В комнате уже сидел Зосимов – и крикнул входящим, что Раскольников здоров. Родион телесно и правда выглядел здоровым, но был очень бледен и угрюм. Он походил на человека, вытерпливающего сильную физическую боль. Зосимов, глядя на Раскольникова, с удивлением заметил в нем с приходом родных вместо радости, как бы тяжелую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть.

– Да, я почти здоров, – подтвердил Раскольников, целуя мать и сестру.

– Ваше выздоровление теперь зависит от вас самих, – говорил ему Зосимов. – Вам без занятий в университете оставаться нельзя. Труд и твердо поставленная перед собою цель очень бы могли вам помочь

– Да, да, вы совершенно правы... – согласился Родион. – Вот я поскорей поступлю в университет, и тогда всё пойдет... как по маслу. – В тоне его звучала почти насмешка. – Я уж и не знаю, чем это я заслужил от вас такое особенное внимание? – сказал он Зосимову, а потом повернулся к Разумихину. – И ты кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видал.

– Ты в чувствительном настроении, что ли, сегодня? – удивился Разумихин. Однако тон Раскольникова был совсем противоположен чувствительности.

Он извинялся, что доставил столько беспокойств матери, но всё каким-то заученным тоном, с рассеянным и невнимательным видом. Лишь глядя на Дуню, Раскольников как бы слегка озарялся. «Что он, по обязанности, что ли, нам отвечает? И мирится, и прощения просит, точно урок затвердил», – думала Дуня.

Раскольников вспомнил, что вчера измазался в крови, когда помогал нести Мармеладова. «Был несколько в бреду, но помню все подробности».

– Это слишком известный феномен, – подтвердил Зосимов как врач. – Исполнение дела иногда мастерское, прехитрейшее, а само начало поступков расстроено и зависит от разных болезненных впечатлений. Похоже на сон.

Раскольников рассказал, что отдал семье погибшего Мармеладова все деньги, которые прислали ему мать с сестрой.

– Я права не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались. Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь, не то: подыхайте собаки, если вы недовольны. Так ли Дуня?

– Нет, не так, – возразила та твёрдо.

– Ба! да и ты... с намерениями!.. – пробормотал Родион. – Я бы должен был это сообразить... Что ж, и похвально... и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее – несчастна будешь, а перешагнешь – может, еще несчастнее будешь...

– Полно, Родя, – успокаивала сына Пульхерия Александровна. – Я уверена, всё, что ты делаешь, прекрасно!

– Не будьте уверены, – скривился Раскольников.

Чтобы сгладить напряжённость разговора, Пульхерия Александровна стала рассказывать про смерть жены Свидригайлова, Марфы Петровны, и про слухи, что Свидригайлов перед этим её сильно избил.

– Он вообще с ней всегда был очень терпелив, – ввязалась Дуня. – Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь лет... Как-то вдруг потерял терпение.

– Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет крепился? – любопытствовал Родион.

– Нет, нет, это ужасный человек! – нахмурилась Дуня. – Ужаснее я ничего и представить не могу.

– И охота вам, маменька, о таком вздоре рассказывать, – вдруг перебил Раскольников.

– Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж и заговорить, – воскликнула мать.

– Полноте, маменька, успеем наговориться! – сказал Раскольников – и тут же поймал себя на мысли о том, что после совершённого убийства уже ни о чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему будет просто и сердечно говорить.

Мысль эта была так ужасна, что он забылся, встал и побрёл из комнаты, никого не видя. Разумихин схватил его за руку, вскрикнув: «Что ты?» Раскольников спохватился и сел.

Зосимов ушёл.

– Прекрасный, превосходный, образованный, умный человек, – говорил о нём Раскольников скороговоркой. Потом кивнул на Разумихина. – Вот и этот тоже хороший человек! Нравится он тебе, Дуня?

– Очень! – ответила та.

Разумихин страшно сконфузился.

Раскольников вдруг стал вспоминать о том, как хотел жениться на дочери квартирной хозяйки.

– Она больная такая девочка была, совсем хворая; нищим любила подавать, и о монастыре всё мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить... Дурнушка такая... собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил... Так... какой-то бред весенний был...

– Нет, тут не один бред весенний, – воскликнула Дуня.

– Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, – оглядывалась вокруг Пульхерия Александровна.

– Да, квартира много способствовала... – задумчиво протянул Родион.

Он вдруг обрадовано вспомнил, что хотел говорить и о деле.

– Дуня, – начал Раскольников. – Я от главного моего не отступлюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.

– Брат, – отвечала Дуня. – Ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Хотя я, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но для меня это не самое главное. Я выхожу за Петра Петровича, потому что из двух зол выбираю меньшее. Я намерена честно исполнить всё, чего он от меня ожидает, и его не обманываю. Манера и форма сватовства Петра Петровича показали мне тотчас же, чего ему надобно. Он, конечно, себя ценит слишком высоко, но я надеюсь, что он и меня ценит.

– Ты лжешь, сестра!.. Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним.

– Неправда, не лгу!.. Я не выйду за него, не быв твердо убеждена, что сама могу уважать его. К счастью, я могу в этом убедиться сегодня же. А такой брак не есть подлость. Если я погублю кого, так только себя одну... Я еще никого не зарезала!.. Что ты так смотришь на меня? Что ты так побледнел, Родя?! – вдруг воскликнула Дуня.

– Нет, нет... вздор... ничего!.. Немного голова закружилась, – бормотал Родион.

Мать и сестра показали Раскольникову последнюю записку Лужина. Разворачивая его, он вдруг приостановился, как бы пораженный новою мыслью:

– Странно, да из чего я так хлопочу? Да выходи за кого хочешь!

Раскольников прочёл записку.

– Удивительно, ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор у него такой... с замашкой, – а ведь как безграмотно пишет.

– Да ведь они и все так пишут, – заметил Разумихин. – Это судейский слог.

– Там есть одно выражение: «пеняйте на себя», – продолжал Родион. – Это всё равно что угроза вас обеих бросить, если будете непослушны, и бросить теперь, когда уже в Петербург вызвал. И в письме подленькая клевета на мой счёт. Я деньги отдал вчера вдове чахоточной и не «под предлогом похорон», а прямо на похороны, и не в руки дочери – девицы, как он пишет, «отъявленного поведения» (и которую я вчера в первый раз в жизни видел), а именно вдове. Написано с слишком явным обнаружением цели и с поспешностью весьма наивною. Человек он умный, но чтоб умно поступать – одного ума мало. Что ж вы решили?

– Я решила настоятельно просить тебя, Родя, непременно быть у нас на этом свидании, – сказала Дуня.

– Приду! – обещал Раскольников.

Дуня пригласила на свидание с Лужиным и Разумихина.

– Да, пусть уж так и будет, – прибавила Пульхерия Александровна. – Не люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду говорить... Сердись, не сердись теперь Петр Петрович!

 

Для перехода к краткому содержанию следующей / предыдущей главы «Преступления и наказания» пользуйтесь расположенными ниже кнопками Вперёд / Назад.

© Автор краткого содержания – Русская историческая библиотека.