами, обвинявшими друг друга в стремлении к диктатуре. 24 сентября Ребекки горячо напал на Робеспьера и якобинцев. В ответ ему Робеспьер произнес длиннейшую речь, в которой тщательно изображал свои «подвиги», «спасшие» отечество. Возражение Луве, страстное и остроумное, смутило Робеспьера: он просил отсрочки и только 5 ноября ответил Луве мастерски обработанной, эффектной речью, увлекшей собрание своим революционным декламаторством. Жирондисты обвиняли якобинцев в стремлении к тирании, а Дантона - в том, что он, руководя снабжением армии на военных фронтах, пользовался своим положением для хищений.

Когда был поставлен вопрос о предании короля суду, партии еще сильнее разделились. Робеспьер произнес 3 декабря речь, где отвергал юридическую точку зрения, становясь на политическую. «Людовик – не подсудимый, а вы – не судьи, – говорил он, – вы государственные люди, представители нации... Ваше дело – не произносить судебный приговор, а принять меры в видах общественного блага, выполнить роль национального провидения». Он требовал «смерти Людовика, чтобы жила республика». 27 декабря Максимилиан Робеспьер снова говорил о необходимости «наказанием тирана скрепить общественную свободу и спокойствие». Долг перед отечеством и ненависть к тиранам коренятся, по его словам, в сердце каждого честного человека и должны взять верх над человеколюбием. Воззвание к народу (appel au peuple), которого требовали умеренные, угрожало бы ниспровержением республики: роялисты и враги свободы могли бы повлиять на народ и даже одержать победу. Главным образом речь Робеспьера была направлена против жирондистов, которые «виновнее всех, кроме короля».

В январе якобинцам удалось вытеснить из правительства жирондистского министра внутренних дел Ролана. Жирондисты в ответ добились увольнения военного министра, якобинца Паша, но Робеспьер и его сторонники вскоре протащили Паша на место парижского мэра, что было для них даже выгоднее. Жирондистское большинство Конвента большинство конвента решительно напало на Марата, который 25 февраля 1793 в своей газете открыто призывал народ грабить богачей и «торгашей». 9 марта 1793 г. Робеспьеру удалось настоять на отправлении в департаменты, в качестве комиссаров, 82 депутатов, выбранных из якобинцев и всюду распространявших их учение. Когда одна из парижских секций внесла в конвент адрес об изгнании из него Жиронды (10 апреля), Робеспьер обрушился на жирондистов ядовитыми намеками, вызвавшими блестящую импровизацию Верньо. 24 апреля Максимилиан Робеспьер представил в конвент проект декларации прав, в которой говорилось, что «люди всех стран» суть «граждане одного и того же государства», обязанные помогать друг другу, а «монархи, аристократы, тираны, каковы бы они ни были» – рабы, бунтующие против природы.

 

Робеспьер как один из организаторов революционного террора

2 июня жирондисты пали; настала эпоха террора. Францией, наплевав на провозглашаемые для отвода глаз демократические иделы, стало неограниченно править чрезвычайное, неподконтрольное даже Конвенту правительство - Комитет общественного спасения, проводник и вдохновитель революционного террора. До 10 июля, когда из него вышел Дантон, в Комитете было еще некоторое разногласие между членами, но с 11 июля 1793 главную роль в нём стал неоспоримо играть Робеспьер. Под его влиянием конвент в заседании 1 августа декретировал целый ряд чрезвычайных мер, резко усиливших революционный террор. Террором заведовали триумвиры, – Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст. От них исходили декреты о проскрипции и казнях. Прочие члены Комитета общественного спасения (Барер, Бийо-Варенн, Карно, Колло д'Эрбуа, Приер, Ленде и Жамбон Сент-Андре) по большей части играли роль простых статистов. Исключением здесь был лишь Карно, но он целиком погрузился в работу по организации обороны страны и почти не принимал участия во внутренней политике.

Все главные основы системы террора с тех пор вырабатывались Максимилианом Робеспьером. Он говорил, что нужно истреблять среднее сословие, «снабжать санкюлотов оружием, страстью, просвещением». Враги, с которыми следует бороться – люди порочные и богатые, пользующиеся невежеством народа. Так как просвещению народа мешает «продажность писателей», «которые каждый день обманывают его бесстыдной ложью», то «надо объявить в опале писателей, как опаснейших врагов отечества», и издать хорошие сочинения. Главный карательный орган якобинцев - Комитет общественной безопасности (политическая полиция) был простым орудием Комитета общественного сословия, покорно следуя его указаниям. Конвент, потеряв во время падения жирондистов целую треть своих членов, которая не была замещена другими, тоже снизошел в подчиненное положение. Главным органом террора стал учреждённый ещё в марте 1793 революционный трибунал, который судил врагов народа без адвокатов и соблюдения каких-либо юридических формальностей, вынося в большинстве случаев смертные приговоры. В одном Париже с марта 1793 по июнь 1794 было казнено 576 человек. Затем, накануне падения Робеспьера, террор усилился, и в июне-июле 1794 его жертвами в Париже пало 1285 человек. В охваченных роялистскими и жирондистским мятежами провинциях размах якобинского человекоубийства был гораздо шире.

3 октября член комитета общественной безопасности Амар предложил конвенту предать суду 73 депутата, протестовавших против изгнания жирондистов. Робеспьер вступился за них, имея в виду, опираясь на равнину, разбить партию горы, т. е. Дантона. Это не помешало ему подписать варварский декрет об уничтожении Лиона и одобрять усилившиеся именно в то время казни (жирондистов, Марии-Антуанетты, герцога Орлеанского и др.).

 

Соперничество Робеспьера с эбертистами и дантонистами

Когда образовалось течение враждебное христианству, и было устроено празднество в честь Разума (10 ноября), Робеспьер произнес в якобинском клубе (21 ноября) сильную речь против атеистов и «крайних». Несмотря на это, парижский общинный совет постановил закрыть церкви в Париже. Тогда, 6 декабря, Робеспьер и Дантон постановили запретить все действия, направленные против свободы богослужения. 12 декабря Робеспьер выступил против Анахарсиса Клоотса, который, вместе с Шометтом, предложил заменить католицизм культом разума. Началась очистка клуба якобинцев: Клоотса и его друзей исключили из клуба. В самый разгар террора католическое богослужение, благодаря Робеспьеру, продолжалось; в соборе Notre-Dame молились за Робеспьера; цензура строго следила за атеистическими сочинениями и нападками на церковь. К концу 1793 роялисты были подавлены, вандейская армия уничтожена, федералисты рассеяны; но Робеспьер думал не о спасении государства, а об удержании за собой власти, для чего необходимо было уничтожить фракцию эбертистов, которая намеревалась подчинить себе комитет общественного спасения. За эбертистами должен был погибнуть Дантон, так как он мог положить конец террору и организовать республику. Робеспьер боялся и Камиля Демулена, который в своем журнале «Старый кордельер» остроумно осмеивал учрежденный Робеспьером комитет справедливости, противополагая ему комитет милосердия. Когда между крайними (эбертистами, девизом которых был террор) и умеренными (дантонистами, требовавшими милосердия) произошел явный разрыв, Робеспьер занял середину между ними и выставил девизом справедливость, поддерживаемую, однако, путем террора. 25 декабря Робеспьер произнес речь против эбертистов и дантонистов, где говорилось о необходимости направлять корабль между двумя подводными камнями – модерантизмом и излишеством. 5-го февраля 1794 г. он прочитал в конвенте доклад «об основаниях политической нравственности», доказывая опасность существования двух партий. «Одна из них толкает нас к слабости, другая – к крайностям»; необходим террор, который, по определению Робеспьера, есть «быстрое, суровое и непреклонное правосудие». 14 марта были арестованы, а 24-го казнены эбертисты (21 человек). 31 марта были арестованы Дантон, Демулен, Лакруа, Филиппо. Перед началом суда над ними конвент, по предложению Робеспьера, декретировал, что каждый обвиняемый, противящийся судьям, будет лишен слова. 5 апреля Дантон и Демулен, а за ними и другие, были казнены.

 

Диктатура Робеспьера

Настало время личной диктатуры Максимилиана Робеспьера. Избавившись от эбертистов и дантонистов, он приступил к осуществлению своей политико-религиозной системы. Робеспьер старался расположить в свою пользу пролетариев, замышляя меры к уменьшению крупных состояний, помощи нуждающимся и единообразию воспитания. На другой день после казни Дантона Кутон сообщил Конвенту о предстоящем внесении «проекта десятидневного празднества в честь Предвечного». Так возвещен был культ Верховного существа, установленный затем декретом от 18 флореаля. Это была настоящая государственная религия; главою её объявил себя Робеспьер. Террор, в котором ранее видели лишь средство национальной обороны, стал применяться отныне Робеспьером в целях исправления душ, т. е. притеснения совести. «Нечестие» было признано государственным преступлением, Революционный трибунал объявил атеизм оскорблением величества нации. 7 мая 1794 Робеспьер произнес длинную речь против атеизма и фанатизма. «Республика есть добродетель» – таково ее начало; далее идут разглагольствования против врагов добродетели и доказывается необходимость провозглашения деизма. «Французский народ – провозгласил, по предложению Робеспьера, национальный конвент, – признает Верховное Существо и бессмертие души. Он признает, что достойное поклонение Верховному Существу есть исполнение человеческих обязанностей. Во главе этих обязанностей он ставит ненависть к неверию и тирании, наказание изменников и тиранов, помощь несчастным, уважение к слабым, защиту угнетенных, оказание ближнему всевозможного добра и избежание всякого зла». Разрешено было праздновать воскресенье, вместо декады. В Европе стали видеть в Робеспьере усмирителя революции. На празднестве в честь Верховного Существа (8 июня) Робеспьер в голубом фраке, с большим букетом из цветов, плодов и колосьев, шел, как президент, впереди других членов конвента. Спасение свое во время покушения Сесили Рено Робеспьер приписывал Верховному Существу.

Террор свирепствовал теперь лишь для выгоды одного Робеспьера, так как Кутон и Сен-Жюст были только его ловкими и преданными исполнителями. Запуганный Конвент почти без прений принимал предложения Комитета общественного спасения. Якобинский клуб, хотя и был более независим, все-таки не осмеливался отречься от Робеспьера, пользовавшегося сильнейшим влиянием. Террор заметно усилился, хотя он уже утратил всякий смысл в виду улучшения внутреннего и внешнего положения страны. 27 жерминаля, по докладу Сен-Жюста, Конвент постановил, «что все уличенные в преступных замыслах должны быть со всех концов республики присланы в Париж в распоряжение Революционного трибунала». Всем бывшим дворянам и иностранцам приказано было оставить Париж, укрепленные и приморские пункты. По всей республике были учреждены народные комиссии. Робеспьер предписал им вершить суд над всеми гражданами без определенных занятий в возрасте до шестидесяти лет, «уличенными в том, что выражали недовольство революцией». Оранжская комиссия, организованная Робеспьером, проливала реки крови; парижская являлась поставщицей Революционного трибунала.

Деятельность этого трибунала сделалась ещё ужаснее. Комитет общественного спасения с целью усиления собственной власти подчинил себе парижскую Коммуну. Мэр Паш был арестован и на его место назначен клеврет Робеспьера Леско-Флерио. Секционные клубы проявляли некоторую оппозицию, и якобинский клуб добился их закрытия. Президентское кресло в Конвенте до 10 термидора занимали лишь члены обоих правительственных комитетов. В начале прериаля была арестована одна молодая девушка, Сесиль Рено, по обвинению в покушении на жизнь Робеспьера, и волнение, вызванное этим известием и искусно использованное робеспьеристами, еще упрочило диктатуру Робеспьера, что выразилось целым потоком лести и рядом террористических декретов. Празднество в честь Верховного существа (20 прериаля – 8 июня 1794), где председательствовал Максимилиан Робеспьер, как бы удостоверяло, что отныне он – владыка Франции.

 

Закон 22 прериаля и начало оппозиции против Робеспьера

Но именно в эту минуту начинает обнаруживаться оппозиция против него. На этом самом празднестве некоторые из будущих термидорианцев осыпали Робеспьера насмешками и называли тираном. Он задумал тогда избавиться от своих политических противников путем одного грандиозного процесса. Робеспьер решил придать судопроизводству Революционного трибунала еще большую беспощадность и написал проект, представленный Кутоном в заседании 22 прериаля (10 июня 1794), который лишал обвиняемых права иметь защитников, упразднял допрос свидетелей, заменял материальные улики моральными, обрекал на смерть всякого, кто в какой бы то ни было форме оказывает оппозицию правительству, делил трибунал на пять секций и намечал в члены нового жюри исключительно фанатических робеспьеристов. Этот проект организованного и узаконенного истребления людей навел ужас на Конвент. В первый раз после долгого времени в нем обнаружилось некоторое сопротивление воле Робеспьера. Но последний действовал как властелин. Проект был принят. Один из параграфов его мог быть истолкован в том смысле, что комитеты имеют право арестовать членов Конвента. 23 прериаля в Конвенте прошло постановление о том, что его членов нельзя предавать Революционному трибуналу без декрета самого Конвента, но на следующий день, 24, Робеспьер, добился отмены этого декрета. Революционный трибунал и гильотина во всю ширь развернули свою кровавую деятельность. До закона 22 прериаля в Париже за тринадцать месяцев было казнено 1220 человек; после издания этого закона в течение сорока девяти дней – 1376. После издания закона 22 прериаля приказы об аресте «подозрительных» подписывались без всякой проверки и добывались обманным способом. Между тем, сам Робеспьер не подписал ни одного такого приказа и лишь изредка являлся в Комитет общественного спасения. Эта «скромность» Робеспьера походила на лицемерие честолюбца, который предоставлял другим руководить работою выдуманной им адской машины, а сам дергал верёвки марионеток за кулисами.

 

Подготовка Робеспьером новой террористической кампании

После принятия ужасного закона 22 прериаля страх внушил смелость противникам Максимилиана Робеспьера. Заговор против него возник в самом Комитете общей безопасности. В число заговорщиков вошли почти все члены этого комитета и два члена Комитета общественного спасения – Бийо-Варенн и Колло д'Эрбуа. Заговорщики, правда, не собирались прекращать террор: напротив, они ставили в укор Робеспьеру его умеренность к католикам и его заигрывания с равниной Конвента.

Робеспьер перестал появляться в комитете общественного спасения; комитеты усилили террор, чтобы возбудить ненависть противРобеспьера, но все еще не решались вступить с ним в борьбу. Распускали о Робеспьере всевозможные слухи, обращали во вред ему пророчество полоумной старухи Екатерины Тео, которая называла себя богородицей, а Робеспьера – своим сыном. Убежищем от политики для Робеспьера была семья столяра Дюпле, дочь которого боготворила Робеспьера, называя его спасителем. Распространялось убеждение, что Робеспьер приготовил списки новых проскрипций. Всегда боязливый, он стал выходить из дома в сопровождении якобинцев, вооруженных палками. 1 июля Робеспьер произнес речь, касавшуюся развращенных, снисходительных, неистовых и непокорных. Целью речи было внушить мысль о необходимости очищения комитетов. 11 июля он снова говорил о проскрипциях. 60 депутатов боялись ночевать у себя на квартирах. С 19 июня до 18 июля Робеспьер не показывался в конвенте, постоянно заседая в якобинском клубе.

 

Заговор против Робеспьера

Главной причиной низвержения Максимилиана Робеспьера 9 термидора 1794 были победы, одержанные перед этим французскими войсками, особенно победа при Флерюсе. Эти успехи не только не усилили правительства и Робеспьера, но наоборот подорвали их авторитет: они обнаружили всю ненужность и жестокость недавнего усиления террора. «Победы», – писал потом Барер, – «остервенились на Робеспьера, как фурии». Опасаясь, что популярность вождей армии затмит его собственную, Робеспьер даже предписывал давать об их победах лишь скромные сообщения, не «расписывать» их в докладах. Робеспьер боялся возникновения опасной лично ему военной диктатуры и настаивал в якобинском клубе, что «о благоденствии государства следует судить не столько по внешним успехам, сколько по внутреннему благосостоянию» (им самим вконец разрушенном). Восторг, который вести из армий вызывали в публике, вид неприятельских знамен, развешенных в зале Конвента – громко свидетельствовали, как гнусна и излишня кровавая деятельность Революционного трибунала теперь, когда Франции уже более не грозит опасность. Робеспьер мог легко прекратить или ослабить террор, но не делал этого.

Когда Робеспьер наполовину удалился с политической сцены, комитеты получили возможность выработать план действий. Барер 7 термидора (25 июля) прочитал в Конвенте обширный доклад, в котором порицал тех, кого не успокоили победы, кто замышлял дальнейшие аресты и казни. Конвент постановил напечатать этот доклад и разослать в коммуны; это был первый явный выпад против Робеспьера.

На следующий день, 8 термидора, тот отвечал на него в конвенте пространной, тщательно отделанной речью. Вместе с новыми выходками против «партии дурных граждан», Робеспьер указал на существование заговора против общественной свободы в недрах самого конвента. Робеспьер требовал полного обновления Комитета общей безопасности, частичного обновления Комитета общественного спасения и полного подчинения первого из этих комитетов второму. Он уличал в измене многих членов Конвента – Малларме, Рамеля, Барера, Вадье – «подкупленных», «горсти плутов» и «неистовых демагогов», и набросил неопределенное подозрение на множество лиц. Его речь предвещала новый громадный процесс в Революционном трибунале, в который должен был быть вовлечен весь Конвент. Все уцелевшие соратники Дантона и Эбера почувствовали себя на краю гибели, тем более, что Робеспьер взывал к патриотизму умеренных депутатов Конвента – равнины. Обвинения были настолько туманны, что в конвенте никто не был уверен в своей жизни. Перепуганный конвент постановил напечатать речь Робеспьера и разослать ее в коммуны, однако Вадье, Камбон и Бийо-Варенн потребовали отмены этого декрета и предварительного рассмотрения речи комитетами. Конвент остался при своем решении насчет напечатания речи, но отменил её рассылку в коммуны. Это была первая неудача Робеспьера.

У Робеспьера потребовали, чтобы он назвал имена обвиняемых. Он отказался. Вечером он прочел ту же речь в клубе якобинцев, с восторгом принявшим ее. Знаменитый художник Давид кричал, что готов выпить вместе с Робеспьером цикуту. Бийо и Колло были освистаны и изгнаны. Ночь с 8 на 9 термидора прошла в тайных совещаниях. Действуя посредством обычного для якобинцев обмана, заговорщики убедили вождей равнины отречься от Робеспьера, дабы остановить террор, а крайним монтаньярам наоборот представляли Робеспьера вялым святошей, который желает ослабить твердость революционного правительства

 

Падение Робеспьера

На другой день, 27 июля (9-го термидора), последовало падение Максимилиана Робеспьера. Сен-Жюст, выступая в Конвенте, добивался компромисса, осуждая на словах личное честолюбие Робеспьера, но в то же время призывая положить конец его диктатуре «без насилий, без переворота». Однако Тальен потребовал, чтобы «завеса была разорвана». Бийо-Варенн осудил декрет 22 прериаля, который «благоприятствовал честолюбию Робеспьера». Робеспьер бросился на трибуну, но председатель Колло д'Эрбуа не дал ему слова. Раздавались крики: долой тирана! Тальен, размахивая кинжалом, громил жестокость революционного трибунала, называя Робеспьера «Катилиной, окруженным новыми Верресами». Робеспьер снова бросился на трибуну, но опять поднялись ропот и крики: «Тебе не дано слова, тиран!» Тальен обвинил Робеспьера в заговоре, уличая его вчерашней его речью. Робеспьер безуспешно звал на помощь равнину: «К вам, чистые люди, я обращаюсь, а не к разбойникам...» Отталкиваемый всеми, он сорвал голос, и, говорят, в эту минуту один депутат воскликнул: «Его душит кровь Дантона». Другой депутат, Лушэ, произнёс решительное слово: «Доказано, что Робеспьер действовал как властелин; за одно это я требую его ареста». Раздались рукоплескания. Робеспьер отвечал: «А я требую смерти». – «Ты тысячу раз заслужил ее!» – сказал ему террорист Андре Дюмон. Робеспьер машинально повторял: «Смерти! смерти!» Конвент постановил арестовать весь триумвират – Робеспьера, Кутона и Сен-Жюста. Жандармы схватили их и увели в Комитет общей безопасности.

Тем же декретом было постановлено арестовать командующего военными силами Парижа, Анрио, и его штаб. Конвент заменил Анрио неким Эсмаром. Но когда последний отправился в ратушу, чтобы арестовать Анрио, но сам был арестован Анрио, который созвал жандармерию на Гревскую площадь, приказал бить в барабан и набат, запереть заставы и созвать секции. Анрио пробовал пойти в Комитет общей безопасности, чтобы освободить Робеспьера, но там едва не был схвачен. Горсть национальных гвардейцев собралась перед ратушей по звуку набата; но их было мало и между ними не было единодушия. Они не знали точно, что произошло, и не обнаруживали энтузиазма ни за, ни против Робеспьера.

Зато на стороне Робеспьера выступил Генеральный совет Коммуны, который собрался и провозгласил себя революционной властью, дабы освободить Конвент от «притеснения». Он утвердил распоряжения Анрио, приказал арестовать четырнадцать главных врагов Робеспьера в Конвенте – и учредил Исполнительный комитет, главой которого должен был стать Робеспьер. Последнего, между тем, отвели в Люксембургскую тюрьму, но начальник тюрьмы, боясь Коммуны, отказался принять его. Коммуна предложила Робеспьеру стать во главе неё, но он колебался. Освобождённый Робеспьер явился в ратушу 9 термидора вечером. Сюда же пришли его брат, Огюстен, Сен-Жюст и Кутон, освобожденные или не принятые тюремщиками. Якобинский клуб тоже высказался за Робеспьера и вступил в сношения с Коммуною. Казалось, сила была на стороне партии Робеспьера. Но она не нашла поддержки в обществе. Созванные парижские секции не примкнули к восстанию против Конвента.

Конвент воспользовался этим настроением. Комитеты общей безопасности и общественного блага призвали секции защитить Конвент. Вечером 9 числа депутаты Конвента назначили Барраса главнокомандующим вооруженными силами. Он объявил вне закона Робеспьера, всех депутатов, не подчинившихся декрету об аресте и главу коммуны. Это постановление сплотило вокруг Конвента большинство секций. В полночь проливной дождь разогнал почти все скопища гвардейцев, собравшиеся защищать Робеспьера по набату Анрио.

Коммуна упустила удобную минуту двинуться на Конвент, потому что робкий Робеспьер побоялся стать во главе движения. Он много говорил, но бездействовал и отказывался даже подписать призыв к оружию. Побуждаемый к этому приверженцами, он наконец взял перо и написал первые три буквы своего имени. В эту минуту на Гревской площади появилось войско Конвента. Робеспьера нашли в ратуше лежащим с раздробленной пистолетным выстрелом челюстью. Жандарм Меда хвалился, что хотел убить «тирана», но промахнулся. Его наградили за это. Но современники склонялись к мысли, что Робеспьер сам пытался покончить с собой, как его близкий сторонник Леба, который действительно застрелился. Младший Робеспьер выбросился в окно, но остался жив. Заговорщиков взяли без труда. Конвент овладел ратушей, якобинский клуб был закрыт, и восстание подавлено.

 

Казнь Робеспьера

На следующий день, 10 термидора, вечером, Робеспьер, его брат Огюстен, Кутон, Сен-Жюст, Анрио и ещё несколько человек (всего – 22) были обезглавлены. Собралась несметная толпа. По всему пути раздавались радостные клики, рукоплескания, крики: долой тирана! да здравствует республика». Затем без всякого суда, были посланы на эшафот ещё 82 робеспьериста из членов Коммуны. Победившая партия по проверенной якобинской традиции объявила казнённых роялистами и агентами иностранцев. Уцелевшие робеспьеристы (в том числе художник Давид) подло отрекались от своего прежнего кумира. Со всех концов Франции Конвент получал поздравления, в которых Робеспьер именовался Кромвелем и Катилиной. В нем олицетворяли все ужасы террора.

 

Посмертная маска Робеспьера

 

 

Личность Робеспьера

Робеспьер был полной противоположностью Дантону, и физически (чистенькая, тщедушная фигура, тонкий голос, монотонный и бесстрастный), и нравственно. В Робеспьере не было ничего творческого; он жил чужими идеями, самодовольно кичился своею добродетелью и «неподкупностью», прославлял себя за свое постоянство. «Чувствительный» на словах, Робеспьер был холоден и суров до жестокости. Он верил в свою миссию, но не был государственным человеком и смотрел на жизнь сквозь теорию Руссо. Вся революция сливалась в его уме с якобизмом, т. е. с ним самим. Его мысль была узка и прямолинейна, как у сектанта. Гуманные соображения были для Робеспьера своего рода вероотступничеством.

 

Ипполит Тэн о Робеспьере

Глубинную суть Французской революции как чисто грабительского бунта, лишь прикрываемого громкими демократическими фразами, лучше всех вскрыл историк XIX века Ипполит Тэн в своём порицаемом и замалчиваемом «либеральными» авторами «Происхождении современной Франции». Блестящую психологическую характеристику Робеспьера из этой книги мы и приводим ниже. Авторский текст у нас несколько адаптирован к требованиям современного веб-издания. Подзаголовки внутри текста введены нами.

 

Ипполит Тэн

 

 

Посредственность Робеспьера

Революция является разбойничеством, но при этом философским. Воровство и убийство включены в его догматы, но как нож в своих ножнах. На народе нужно выставлять блестящие и полированные ножны, а не острый и окровавленный меч. Дантон, подобно Марату, слишком открыто показывает меч. При одном только взгляде на Марата, грязного и оборванного, с его круглыми, блестящими и непод вижными глазами, с его апломбом иллюмината и монотонной яростью его постоянного пароксизма, все существо человека восстает; в предводители не берут маньяка‑убийцу. При одном только взгляде на Дантона, только слушая его извозчичьи грубости и голос подобный набату, видя его лицо циклопа и его жесты, человечество приходит в ужас, нельзя довериться без отвращения политическому мяснику.

Революция нуждается в другом посреднике, с выгодной показной стороной и таков‑то Максимилиан Робеспьер с его безупречной внешностью, хорошо напудренными волосами, чистым платьем, с его догматическим тоном, его изысканным и тусклым стилем. Ни один ум своей посредственностью не соответствовал более духу времени, в противоположность государственным людям Робеспьер витает в пустом пространстве, среди отвлеченностей, всегда сидя верхом на принципах, не желая соскочить с них и коснуться обеими ногами практики. «Он, – говорит про него Дантон, – неспособен сварить яйцо». «Неясные общие выражения речей Робеспьера, – пишет другой его современник, – не приводили обыкновенно ни к какой мере ни к какому проекту закона. Он оспаривал все, не предлагал ничего, и секрет его политики счастливо сочетался с бессилием его разума и ничтожностью его законодательных предположений». – Когда он выкладывает весь запас своей революционной схоластики, он более ничего не может говорить. В области финансов и военного искусства Робеспьер ничего не понимает и не рискует входить в обсуждение этих вопросов, а только старается очернить и оклеветать Карно и Камбона, которые являются знатоками в этой области. В области внешней политики его речь о состоянии Европы – школьническое многословие. Когда Робеспьер выставляет планы английского министерства («оно хотело посадить герцога Йоркского на престол Людовика XVI»), он высказывает колоссальную нелепость, можно было бы подумать, что это говорит не глава правительства, а швейцар якобинского клуба.

 

Робеспьер

 

Робеспьер – абстрактный формалист

Робеспьер не имеет верного и точного представления о современной ему Франции: вместо людей он видит двадцать шесть миллионов простых автоматов, которых можно заставить действовать согласно и без толчков; действительно, по природе своей они добры, и после маленькой необходимой очистки они все станут добрыми, поэтому их коллективная воля – «голос разума и общественного интереса». Вот почему, как только они собираются вместе, они становятся рассудительными. «Если было бы возможно, – пишет Робеспьер, – собрание делегатов народа должно было бы совещаться в присутствии всего народа», по меньшей мере законодательное собрание должно было бы заседать «в обширном и величественном здании, рассчитанном на двенадцать тысяч зрителей». Заметьте, что вот уже четыре года, в Учредительном, Законодательном собраниях, в Конвенте, в Городской Ратуше, в якобинском кЗакон 22 прериаля и начало оппозиции против Робеспьералубе, всюду, где появлялся Робеспьер, буйные трибуны, заполненные подкупленными люмпенами, никогда не переставали принимать участие в прениях. Всякий ум прояснился бы при столкновении со столь ощутительным опытом. Ум Робеспьера остается закрытым, из предрассудка или из корысти, истина, даже физическая не проникает в него, потому ли, что он неспособен ее понять, потому ли, что он должен ею пренебречь. Поэтому Робеспьер или тупица или шарлатан, и в действительности он и то и другое, потому что и тот и другой сливаются и образуют педанта, то есть человека пустого и надутого, который полагает, что в нем масса идей только потому, что он за словом в карман не полезет, который наслаждается своими собственными фразами и обманывает самого себя, чтобы руководить другими.

Таков он, Робеспьер, его характер и его роль; в Революции, искусственной и декламаторской трагедии, он играет главную роль. Пред ним мало‑помалу стушевываются на задний план сумасшедший и варвар; к концу Марат и Дантон стушевываются или их стушевывают, и Робеспьер, один оставшийся на сцене, приковывает в себе все взгляды. Если хочешь понять Робеспьера, нужно рассмотреть его на месте и среди окружающих его людей. В последней стадии интеллектуального произрастания, заканчивающегося расположенной на верхушке ветвью восемнадцатого столетия, он является последним выродком и засушенным плодом классического духа. Из иссякнутой философии Робеспьер сохранил только осадок, выученные формулы, формулы Руссо, Мабли, Райналя о народе, природе, разуме, свободе, тиранах, мятежниках, добродетели, морали, – заранее составленный словарь, слишком общие выражения, смысл которых плохо установленный самими учителями, испаряется в головах учеников. Робеспьер никогда не старается установить этот смысл. Сочинения и речи Робеспьера полны отвлеченных и смутных сентенций, нет ни одного точного факта, ни одной индивидуальной и характерной подробности, ничего, что говорило бы глазам и вызвало бы живой образ, ни одного личного и характерного замечания, ни одного отчетливого откровенного и непосредственного впечатления.

Можно подумать, что он сам ничего не видел, что он не хочет и не может ничего видеть, что между ним и объектом поместились прочно утвердившиеся вводные идеи. Робеспьер комбинирует их логическим способом и симулирует отсутствующую мысль занятыми на этот случай условными выражениями. Рядом с ним и другие якобинцы выражаются на этом школьном языке, но никто из них не выражается на нем с такой любовью как Робеспьер. В течение нескольких часов следуешь за ним ощупью, среди неясных теней спекулятивной политики, в холодном и скользком тумане дидактических общностей и среди столь многих бесцветных тирад тщетно стараешься что-нибудь уловить. Тогда с удивлением спрашиваешь себя, что Робеспьер говорил и зачем он говорил, и принужден ответить, что он ничего не сказал и что он говорит ради того, чтобы говорить, как партийный человек перед партийными людьми. Ни оратор, ни его аудитория никогда не устанут ни вертеть, ни смотреть, как вертят механизм, состоящий из принципов. И тем лучше, если Робеспьер пуст, чем более он пуст, тем легче и скорее он вертится. Хуже того, слову «пустой» Робеспьер придает обратное значение. Под своими громкими словами о справедливости, человечестве, он подразумевает кучу набросанных друг на друга голов. Точно так же поступал один инквизитор, когда он нашел, что, по его мнению, в Евангелии дано приказание жечь еретиков. Таким образом, напыщенный педант Робеспьер, благодаря своей крайней извращенности, коверкает свой собственный умственный аппарат; отныне он может пользоваться им, как хочет, слушаясь одних только своих страстей. Робеспьер может отныне думать, что он служит истине, тогда как на самом деле он будет служить этим страстям.

Напыщенность Робеспьера

Первая страсть Робеспьера – это литературное тщеславие. Никогда глава партии, секты или правительства не был даже в решительный момент таким неизлечимым риториком и притом плохим, высокопарным и плоским риториком. Накануне 9 термидора, когда дело идет о победе или гибели, Робеспьер всходит на трибуну с написанной заранее и переписанной несколько раз речью, гладкой, отполированной, снабженной всем академическим глянцем, с обязательной декорацией симметрических антитез, тщательно отделанных периодов, восклицаний, умолчаний и других риторических фигур. «О, навсегда счастливый день, – говорит Робеспьер, – когда весь французский народ собрался, чтобы принести единственную достойную творца природы дань уважения! Какое трогательное собрание всех предметов, могущих очаровать взгляд и сердце людей! О, почтенная старость! О, великодушный пыл детей отчизны! О, наивная и чистая радость молодых граждан! О, чудные слезы растроганных матерей! О, божественное очарование невинности и красоты! О, величие великого народа, счастливого одним только сознанием своей силы, своей славы и своей добродетели!» и т. д.

В самом известном и самом важном из докладов Робеспьера я насчитал двадцать четыре прозопопеи, в подражание Руссо и античным писателям, одни обращенные к мертвым, к Бруту, к молодому Барра, другие к отсутствующим лицам, к священникам, к аристократам, к несчастным, к французским женщинам, наконец, к некоторым отвлеченным понятиям, как например, Свобода или Дружба. С непоколебимым убеждением и внутренним удовлетворением Робеспьер считает себя оратором, потому что по всякому случаю прибегает к старым ухищрениям. Нет ни одного искреннего тона в изворотливом красноречии Робеспьера, одни только наставления, и притом наставления и риторические фигуры уже потертые, общие выражения, заимствованные у греческих и латинских авторов, Сократ и его цикута, Брут и его кинжал, классические метафоры, выспренные речи, все заимствованные у Жан‑Жака Руссо, но гораздо более худшего качества.

Сравнение Робеспьера с Маратом и Дантоном

Контраст между ролью Робеспьера и его талантами слишком резок. С таким жалким умом, как его ум менее всего можно было руководить людьми; впрочем, у него было занятие, заранее определенное и которому бы он предался, если бы находился среди спокойного общества. Уничтожьте Революцию, и Марат наверное кончил бы свою жизнь в сумасшедшем доме, были некоторые данные, чтобы Дантон стал разбойником или наемным убийцей и был в конце концов зарезан или быть может повешен. Напротив, Робеспьер продолжал бы свою жизнь как он ее начал, он был бы старательным, занятым и уважаемым адвокатом, членом Аррасской академии, лауреатом на конкурсах, автором литературных хвалебных речей, моральных трактатов, филантропических брошюр. Зажженная маленькая лампа Робеспьера, подобно сотням остальных одинакового калибра, скромно сияла бы и распространяла бы в провинциальном кругу свой банальный, тусклый свет, пропорциональный малому количеству масла, содержащегося в её узком резервуаре.

Честолюбие Робеспьера

Но Революция вознесла Робеспьера в Учредительное Собрание, и в течение долгого периода времени, на этой большой сцене, жестоко страдало самолюбие его, самая чувствительная фибра подобных ему людей. С первых же детских лет самолюбие Робеспьера страдало и, уже оскорбленное, было тем более чувствительно. Он был сиротой, бедняком, ему оказал протекцию его епископ, и он получил стипендию в коллеже Луи‑ле‑Гран. Затем Робеспьер вместе с Бриссо был клерком в революционном суде писцов, в конце концов ему пришлось поселиться в мрачной улице и посвятить себя разбору и ведению всяких крючкотворных тяжб, имея подле себя сварливую сестру. Робеспьер взял себе в учители философии, политики и стиля Руссо, которого он видел один раз и которого он беспрестанно изучает. Вероятно, подобно многим молодым людям своего положения и своего возраста Робеспьер вообразил, что ему предопределена аналогичная роль и чтобы выйти из тени он печатал эффектные судебные речи, участвовал в конкурсе на академические премии, читал доклады перед своими аррасскими коллегами. Успехом он пользовался посредственным, одна из его речей была упомянута в Альманахе Артура; академия Меца присудила ему только вторую премию, Амьенская академия не присудила ему вовсе премии, критик Меркурия давал понять Робеспьеру, что стиль его отдавал провинцией.

В Национальном Собрании, заслоненный крупными талантами, Робеспьер долго оставался в тени и не раз он, благодаря своей настойчивости и отсутствию такта, находился в смешном положении. У него была типичная, угловатая и сухая адвокатская фигура, голос у Робеспьера был глухой, монотонный и хриплый, и притом у него был акцент Артуа. Робеспьер видимо имел предвзятое намерение выставлять себя всегда на первое место, повторять общие выражения и нагонять смертельную скуку на культурных людей и еще умных слушателей – все это не располагало Собрание в его пользу и не делало его снисходительным к совершаемым им ошибкам. Однажды, по вопросу о постановлениях Совета Робеспьер сказал: «Нужна благородная и простая форма, возвещающая национальное право и вселяющее в души народов уважение к закону», поэтому в изданных декретах после слов: «Людовик Божьею милостью и т. д.» нужно будет вставить фразу: «Народы, вот закон, который на вас налагается, пусть этот закон будет ненарушим и свят для всех!» Тогда поднимается один гасконский депутат и заявляет со своим южным акцентом: «Господа, эта формула совершенно не годится. Нам псалмов не нужно». Всеобщий смех, Робеспьер молчит и внутренне страдает. Две или три подобных неудачи должны сильно задеть самолюбие такого человека, как Робеспьер.

Не то что глупость его кажется ему глупостью, никогда педант, захваченный на месте преступления и освистанный не признается, что он заслуживает свистков. Напротив, он убежден, что он говорил как законодатель, как философ, как моралист. Тем хуже для ограниченных умов и людей с испорченными сердцами, если они его не поняли. Загнанное внутрь честолюбие Робеспьера ищет себе пищи, и оно берет его там, где находит, – я хочу сказать в бесплодной регулярности буржуазной умеренности. У Робеспьера нет потребностей как у Дантона, он ведет скромный образ жизни, чувства его не мучают, если он им поддается, то делает это с хмурым видом. «В течение семи месяцев, – передает его секретарь, – я знал о существовании только одной женщины, с которой Робеспьер между прочим очень дурно обращался. Очень часто он ее не принимал у себя», так как когда он работает, должна быть полная тишина, Робеспьер по природе своей аккуратен, трудолюбив, человек кабинетной работы. В коллеже Робеспьер был образцовым учеником, в провинции корректным адвокатом, в Собрании ревностным депутатом, не имеющим никаких искушений и неспособным ни на какие уклонения.

Мания «безупречности» Робеспьера

«Безупречный» – вот слово, которое со времени его детства шепотом повторяет Робеспьеру внутренний голос, чтобы вознаградить его за неизвестность и долгие ожидания. Робеспьер был им, есть и будет; он говорит это себе, говорит другим и на этом основании целиком образуется его характер. Не Робеспьера можно обольстить, подобно Демулену, обедами, подобно Барнаву, ласками, подобно Мирабо и Дантону, деньгами, подобно жирондистам вкрадчивой привлекательностью дворянской вежливости и тонкого общества, подобно дантонистам прелестями широкой жизни и полной свободы: он неподвижен. Робеспьера не остановишь и не сведешь с пути подобно фейльянам, жирондистам, дантонистам, соображением второстепенного свойства, соблюдением интересов, уважением к приобретенным положениям, опасностью слишком энергичного выступления, необходимостью не нарушать порядка и предоставлять свободу человеческим страстям, мотивами полезности и своевременности. Робеспьер – непоколебимый борец за право.

«Один я или только почти один я, – полагает Робеспьер, – не поддаюсь подкупу, один я, или почти только один я не вхожу в соглашения с правосудием, и я обладаю этими двумя высшими достоинствами в высшей мере. Некоторые другие быть может нравственны, но они борются с принципами, или изменяют им, некоторые другие только заявляют о своих принципах, но не имеют нравственности. Никто с такими чистыми правами не верен так принципам, никто не соединяет столь строгий культ истины со столь точным соблюдением добродетели. Я единственный человек».

Можно ли себе представить более нежный монолог. С первого же дня он слышится под сурдинку в памятных записках Робеспьера к третьему сословию Арраса, в последние дни он ясно слышится в его знаменитой речи в Конвенте. В промежутках между ними во всех своих писаниях, речах или докладах Робеспьер рассыпается в разных риторических фигурах и упивается фразами. В силу того, что он ими упивается, Робеспьер не может слышать ничего другого, и вот как раз эхо извне начинает сопровождать своим аккомпанементом внутреннюю кантату, которую он сам себе поет. К концу Учредительного собрания, благодаря тому, что люди более или менее способные и компетентные удалились или были устранены, Робеспьер остается одним из самых видных теноров на политической сцене и во всяком случае самым знаменитым тенором среди якобинцев.

Поклонники и поклонницы Робеспьера. Робеспьер как глава секты

«Единственный соревнователь римлянина Фабриция!» – обращается к нему отделение якобинского клуба в Марсели. «Бессмертный защитник прав народа», – называет Робеспьера якобинский клуб в Бурже. В Салоне 1791 имеется два его портрета, причем один из них с надписью: «Неподкупный». На сцене театра Мольер играют злободневную пьесу, где «Робеспьер обрушивается на Рогана и Конде своей логикой и добродетелью». На его пути в Бапоме местные патриоты, проходившие мимо национальные гвардейцы и власти выходят встречать и приветствовать великого человека. Город Аррас устраивает иллюминацию в честь прибытия Робеспьера. После закрытия Учредительного Собрания народ приветствует его криками на улице, на голову Робеспьера возлагают дубовый венок, из экипажа, в которой он сел, выпрягают лошадей и с триумфом влекут его на улицу Сент‑Онорэ, к столяру Дюплэ, у которого он нанимает помещение.

Там среди одной из тех семей, в которых полубуржуазия соприкасается с народом, среди непосредственных душ, на которые общие идеи и ораторские тирады оказывают все свое влияние, Робеспьер нашел обожателей; его словами удивляются, на его самого смотрят, его же глазами, для всех окружающих его, для мужа, жены и дочерей он великий патриот, непогрешимый мудрец. Утром и вечером Робеспьер является прорицателем, ему воскуривают фимиам, он Бог. Для того, чтобы добраться до Робеспьера, верующие стоят во дворе целой вереницей. Их допускают поодиночке в гостиную и там они благоговейно сосредоточиваются перед его портретами, написанными карандашом, эстампом, бистером, акварелью, перед его маленькими бюстами из красной или серой глины. Затем, по знаку, видимому сквозь стеклянную дверь, они проникают в святилище, где царит Робеспьер, в рабочий кабинет, в котором его главный бюст, украшенный стихами и девизами, заменяет его в его отсутствие.

Верующие в Робеспьера преклоняются перед ним и женщины еще более, чем мужчины. В тот день, когда он произносит свою апологию, в конвенте «проходы заполнены женщинами... на трибунах их семь или восемь сот, а мужчин самое большое двести». И с каким восторгом они аплодируют Робеспьеру! «Это священник, имеющий своих поклонниц». В одном из номеров «Парижской Хроники» 1792 г. помещена статья Кондорсе, в которой он, со своей чуткостью светского человека отлично определил характер Робеспьера: «Робеспьер проповедует, Робеспьер порицает, он то гневен, то спокоен, то меланхоличен, экзальтирован, он внимательно следит за своими мыслями и поступками; он громит богатых и знатных, он живет малым и не знает физических потребностей. У него все характерные черты не главы религии, а главы секты. Робеспьер создал себе репутацию строгости нравов, граничащей со святостью. Он говорит о Боге и Провидении, он выставляет себя другом бедных и слабых, за ним следуют женщины и люди неразумные, он с важностью принимает их обожания и знаки их преклонения. Робеспьер – священник и всегда будет только священником».

Среди поклонниц Максимилиана Робеспьера необходимо отметить одну молодую вдову, которая предлагает ему свою руку и 40,000 ливров ренты: «Ты мое божество, – пишет она ему, – и я другого божества в мире кроме тебя не знаю. Я считаю тебя моим ангелом‑хранителем и хочу жить только под твоей охраной».

Робеспьер – глава республики

Когда в клубе якобинцев Робеспьер произносит свою бессвязную, нелепую речь, раздаются плач умиления «крики, топот, от которого могла бы провалиться зала». Так как один зритель остается хладнокровным, то на него обращают внимание, перешептываются, и он принужден удалиться подобно еретику, зашедшему в часовню во время службы. По мере того как громы революции разражаются над другими, Робеспьер поднимается все выше и выше в апофеозе своей славы. Ему пишут, что он – «основатель Республики, неподкупный гений видящий все, предвидящий все, отвращающий все, гений, которого нельзя ни обмануть, ни прельстить, что у него энергия спартанца и красноречие афинянина, что он покрывает Республику эгидой своего красноречия, что он просвещает мир своими сочинениями, что он наполняет мир своей славой, что он возрождает на земле род людской, что имя его почитается и будет почитаться всеми настоящими и будущими веками, что он Мессия, которого вечное Существо обещало послать для всеобщего преобразования».

«Робеспьер пользуется громадной популярностью, – говорит Бийо‑Варенн, – которая, начавшись при учредительном собрании, только увеличилась при законодательном собрании, а впоследствии усилилась еще более, так что в национальном конвенте он был единственным человеком приковывавшем всеобщее внимание... С этим влиянием на общественное мнение... с этим решающим преимущественным положением Робеспьер был уже самым значительным человеком Франции, когда попал в комитет общественного спасения». Через три года образованный и управляемый Робеспьером хор из тысячи голосов в унисон неустанно повторяет его литанию, его интимное «верую», гимн из трех строк, составленный им в честь себя и повторяемый им каждый день шепотом, а иногда и громким голосом: «Один Робеспьер нашел идеальную форму гражданина. Один Робеспьер с точностью осуществляет ее. Один Робеспьер достоин и способен вести Революцию». Такая степень холодного, безумного себялюбия и самовосхваления равняется горячечному бреду, и Робеспьер доходит до мыслей, почти до видений Марата.

Мания преследования у Робеспьера

Во‑первых, в своих собственных глазах он подобно Марату считает себя гонимым человеком, подобно Марату он считает себя мучеником, но при этом он более искусно и сдержанно ведет себя; у него покорный жалкий вид чистой жертвы, готовой погибнуть и подняться к небесам, оставив людям вечную память о своих добродетелях. «Я, – говорит Робеспьер, – возбуждаю против себя все самолюбия, я оттачиваю тысячи кинжалов, я обрекаю себя на ненависть... Я уверен, что заплачу своей головой за истины, которые я только что сказал, я пожертвовал своею жизнью, я приму смерть почти как благодеяние». – «Может быть, небо призывает меня начертать моею кровью дорогу, которая должна привести мою страну к счастью и свободе; я с восторгом принимаю мою сладкую и славную судьбу». – «Не для того чтобы жить, объявляют войну всем тиранам и, что еще опаснее, всем негодяям... Чем более они стараются покончить с моей карьерой на земле, тем более я тороплюсь наполнить мою жизнь полезными для счастья моих ближних делами». – «Все негодяи, – жалуется Робеспьер, – меня оскорбляют; поступки самые безразличные, самые безупречные, если они совершаются другими, являются преступлениями, если их совершаю я. На человека клевещут, как только он вступает со мною в знакомство. Другим прощают их счастье, а мое рвение ставят мне в вину. Возьмите у меня мою совесть, и я самый несчастный из людей. Я даже не пользуюсь правами гражданина; мне даже не позволено выполнять обязанности народного представителя... Я согласен, – восклицает Робеспьер, – пожертвовать своим существованием, которое кажется врагам моей страны препятствием для осуществления их гнусных замыслов, если только их отвратительному существованию суждено продолжаться... Пусть они приготовят мне цикуту, я буду их ждать на этих священных скамейках, я тогда по крайней мере завещаю моей отчизне пример постоянной любви к ней, а врагам человечества позор моей смерти».

Фантазёрство Робеспьера

Конечно, и опять‑таки подобно Марату, Робеспьер видит вокруг себя только «извращенных людей, интриганов, изменников». Конечно у него, как и у Марата, здравый смысл извращен и, подобно Марату, Робеспьер говорит, что ему никогда не нужно обдумывать, так как он всегда отдается первому своему впечатлению. Для Робеспьера «лучшими мотивами являются его подозрения», и эти подозрения не может уничтожить даже осязательная очевидность. 4 сентября 1792 года в интимном разговоре с Петионом, он в конце концов отвечает на его вопросы: «Ну да, я думаю, что Бриссо в Брауншвейге». Наконец, конечно подобно Марату, Робеспьер создает в своем воображении самые необыкновенные, мрачные выдумки, но менее импровизированные и менее нелепые, более обдуманные и более искусно сконцентрированные в его мозгу резонера и полицейского.

«Очевидно, – заявляет Робеспьер Гара, – жирондисты устраивают заговоры.

– Где же устраивают они заговоры?

– Да всюду, – отвечает Робеспьер, – в Париже, во всей Франции, во всей Европе. В Париже Жансонне злоумышляет в предместье СентАнтуан, обходя все лавки и убеждая торговцев, что мы, патриоты, намерены разграбить их лавки. Жиронда давно уже задумала проект отделиться от Франции и примкнуть к Англии, и сами предводители её являются авторами этого плана, который они хотят во что бы то ни стало привести в исполнение. Жансонне это не скрывает, он говорит всем и каждому, что они не представители нации, а уполномоченные Жиронды. Бриссо злоумышляет в своей газете, которая призывает к междоусобной войне; известно, что он был в Англии и известно также, зачем он туда поехал. Нам отлично известны его интимные сношения с министром иностранных дел, с этим Лебреном, уроженцем Люриха и креатурой Австрии. Лучший друг Бриссо – Клавьер, а Клавьер устраивал заговоры всюду, где он только ни находился. Рабо – изменник, так как он протестант и философ, не был достаточно ловок, чтобы скрыть от нас свою переписку с придворным и изменником Монтескью. Вот уже шесть месяцев как они стараются открыть пьемонтцам доступ в Савойю и Францию. Серван был назначен командующим Пиренейской армии только для того, чтобы вынести ключи Франции испанцам.

– Вы нисколько не сомневаетесь в том, что только что сказали?.

– Нисколько, – не смутясь, подтверждает Робеспьер».

Отношение Робеспьера к «врагам народа»

Это страшная уверенность Робеспьера, равная уверенности Марата и влекущая за собой еще худшие результаты, так как список заговорщиков, составленный Робеспьером еще длиннее списка Марата. Так как Марат принимает во внимание политическую и социальную сторону, то в его список включены только аристократы и богачи. Робеспьер смотрит с теологической и моральной точки зрения, и поэтому в его список включены атеисты и люди бесчестные, то есть почти вся его партия. В ограниченном мозгу Робеспьера, склонном к отвлеченностям и привыкшем разделять людей на две категории с совершенно противоположными этикетками, укрепилось убеждение, что тот, кто не с ним, против него и что между мятежниками всякого направления и негодяями всякого рода царит полное согласие. «Всякий аристократ, – считает Робеспьер, – развращен, и всякий испорченный человек – аристократ, так как республиканское правительство и общественная мораль – одно и то же». Эти злоумышленники обоих родов не только стараются соединиться инстинктивно и из сознания выгоды, но они уже все соединились между собой. По мнению Робеспьера, достаточно открыть глаза, чтобы заметить тотчас же устроенный ими заговор, «ужасную систему уничтожения общественной нравственности». Гюаде, Верньо, Жансонне, Дантон, Эбер, «все эти продувные личности» только и имели это в виду. «Они чувствовали, что для уничтожения свободы нужно было оказывать покровительство всеми средствами тому, что направлено к оправданию эгоизма, к иссушению сердец, к уничтожению идеи той нравственной красоты, благодаря которой общественный разум судит защитников и врагов человечества».

Остаются их наследники, но пусть они опасаются. Безнравственность – политическое посягательство. По убеждению Робеспьера, против государства злоумышляют уже одним тем, что афишируют материализм и проповедуют снисходительность, когда люди ведут себя скандальным образом, когда нравы их испорчены, когда человек ажиотирует, слишком обильно обедает, когда человек порочен, интриган, сумасброд или трус, когда он волнует народ, когда он его развращает, когда он его обманывает, хулит, когда он не доверяет народу, одним словом, когда человек не идет прямо, предписанным шагом, по узкому пути, намеченному Робеспьером согласно его принципам. Кто спотыкается или уклоняется от этого пути, тот злодей, изменник. Не считая роялистов, фельянов, жирондистов, эбертистов, дантонистов и других уже обезглавленных или заключенных в тюрьму соответственно их заслугам, сколько еще имеется изменников в Конвенте, в комитетах, между депутатами в провинциях, в плохо профильтрованных управлениях, между подручными тиранами, во всем правящем или влиятельном персонале в Париже и в провинции! За исключением «двадцати политических траппистов в Конвенте», за исключением небольшой преданной группы чистых якобинцев в Париже, за исключением редких приверженцев рассеянных по народным обществам в департаментах, сколько Фуше, Фреронов, Таллиенов, Сурдонов, Колло, среди мнимых революционеров! Сколько диссидентов, переодетых правоверными, сколько шарлатанов, переодетых патриотами, пашей, переодетых санкюлотами. Присоедините эту свoлочь к той, которую хочет раздавить Марат, и уже придется считать виновных и рубить головы не сотням тысяч, а миллионам, как кричат об этом Бодо, Жанбон Сент‑Андрэ, Жюффруа.

Робеспьер и террор

И согласно своим принципам Робеспьер должен отрубить все эти головы. Он это знает. Как ни враждебен ум Робеспьера точным идеям, но сидя иногда в кабинете, наедине с самим собой, он ясно сознает происходящее, так же ясно, как Марат. Одним взмахом химера Марата унесла своего пылкого наездника к последнему убежищу – кладбищу. В свою очередь, спотыкаясь и прихрамывая, химера приведет туда же Робеспьера; в свою очередь она требует пищи, и высокопарный оратор, профессор догматов начинает высчитывать прожорливость чудовищного животного, на котором сидит Робеспьер. Хотя оно двигается медленнее и менее кровожадно, оно все же более обжорливо, так как, имея такие же когти и такие же зубы, как чудовище Марата, оно имеет более сильный аппетит. По истечении трех лет Робеспьер догнал Марата на высшем посту, который тот занял уже с первых дней, идоктор присваивает себе политику, цель, средства и чуть ли не словарь безумца: вооруженная диктатура городской черни, систематическое запугивание подкупаемой черни, война буржуа, уничтожение богачей, проскрипция писателей, администраторов и депутатов оппозиции. Оба чудовища нуждаются в одном и том же корме, только Робеспьер прибавляет к корму своего чудовища «порочных людей» в качестве изысканного блюда.

Отныне как Робеспьер ни замыкается во фразах, как он ни закрывает свои целомудренные уши, как он ни поднимает к небу свой взор проповедника, он не может не слышать и не видеть, как вокруг него, под его незапятнанными ногами ломаются кости, течет ручьями кровь, не может не видеть отверстую, ненасытную пасть чудовища, которое он создал и на котором он сидит. Эта ненасытная пасть требует каждый день все больше и больше человеческого мяса, и Робеспьер должен не только не мешать ей в этом, но даже доставлять ей корм, часто подносить его собственными руками, чтобы потом их отмывать и говорить или даже верить в то, что никогда кровь не забрызгала его добродетельные руки. Обыкновенно, Робеспьер довольствуется тем, что льстит и ласкает зверя, извиняет, одобряет его, и предоставляет ему свободу действия.

Но уже не раз, искушаемый подходящим случаем, Робеспьер выпускал его, указывая ему добычу. Теперь он сам отправляется за живой добычей. Робеспьер окутывает ее сетью своей риторики, он кладет ее, связанную, в открытую пасть, он решительным жестом устраняет руки друзей, жен, матерей, руки, протягиваемые для защиты. Вокруг шеи сопротивляющихся несчастных людей Робеспьер внезапно набрасывает петлю, и из опасения, чтобы они не спаслись, он их предварительно душит. В конце концов это больше уже не удовлетворяет, зверь нуждается в крупной добыче, а поэтому в целой своре собак, в загонщиках и волей‑неволей Робесп«Очевидно, – заявляет Робеспьер Гара, – жирондисты устраивают заговоры.ьеру приходится снаряжать и посылать загонщиков в Оранж, в Париж, с приказом очистить тюрьмы и действовать в этом направлении как можно проворнее.

Робеспьер – приличный Марат

По мере того как Робеспьер предается этому ремеслу мясника, разрушительные инстинкты, долго заглушенные цивилизацией, поднимают голову. Сначала он был похож на домашнюю кошку, беспокойную, но довольно тихую. Затем Робеспьер начал походить внешностью на дикую кошку, а затем и на тигра. В Учредительном Собрании он говорил только со вздохами, в Конвенте Робеспьер говорит с пеной у рта. Этот монотонный голос надутого учителя принимает оттенок яростной страсти, он свистит и скрежещет, иногда кажется, что Робеспьер плачет, но его самые резкие выходки менее ужасны, чем его напускная растроганность. Никогда Робеспьер не устает снова поражать уже гильотинированных своих врагов, жирондистов, Шометта, Гебера, в особенности Дантона, вероятно потому, что Дантон был деятельным рабочим Революции, тогда как Робеспьер только неспособный педагог. Над этим еще теплым трупом ненависть Робеспьера разражается вычурной клеветой, заведомой ложью.

Таким образом, пожираемое внутренним ядом, выделяемым из себя, физическое существо Робеспьера приходит в расстройство, как и у Марата, только с другими симптомами. Когда Робеспьер говорит с трибуны «он нервным движением сжимает руки», внезапные подергивания появляются в его плечах и в его шее, которую он конвульсивно поворачивает то налево, то направо. У Робеспьера свинцовый цвет лица, глаза мигают под очками, и какой у него взгляд. «Да, – говорил один монтаньяр, – вы вотировали бы как и мы 9 термидора, если бы видели его зеленые глаза!» С физической стороны, как и с нравственной, Робеспьер стал вторым Маратом, но с еще большими душевными страданиями, так как его волнение еще не улеглось и так как Робеспьер принужден истреблять более людей, ввиду того, что политикой его является нравственность.

Но Робеспьер – приличный Марат, робкого темперамента, беспокойный, сдержанный, созданный для преподавания и адвокатства, а не для инициативы и управления, действующий против своей воли, с неохотой и желающий быть скорее папой, чем диктатором Революции. Так в первые месяцы существования законодательного Собрания Марат увидел раз Робеспьера и начал ему высказывать свои проекты народных движений и очистительных боен. «Робеспьер слушал меня с ужасом, – говорит сам Марат, – он побледнел и некоторое время хранил молчание. Это свидание подтвердило мнение, которое я всегда имел о Робеспьере – что он соединял с величайшей честностью рвение истинного патриота, но что ему недоставало широких взглядов и смелости государственного человека». Прежде всего, Робеспьер хочет остаться политическим Грандиссоном, до самого конца и не только на народе и для других, но и для самого себя, и в своем интимном кругу он сохраняет маску. Поэтому маска его пристала к лицу. Робеспьер более не может отличить одну от другого.

Ответственность за преступления Робеспьер перекладывает на других

Если верить Робеспьеру, то он ни при чем в сентябрьских избиениях. Еще до того времени, когда разыгрались эти события, он перестал посещать генеральный совет Коммуны. Он больше туда не ходил. Ему там не давали никакого поручения. Робеспьер не пользовался там никаким влиянием, и не он вызвал арест и убийство жирондистов. Он только с откровенностью говорил о нескольких членах комиссии Двадцати одного. Не было ли его обязанностью в качестве «магистрата» и притом в муниципальном собрании «свободно высказаться об авторах опасного заговора»? Впрочем, поem сло Меркурия вам Робеспьера Коммуна не только не вызвала события 2 сентября, но сделала все что было в её власти, чтобы им помешать. Наконец, погиб только один невинный человек: «Это конечно много, – говорит Робеспьер. – Граждане, оплакивайте эту грустную ошибку. Мы уже давно ее оплакали, но пусть ваше горе имеет свой конец, как и всё на земле». Когда суверенный народ, отбирая назад данные им полномочия, осуществляет свое неотчуждаемое право, нам, полагает Робеспьер, только остается преклониться перед ним. Впрочем, он справедлив, умен и добр: «все, что он делает, полно добродетели и истины, не может быть в его поступках ни излишеств, ни ошибок, ни преступлений». Он должен вмешаться, когда его истинные представители стеснены законом. «Пусть он соберется в своих секциях и силой заставит нас арестовать неверных депутатов». Вот и вся доля участия Робеспьера в событиях 31 мая 1793. Робеспьер слишком щепетилен, чтобы совершить или заставить других совершить беззаконный поступок. Так делают Дантоны, Мараты, люди с распущенной нравственностью или разгоряченной головой, которые в случае нужды входят в грязный ручей и засучивают свои рукава до локтей. Что касается Робеспьера, то ничто не сомнет, или не запачкает его костюм честного человека и совершенного гражданина.

В Комитете общественного спасения Робеспьер только выполняет декреты Конвента, а ведь Конвент всегда свободен. Он – диктатор?! Да он только простой депутат из числа остальных семисот, и если он пользуется авторитетом, то только в силу неотразимого влияния, оказываемого разумом и добродетелью. Робеспьер – убийца?! Но если он донес на заговорщиков, то ведь Конвент отдал их на суд Революционного трибунала и этот трибунал приговорил их к смерти. Робеспьер – террорист?! Да ведь если он хочет упростить процедуру, то только для того, чтобы ускорить освобождение невинных, наказание виновных и окончательную фильтрацию, благодаря которой утвердятся свобода и добрые нравы. Во все этопрежде чем сказать, Робеспьер почти верит и, сказавши, уже получает полную уверенность, что все обстоит так, как он говорит.

Показной и истинный Робеспьер

Когда природа и история соединяются, чтобы составить какую-нибудь личность, им это удается лучше, чем человеческому воображению. Ни Мольер в своем Тартюфе, ни Шекспир в своем Ричарде III не осмелились выставить лицемера, убежденного в своей искренности и Каина, воображающего себя Авелем. А вот Робеспьер на колоссальной сцене, в присутствии ста тысяч зрителей, 8 июня 1794 года, в самый прекрасный день своей славы, в день праздника Верховного существа, являющегося громким триумфом его учения и официальным посвящением его в папы. В нем два человека, как и в Революции, представителем которой Робеспьер является, один видимый, наружный, а другой скрытый, интимный, и второго маскирует первый.

Первый, торжественный Робеспьер, действиями которого руководит холодный рассудок, такой же напускной, как и торжественный фарс, разыгрывающийся вокруг него. Согласно программе Давида толпа статистов, проходящая перед аллегорической горой, делает указанные жесты, испускает указанные крики, под оком Анрио и его жандармов и в назначенный час испытывает предписанные волнения. В пять часов утра «целуются друзья, братья, супруги, родственники, дети... Старец, глаза которого увлажнены слезами радости, чувствует, что он молодеет душой». В два часа, на дерновых эстрадах святой горы «все приходит в волнение, в движение: здесь матери прижимают к себе детей, которых они кормят грудью, там, схватив самых младших из своих сыновей, они в знак утешения предъявляют их творцу природы; в то же мгновение сыновья, сгорая воинственным пылом, поднимают свои мечи и вкладывают их в руки своих старых отцов. Разделяя энтузиазм своих сыновей, восхищенные старики лобызают их и расточают над ними отцовское благословение... Все мужчины находящиеся на Поле Собрания будут хором повторять первый куплет... Все женщины, находящиеся на Поле Собрания будут хором повторять второй куплет... Все французы сольют свои чувства в братском лобызании».

Идиллия, разыгрываемая как по мановению жезла перед моральными символами и божествами из картона, – что может быть более прекрасного для показного моралиста Робеспьера, который никогда не различал ложного от истинного и вся чувствительность которого заимствована от чувствительных писателей! В первый раз лицо Робеспьера проясняется, он весь светится радостью, и энтузиазм писаки выливается как всегда в книжных фразах: «Вот, – говорит он, – самая интересная часть человечества! Здесь собрался весь мир. О природа, как велико и восхитительно твое могущество! Как должны побледнеть тираны при мысли об этом празднике!» Не является ли сам Робеспьер лучшим его украшением? Ведь он был единогласно выбран председателем Конвента, и ему поручено заведовать всей церемонией. Разве Робеспьер не основатель нового Культа, единственного чистого Культа, который могут признать на земле нравственность и разум.

В пышном наряде представителя, в светло‑желтых штанах, в костюме василькового цвета с трехцветным поясом, в шляпе с султаном, держа в руке букет из колосьев и цветов Робеспьер шествует первым, во главе Конвента и на эстраде священнодействует: он поджигает кисею, прикрывавшую изображение Атеизма, и на его месте благодаря искусному механизму появляется величественная статуя Мудрости. После этого Робеспьер говорит, снова говорит, обращается к гражданам с увещаниями, взывает к ним, проповедует, возвышает свою душу к Верховному Существу и притом с какими только ораторскими комбинациями! Из этих периодов нанизанных друг на друга как бы для произнесения при раздаче наград или при погребении, из всех этих увядших цветов исходит запах ризницы или гимназии. Робеспьер с удовольствием вдыхает его и упивается им. Несомненно, он в этот момент чистосердечен, он беспредельно восхищается собой, Робеспьер в собственных своих глазах не только великий писатель и оратор, но и великий государственный человек, великий гражданин.

Но посмотрите обратную сторону, или подождите мгновение. Сзади него разыгрались антипатии, Лекуэнтр в глаза оказал Робеспьеру пренебрежение; ропот, оскорбления и, что еще хуже насмешки, долетели до его ушей. В подобный день и в подобном месте! Противятся первосвященнику истины, апостолу добродетели! Как осмелились на это неверующие? Молча, мертвенно бледный, Робеспьер подавляет свою ярость и, теряя равновесие, он с закрытыми глазами бросается на путь убийства. Во что бы то ни стало неверующие должны погибнуть и тотчас же. Чтобы действовать скорее, нужно украсить их головы и так как «в Комитете Общественного Спасения до сих пор все вполне доверяли друг другу», то Робеспьер один с Кутоном, не предупредив своих коллег, составляет, приносит в Конвент и заставляет его вотировать страшный закон прериаля, отдающий в его распоряжение жизнь всех людей.

Как Робеспьер предложил закон 22 прериаля

В своей хитрой и неловкой поспешности Робеспьер потребовал слишком многого; поразмыслив, каждый начинает опасаться за свою собственную жизнь. Робеспьер принужден отступить, заявить, что его не так поняли, допустить исключение для представителей, значить положить обратно в ножны меч, который он поднес к горлу своих противников. Но он не отказался от своего, Робеспьер их подкарауливает и, симулируя отступление, делая вид, что он отказался от намеченного им плана. Забившись в угол, Робеспьер выжидает момента, когда они себя дискредитируют, чтобы потом наброситься на них вторично. Это не замедлит последовать, ибо машина истребления, установленная им 22 прериаля, находится в их руках и нужно, чтобы она действовала в их руках согласно структуре, которую Робеспьер ей придал, то есть ускоренным ходом, почти наудачу. Им предоставлена вся мерзость резни массовой и почти вслепую. Робеспьер не только не сопротивляется, но даже поощряет их, делая вид, что воздерживается от этого. Запершись в своем кабинете тайной полиции, Робеспьер отдает приказы об арестах, посылает своего главного сыщика Германа, он подписывает первый и тотчас же посылает приказ, который предполагает заговоры среди заключенных и который, создавая «овец» или подученных доносчиков, нагромождает целые массы осужденных на казнь, «для того, чтобы все тюрьмы были очищены в одно мгновение».

«Я тут ни при чем, – скажет Робеспьер впоследствии, – последние шесть недель невозможность творить добро и предотвращать зло принудили меня окончательно отказаться от моих обязанностей члена Комитета Общественного Спасения». Губить своих противников посредством убийств, которые заставляешь их совершить и в которых их обвиняешь, одним и тем же мазком кисти обелить себя и очернить их – какое наслаждение! Если иногда естественная совесть Робеспьера пытается шепотом протестовать, совесть, так сказать накладная тотчас же вмешивается и заставляет ту умолкать и прикрывать свою частную злобу общественными мотивами: как никак гильотинированные были аристократами, а люди, которых нужно гильотинировать – люди безнравственные, таким образом, средство хорошо, а цель лучше, И пользуясь средством и преследуя цель, Робеспьер как бы священнодействует.

Робеспьер как олицетворение сути революции

Такова декорация революции, показная её сторона и такова её обратная, отвратительная сторона; при номинальном господстве гуманитарной теории она прикрывает действительную диктатуру злых и низких страстей. В её истинном представителе, Максимилиане Робеспьере, как и в ней самой, везде сквозь филантропию прорывается жестокость, а в напыщенном педанте – палач.

 

 

Литература о Робеспьере

Бюше и Ру, в «Парламентской истории революции» идеализируют Робеспьера; Мишле считает его тираном, социалист Луи-Блан – одним из великих апостолов гуманности; Тьер и Минье его осуждают.

Великолепный портрет Робеспьера дал Ипполит Тэн в своём «Происхождении современной Франции» (том 4, книга 3) – он приведён выше.

Дюпернон «Тайная жизнь политика и достопамятности Максимилиана Робеспьера»

Делакруа «Воспоминания Шарлотты Робеспьер о двух её братьях»

Авель «История Робеспьера»

Тиссо «История Робеспьера»

Льюис «Жизнь Робеспьера»

Готшалль «Максимилиан Робеспьер»

Эрико «Робеспьер и Комитет общественного спасения»

А. Левандовский. «Робеспьер». М, 1965.

А. Гладилин. «Евангелие от Робеспьера». М., 1969.

П. Антокольский. Робеспьер и Горгона. Два портрета

Ф. Раскольников. Робеспьер (пьеса)

А. Манфред. Споры о Робеспьере

А. Собуль. Робеспьер и народное движение

А. Тэвдой-Бурмули. Логика торжествующей добродетели: Робеспьер и идея революционного насилия. М., 2003

Е. Серебрянская. Об эволюции мировоззрения Робеспьера

Н. Лукин. Максимилиан Робеспьер

Я. Захер. Робеспьер

Сен-Жюст. Робеспьер. Сийес – главы из "Жизни и деяний мужей, прославившихся во Франции со времени Революции (1802)

А. Гладилин. Евангелие от Робеспьера

Пилон Э. «Юность Робеспьера»

Роллан Р. Из переписки – о Робеспьере.

Мерлен из Тионвиля. «Портрет Робеспьера»

Бачко Б. «Робеспьер и террор»

Плутник А. «Если идеология на троне – жди трагедии» – разговор с психиатром о Робеспьере.