IV. БОРЬБА ЗА МАЛОРОССИЮ

(продолжение)

Никон и царь Алексей по Павлу Алеппскому

Царь Алексей Михайлович

Воспользуемся драгоценными записками Павла Алеппского, чтобы бросить взгляд на то, что происходило в эту зиму в Москве при царском дворе, кроме торжественных приемов австрийского и шведского посольств и переговоров с ними.

Государь с боярами, по обычаю, усердно посещал храмы и присутствовал при богослужении, которое совершалось Никоном с особой торжественностью, благодаря возвышенному настроению после победоносного похода, а также пребыванию в Москве антиохийского патриарха Макария, которому царь оказывал большое уважение и ласку. Никон настоял на том, чтобы и царица с боярынями присутствовала за обедней в Успенском соборе; здесь для нее было устроено особое место в виде трона и занавес, который закрывал ее и боярынь от глаз народа.

Любя строить новые здания и переделывать старые, Никон задумал воздвигнуть в Кремле патриаршие палаты на месте прежних митрополичьих, которые находил тесными и низкими. Он выпросил у царя соседнее с собором дворцовое место, и с помощью немецких мастеров в течение трех лет построил просторное каменное двухэтажное здание; в нижней части его устроены были кухня и разные приказы патриаршего ведомства, а в верхней – приемные палаты с небольшой церковью во имя свв. митрополитов Петра, Алексея, Ионы и Филиппа. Стены ее были расписаны портретами московских патриархов, с Никоном включительно. Самая обширная и наиболее украшенная палата названа Крестовою (ныне Мироваренная). К ней примыкало деревянное строение с патриаршими зимними келиями; ибо в Москве тогда зимой не любили жить в каменных домах, по причине сырости и угара. Свое новоселье или водворение в новых палатах Никон обставил большой торжественностью и приурочил его к празднику в память св. Петра митрополита, 21 декабря. В этот день он обыкновенно после обедни угощал у себя царя, бояр и духовенство. Так как на тот год праздник случился в пятницу, когда рыба не разрешалась, то Никон перенес празднование на следующий день, т. е. на субботу. Он совершил в Успенском соборе продолжительную литургию, в сослужении Антиохийского патриарха, Сербского митрополита, нескольких архиереев и пр.; причем воспользовался сим праздником, чтобы переменить свой низкий клобук московского покроя на высокий греческий с изображением спереди херувима, вышитого золотом и жемчугом. (Вообще он оказывал пристрастие ко всему греческому). По условленному с ним заранее плану, Антиохийский патриарх после обедни подошел к царю с новым клобуком и камилавкой в руке и просил позволения возложить его на Никона, чтобы он в этом уборе не отличался от других четырех вселенских патриархов. Алексей Михайлович охотно согласился, велел Никону снять старый клобук и камилавку и сам надел на него новые. Лицо Никона засияло, и тем более, что новый убор шел к нему лучше старого; но, как он и опасался, русские архиереи, игумны и даже миряне сильно возроптали на него за эту перемену старого, освященного обычаем, убора. Однако потом архиереи и даже монахи стали приходить к патриарху Макарию с просьбой дать им греческие клобук и камилавку; так как у него их не было, то стали заказывать и, таким образом, монашеский головной убор у нас с того времени был введен греческого покроя.

Когда царь и бояре вышли из собора, весь народ удалили, двери затворили и никого не впускали, пока царица, предшествуемая патриархом, по обычаю, прикладывалась к иконам и мощам. После того Никон с духовенством поднялся наверх в свои новые палаты. Тут архиереи, игумны, потом священники и миряне стали подносить ему в дар позлащенные иконы, золоченые кубки, куски парчи, бархата, сороки соболей и пр. Но патриарх принимал преимущественно иконы и хлеб-соль. Пришел царь с боярами и поднес патриарху хлеб-соль и сороки лучших соболей от себя, царицы, сына, сестер и дочерей; всего 12 хлебов и 12 сороков. Что особенно удивило антиохийцев, он брал от бояр эти дары по порядку и собственноручно с поклонами подносил их патриарху. Сей последний посадил царя за особый стол, уставленный золотой посудой; близ него помещались особые столы для обоих патриархов и четырех царевичей (Грузинского, двух Сибирских и новокрещенного Касимовского); а за большим столом сидели бояре и духовенство. Во время трапезы анагност (псаломщик) нежным, мягким голосом читал на аналое посредине палаты житие св. Петра митрополита. Время от времени чтение это прерывалось пением патриарших певчих. Особое удовольствие царю и патриарху доставил хор, составленный из малороссийских мальчиков-казаков, которых царь привез в Москву и отдал патриарху, а тот образовал из них особый певческий хор. Пение их было приятнее басистого и грубого пения московских певчих. После трапезы патриарх одарил царя куском древа Честного Креста, частицей мощей одного святого, двенадцатью позолоченными кубками, двенадцатью кусками парчи и пр. Из каменной палаты перешли в новое деревянное помещение, где пирующим предложены были превосходные напитки. Поздно вечером царь поднялся и собственноручно роздал всем присутствующим кубки за здравие патриарха; после чего Никон, в свою очередь, раздавал напитки за здравие царя, потом царицы и их сына. Выпив кубок, обыкновенно опрокидывали его себе на голову, в знак того, что осушили здравицу до капли. Гости разошлись, а царь все еще оставался у патриарха; когда же ударили к заутрени по случаю памяти св. Филиппа, они оба отправились в собор, откуда вышли только на рассвете. Такое усердие к церкви и такая выносливость царя приводили в удивление антиохийцев, едва державшихся на ногах от продолжительного московского богослужения и от сильной стужи на холодном церковном полу.

Наступившие вскоре Рождественские праздники сопровождались обычными церковными торжествами и царскими пирами. В первый день праздника Никон служил в новом саккосе, который оценивали в 7.000 золотых, а царь был в новой чудесной короне и в верхнем кафтане из тяжелой парчи с каймой из драгоценных камней, жемчуга и золота. На плечах у него была перелива также из золота, драгоценных камней и жемчуга, обрамленная образками Господских праздников, вырезанных на изумруде или отчеканенных на золоте. На шее у него висел на золотой цепи большой крест из белой (слоновой?) кости с вырезанными на обеих сторонах Господскими праздниками. Это полное облачение, очевидно, имело значительную тяжесть, и потому двое вельмож поддерживали царя под руки; третий держал его жезл, выточенный из белой кости и присланный в подарок шахом персидским.

Во время Рождественских праздников пришло известие о военных действиях в Червонной Руси и обратном походе гетмана Хмельницкого и боярина В. В. Бутурлина, которым царь, как сказано выше, остался недоволен. Вскоре привезли в Москву каменецкого кастеляна Павла Потоцкого, под Каменцом взятого в плен вместе с сыном. Его убедили принять православие; шесть недель продержали в Чудове монастыре в качестве оглашенного; а затем сам патриарх окрестил его; причем царский тесть Ил. Дан. Милославский был его восприемником. Царь наградил его именьями и большим жалованьем, и он ежедневно являлся во дворец вместе с боярами, причем держал себя с свойственным ляхам высокомерием. Тогда многие западнорусские паны дали присягу на верность царю и были награждены; многие шляхтичи поступили на службу в московскую конницу и были пожалованы поместьями. По замечанию Павла Алеппского, Москва в это время наполнилась разнообразной добычей, которую ратные люди привезли из своих походов в польские и литовские владения. Поэтому торговые ряды столицы изобиловали дорогими вещами и редкостями, которые можно было купить почти за бесценок; а многочисленные пленники продавались на рынке. Тогда же будто бы впервые появились в Москве привезенные из завоеванных областей буйволы, и ослы или ишаки (мулы).

Во время Крещенского водосвятия, совершаемого патриархом на Москве-реке в присутствии царя и вельмож, был такой мороз, что воду в проруби постоянно мешали, чтобы не дать ей замерзнуть. На следующий день в Успенском соборе после обедни служили благодарственный молебен о новой победе над ляхами, которые пытались обратно взять Вильну. В донесении о том воеводой помещена была такая легенда: когда воевода спросил пленных, почему Ляхи обратились в бегство, те объяснили его внезапным видением на небе царя Алексея и впереди его св. Михаила, устремляющегося на них с мечом. Патриарх Никон прочел этот рассказ всему народу из письма воеводы. Царь при сем плакал от радости, а Никон сказал ему и вельможам приветственное слово с разными примерами, изречениями и молитвенными благопожеланиями. Царь отвечал ему в том же роде. Певчие пропели многолетие тому и другому, причем называли Алексея царем и самодержцем Великой, Малой и Белой России. Царь велел также именовать Никона «патриархом Великой, Малой и Белой России». 12 января Алексей Михайлович, по обычаю, устроил пир по случаю именин своей младшей сестры Татьяны Михайловны. А в день Симеона и Анны он праздновал большим пиром именины своей последней дочери Анны, которая родилась год тому назад. Потом 12 февраля, в память св. Алексея, именин царевича, была продолжительная служба в Чудове монастыре и опять большой пир у царя. 1 марта опять пир у царя, по случаю дня рождения его старшей дочери Евдокии. А 17 марта пир в день царского ангела; но Антиохийский патриарх на этом пиру почему-то не был.

Патриарх Никон

Вскоре после Крещения патриарх Никон уехал в свой новоустроенный Иверский монастырь; а спустя несколько дней, царь с боярами 17 января отправился на богомолье в свой любимый звенигородский Саввы Сторожевского монастырь, расположенный в сорока верстах от столицы, на берегу Москвы-реки. Он заново отстроил этот монастырь, не щадил для него трудов и издержек и хотел по зданиям и укреплениям сделать из него подобие Троицкой Лавры. 19-го числа праздновалась память обретения мощей св. Саввы Сторожевского; Алексей Михайлович приехал лично присутствовать на этом празднике, и накануне его прислал в столицу гонца с приказанием привести туда же своего гостя, антиохийского патриарха Макария. Последний отправился в царских санях, запряженных вороными конями. Он ехал почти всю ночь, при большом холоде и метели, и все-таки не застал уже обедни. Алексей Михайлович сам встретил патриарха в монастырских воротах, и велел поместить его со свитой в царицыных покоях. В этот день царь угощал трапезой монахов, причем сам прислуживал им. Затем он посадил с собой за один стол патриарха Макария; бояре же и прочая свита обедали за отдельным столом. Вблизи царя был поставлен стол для нищих, слепых и калек, и он сам раздавал им пищу и питье. В то же время он милостиво беседовал с патриархом, причем удивил его знанием разных обстоятельств, лично касавшихся гостя; очевидно, он очень интересовался Ближним востоком и имел агентов, о многом ему доносивших. По окончании трапезы, по обыкновению стольники подносили царю кубки с напитками, которые он сам раздавал присутствующим, заставляя их пить за здоровье патриарха Московского, а потом патриарха Антиохийского. Сей последний в свою очередь провозгласил здравицу за царя, царицу, царевича и весь царствующий дом. Во время этих здравиц певчие возглашали многие лета.

Вообще поведение царя, его замечательное знание церковной службы, необыкновенное смирение, а также чрезвычайная подвижность и впечатлительность постоянно возбуждали удивление восточных гостей. Архидиакон Антиохийского патриарха приводит, например, следующие черты из пребывания в Саввине монастыре.

Означенный праздник происходил в субботу. Вечером отстояли с царем малое повечерие; а в третьем часу утра воскресения, по звону колоколов, собрались ко всенощному бдению. Царь стал подле раки святого, имея под ногами подстилку из соболей; а рядом на разостланном ковре поставил патриарха Макария. По окончании службы царь и патриарх сели на кресла; всем присутствующим тоже велено было сесть. Псаломщик приступил к чтению из жития святого, начав его обычным обращением к настоятелю «благослови отче». Вдруг царь вскакивает и с гневом укоряет чтеца, называя его мужиком, т. е. невежей, который не знает того, что в присутствии патриарха надобно говорить: «благослови владыко». Чтец упал в ноги со словами: «Государь, прости меня». «Бог тебя простит», отвечал царь. Затем во время утрени он постоянно учил монахов, и, обходя их, говорил: «читайте то-то, пойте такой-то канон, такой-то ирмос, такой-то тропарь, таким-то голосом»; если же они ошибались, то он бранил их и сердился за то, что они обнаруживали свое незнание в присутствии иноземного патриарха. В то же время он сам зажигал или тушил церковные свечи и снимал с них нагар. За обедней, в которой участвовал Макарий, его архидиакон Павел во время чтения Апостола кадил крестообразно в царских вратах и обратил кадило сначала на царя; но тот пальцем показал ему на мощи святого, с которых следовало начать. Евангелие Павел прочел по-гречески и по-арабски; он уже выучился читать его по-славянски; но стеснялся сделать это в присутствии царя, а, окончив свое чтение, взял местное славянское Евангелие, очень тяжелое по своему большому размеру и по обилию золота и крупных драгоценных камней, его украшавших, и с трудом понес его к царю; но тот знаком показал ему на патриарха и приложился после него. После обедни царь подвел Макария к раке святого и велел открыть для него мощи; причем рассказал ему, как вынимал мощи из земли и заметил, что не достает одного коренного зуба, который после тщательных поисков нашел, и как у него самого прошла зубная боль от трения этим зубом. В этот день царь угощал патриарха и его свиту трапезой в своих собственных покоях.

Вечером того же дня произошел такой любопытный случай. Один патриарший дьякон, которому Никон запретил служить и который был заточен в этот монастырь, явился к царю и, упав ему в ноги, просил разрешения служить на другой день обедню. Но царь не разрешил и ответил ему: «Боюсь, что патриарх Никон отдаст мне свой посох и скажет: возьми его и паси монахов и священников; а я не прекословлю твоей власти над вельможами и народом, зачем же ты ставишь мне препятствия, по отношению к монахам и священникам?».

Царь велел показать гостям все здания и отделения своего монастыря, и они удивились его крепким, изящным и богато украшенным постройкам, на которые, как по секрету допытался Павел, было уже истрачено 378.000 динаров (рублей), а они еще не были окончены. В одном углу монастыря был устроен род отдельной обители, с особым настоятелем, собственно для увечных, слепых, расслабленных и заразнобольных монахов. Эта обитель еще не была достроена, означенные монахи еще находились в своем прежнем деревянном помещении. Царь повел к ним патриарха, чтобы он благословил этих «братьев Христовых» и прочел над ними молитву. Антиохийцы были поражены отвратительным зловонием сего помещения и едва могли его выносить; а царь подходил к каждому больному после патриаршего благословения, и целовал его в голову, уста и руки. В разговоре с Макарием Алексей Михайлович горько жаловался на бывшую моровую язву, после которой в Саввином монастыре из 300 с лишком монахом осталось только 170.

Вечером, по-видимому того же воскресенья, Алексей Михайлович уехал из Саввина монастыря, оделив священников, простых монахов и нищих деньгами; которые были для сего заранее приготовлены и завернуты в бумажки. Но он отправился не прямо в Москву, а заехал на один день еще в одну обитель.

1-го февраля Никон возвратился из своей поездки в Иверский монастырь, и царь выехал к нему навстречу за 20 верст. Игумны монастырей, по обычаю, поздравили патриарха с приездом, и поднесли ему иконы и хлеб-соль. Спустя три дня, происходило новое церковное торжество, по случаю прибытия в Москву креста из Честного Древа, которым воевода В. В. Бутурлин овладел при взятии Люблина. Царь, патриарх, бояре и народ после молебствия с умилением прикладывались к нему в Успенском соборе; потом совершено было ночное бдение, а на следующий день торжественное патриаршее служение; установлено ежегодное празднование в этот день. Крест величиной в палец длины и ширины был помещен в коробочку, имеющую подобие книжки и устроенную из серебра и хрусталя. Благодаря сему приобретению царь дозволил тело опального воеводы (Бутурлина) привезти из Киева в Москву и похоронить в Чудове монастыре.

Около этого времени антиохийцам удалось видеть партию донских казаков, которые со своим атаманом приехали и доложили царю об их удачном походе в Черное море на 40 чайках. На каждой было по 90 человек, из которых обыкновенно одна половина гребет, а другая сражается, и так они чередуются. Казаки сначала взяли турецкую крепость Тамань, и прислали гонцов к царю с вопросом, что с ней делать. По его приказу разрушили ее, пушки бросили в море, взяли большую добычу и поплыли отсюда к Синопскому берегу, где произвели большие опустошения, после чего с добычей и пленными вернулись на Дон. Сюда явились родственники пленных и многих выкупили. А остальных казаки привезли в Москву и тут продали их вместе с своей добычей, состоявшей из разных вещей, золота, серебра и турецких монет (османие). Антиохийцы дивились, смотря на мужественную наружность и высокий рост донских казаков. Вскоре затем от кизильбаша, т. е. персидского шаха, пришло письмо с московским гонцом, которого царь посылал к шаху по делу грузинского царя Теймураза. За прочтением этого письма Посольский приказ обратился к Павлу Алеппскому.

В воскресенье мясопуста после обедни Никон повел антиохийцев к трапезе в свою новую Крестовую палату, и тут они имели случай наблюдать его обращение с одним юродивым или «человеком Божиим», по имени Капризном, который ходил голым по улицам и которого москвичи очень почитали. Патриарх посадил его подле себя за стол, собственными руками подавал ему кушанья, поил из серебряных кубков и остававшиеся в них капли сам проглатывал. Любопытны далее у Павла Алеппского описания: Прощеного дня, когда вельможи явились к царю и патриарху просить прощения; службы в Новодевичьем монастыре, куда были приведены монахини из некоторых украинских монастырей; торжественного богослужения в неделю Православия, т. е. в первое Воскресение Великого поста, когда с одной стороны возглашали анафему еретикам и грешникам, а с другой пели вечную память военачальникам, убитым на войне с ляхами. Мало того, за этой службой вынимали из ящика листы бумаги и читали имена всех простых ратников, убитых в последние два года и пели им вечную память, как павшим за веру. Служба сия тянулась так долго, что по словам Павла, антиохийцы чуть не падали от усталости, а ноги их совсем замерзли на холодном полу.

Патриарх Макарий и его свита, зажившиеся в Москве, начали скучать по родине и усердно просили царя об отпуске. Алексей Михайлович, наконец, согласился и отпустил патриарха, щедро одарив его. 23-го марта на пятой неделе великого поста антиохийцы выехали из Москвы; но едва они с большим трудом по причине распутицы добрались до Волхова и встретили там праздник Пасхи, как прискакал царский гонец и воротил патриарха назад. Гонец объявил, что царь имеет нужду в нем для важнейших тайных духовных дел. На этом обратном пути от греческих купцов, ехавших из Москвы, патриарх услыхал, что царь поссорился с Никоном вследствие высокомерия и грубости последнего. Неизвестно, из-за чего собственно вышла ссора; узнали только, что вспыльчивый Алексей Михайлович в пылу спора с Никоном назвал его мужиком, т. е. невежей, и на замечание, что он ему духовный отец, отвечал, что предпочитает иметь отцом Антиохийского патриарха – и немедля послал вернуть сего последнего. Однако, когда Макарий приехал опять в Москву, он не мог добиться точного ответа на вопрос, зачем его вернули. Сам Никон ему объявил, что его присутствие нужно для участия в церковном соборе, который тогда был созван по вопросу о крещении ляхов. Макарий стал на сторону того мнения, которое считало новое крещение папистов несогласным с церковными правилами. Царь согласился с ним и в этом смысле издал указ. Потом оказались и еще некоторые поводы к возвращению Антиохийского патриарха, а именно, участие в осуждении новой арианской ереси (протопоп Неронов) и прибытие в Москву молдавского митрополита Гедеона. Этот митрополит приехал в сопровождении большой свиты послом от господаря или воеводы Стефана с предложением подданства от него лично и от всей Молдавской земли. Но царь гневался на воеводу за то, что он помогал ляхам против казаков; вообще Алексей Михайлович не верил в искренность сего предложения и считал его обманом, несмотря на предъявленные послом письменные уверения иерусалимского патриарха. Благодаря заступничеству Макария, царь, наконец, смиловался и согласился на условия, о которых просил воевода, а именно: помогать ему своим войском против татар и турок, утвердить за ним пожизненное господарство, в течение десяти лет не требовать дани и проч. Но дело ограничилось взаимными подарками и почестями; а действительное подданство, как и следовало ожидать не состоялось. Алексей Михайлович, однако, это время так высоко думал о своем могуществе и своих обязанностях в отношении к православию, что обнаруживал желание ополчиться на мусульман и освободить от их ига православный Восток. Эту свою мечту он высказал проживавшим в Москве греческим купцам, когда в день Пасхи в соборе подозвал их к себе и роздал им красные яйца; о чем купцы рассказывали потом антиохийцам.

В одно из следующих воскресений патриарх Макарий со свитой присутствовал в соборе при хиротонии Иосифа, архиепископа Астраханского. Царь и оба патриарха сидели в креслах на высоком помосте, на уступах которого расположились архиереи; вокруг амвона стали шесть халдеев в красных кафтанах с широкими рукавами и жезлами в руках, в высоких красных колпаках. Когда новопосвященный произнес исповедание и начал читать символ веры, все поднялись. За обедней совершено было его посвящение. А потом во время царского стола он, окруженный халдеями и сопровождаемый боярами, ездил окроплять кремлевские стены. На другой день он окропил вторую стену (Бел-город), а на третий остальную. Затем подносил подарки царю, патриарху и всему духовенству, присутствовавшему при его освящении.

На глазах антиохийцев происходили и приготовления к задуманной царем шведской войне. По словам Павла Алеппского, в Новгород и Псков отправлялись обозы с боевыми и съестными припасами для войска. Между прочим, отправлена масса свиных туш, по обычаю разрубленных пополам для более удобного их вяления. Запасы эти привозились из разных областей, и даже из отдаленной Сибири. На реках Каспле и Белой строилась большая флотилия стругов для сплава ратных людей и запасов вниз по Западной Двине. В то же время отовсюду собирались ратные люди, которых снабжали огнестрельным оружием, отчасти получаемым из иностранных государств, отчасти изготовленным дома царскими оружейными, мастерами. На военные расходы, кроме повсеместного денежного сбора по 25 коп. с двора, с архиерейских домов и монастырей взималась десятая часть из их казны и, сельскохозяйственных имуществ; с торговых людей десятая часть их капиталов, а с служилых людей, почему-либо не явившихся лично или не выставивших положенное число ратников, взимались особые за то деньги. Таким образом царь приготовил средства для войны, не трогая собственной казны; причем он будто бы архиереям и игумнам обещал по заключении мира взятое у них возвратить вдвое.

Весной 1656 г. с большой торжественностью выступила из Москвы рать, отправленная против Шведов. Вслед затем и царь начал готовиться в поход; причем по своему обыкновению он ездил на богомолье в городские и загородные монастыри. В день Вознесения (15 мая) состоялся его отъезд из столицы, при обычных церемониях, молебствиях и колокольном звоне. Царь явился в собор в богатом одеянии; на голове его вместо короны был колпак, осыпанный жемчугом и драгоценными камнями и украшенный султаном наподобие пера. Он сел на коня и поехал в сопровождении многочисленной боярской свиты; а за каждым боярином и вообще знатным человеком следовала толпа его собственной челяди, щеголявшей хорошим вооружением и господскими конями. За этой свитой двигались заводные кони в роскошных уборах, царские экипажи, стольники и другие придворные чины, а затем стрельцы и прочее войско. На другой день рано поутру Никон, пригласив с собой патриарха Макария, в экипаже поспешил в принадлежавшее ему селение за несколько верст от города, где у него был построен дворец. Здесь он встретил царя и угостил его и бояр роскошной трапезой, продолжавшейся до позднего вечера; после чего царь простился с обоими патриархами, принял от них неоднократное благословение, сел в карету и уехал.

Недели через две патриарх Макарий с своей свитой был, наконец, отпущен из Москвы.

На этом обратном пути через Киев и Украину Макарий заезжал в Чигирин, местопребывание Хмельницкого, который выслал ему навстречу писаря Выговского, а потом сына своего Юрия с местным духовенством. Антиохийцев поразили глубокие пески и болота, среди которых расположен этот сильно укрепленный город, так что они невольно спрашивали, почему гетман выбрал его резиденцией. Им ответили: потому, что он лежит на границе с татарами. Из Чигорина патриарх направил свой путь через селение Суботово, где прежде жил старший сын гетмана Тимофей и где теперь находилась его гробница, поставленная в храме св. Михаила, куда покойный отдал сокровища армянских церквей, захваченные им в молдавском городе Сучаве. Над гробницей его висела большая хоругвь с портретом героя верхом на коне с мечом в правой руке и с булавой в левой и с изображением Молдавии на переднем плане. В Суботове проживала его вдова, дочь молдавского господаря Василия; она несколько раз посетила владыку-патриарха, который, конечно, по ее просьбе, совершил поминовение ее супруга при его гробнице. Она была окружена казацкими и молдавскими девицами и подобно им была одета, как невольница, в суконном колпаке, опушенном мехом. Павел прибавляет, что, владевшая четырьмя языками (валашским, греческим, турецким и русским), бедная Роксанда, на которую отец истратил многие сокровища, чтобы вызволить ее из Царьграда, жила теперь вдали от родных и родины, среди чужих людей, во дворце среди укрепления, окруженного окопами. К сожалению, Павел Алеппский оказался скуп на более подробные известия о вдове Тимофея, а о самом Хмеле на сей раз почти ничего не сообщает. Далее, по пути в Молдавию патриарх останавливался в Умани в доме полковника. На третий день полковник поехал с ним в казацкий табор, собранный по вестям о выступлении в поход татарского хана. Когда патриарх преподал свое благословение, казаки с ликованием стреляли из ружей и поднимали на дыбы своих коней, а затем дали ему отряд, проводивший его по дорогам, опасным от разбойничьих шаек[1].