Глава третья. НА ПОДМОСТКАХ
(окончание)
(См. предыдущую статью: Троцкий и Парвус.)
9 января 1905 года огромная демонстрация под руководством священника Гапона направилась к Зимнему дворцу царя в Петербурге. Демонстрация была совершенно мирной. Демонстранты несли иконы, хоругви и портреты царя. Они намеревались вручить царю довольно умеренную петицию, взывающую о помощи[1].
Войска, охранявшие Зимний дворец, получили приказание стрелять по демонстрантам. Мирная процессия превратилась в кровавое побоище, тотчас получившее название Кровавого воскресенья.
Троцкий. Биография
Троцкий услышал о побоище по своем возвращении в Женеву из одной из многочисленных поездок. Выслушав рассказ Мартова о демонстрации к Зимнему дворцу, «он побледнел, почувствовал головокружение, чуть не потерял сознание». Эмоциональное возбуждение, хотя и обычное для Троцкого, на сей раз имело вполне объективную причину. Весть о Кровавом воскресенье пришла буквально по пятам нескольких оптимистических предсказаний, сделанных им на основании хода русско-японской войны. В ноябре и декабре 1904 года Троцкий опубликовал статьи, в которых критиковал чересчур «снисходительное» отношение меньшевиков к русским либералам; в этих статьях содержались страстные предсказания приближающегося переворота в России. Большинство соратников считали надежды Троцкого сильно преувеличенными. Вот почему теперь, услышав от Мартова о Кровавом воскресенье, Троцкий так возбудился. То, что его соратникам казалось результатом эйфории, теперь подтверждалось жизнью. События разворачивались стремительно. Эмигранты завороженно следили, как история сливается с их собственными мечтами.
Троцкий решил броситься в неизвестное. У него не было никаких организационных связей и никакого плана. В самой попытке возвращения в Россию таился немалый риск. Его могли арестовать как беглого ссыльного. Его могли даже приговорить к каторжным работам[2].
Но в феврале 1905 года сомневаться было уже невозможно. «Я больше не мог оставаться за границей. С самого съезда я не имел никаких контактов с большевиками. Я порвал организационно с меньшевиками. Единственное, что мне оставалось, – действовать по собственному усмотрению». Этим словам суждено было, по существу, оставаться его девизом вплоть до 1917 года.
Прежде всего он выслал вперед Наталью, чтобы приготовить жилье. Сделать это надлежало, конечно, втайне. Затем он должен был укрепить свои «теоретические позиции». Он бросился назад в Мюнхен, чтобы показать Гельфанду гранки своего нового памфлета. В нем он разносил меньшевиков за половинчатость и нерешительность. Гельфанд прочел статью с восторгом, нараставшим по мере чтения. Содержание, а особенно предмет статьи, настолько его разожгли, что он тут же выразил желание под ней подписаться. Это был чуть ли не первый пример марксистского документа, в котором теоретический анализ ситуации переплетался с практическими возможностями. Гельфанд согласился написать предисловие к статье. В этом предисловии он пророчески предсказал – впервые в истории, – что марксистская партия может «взять власть» в России. Дерзость этого пророчества превосходила даже смелость самого Троцкого.
И большевики, и меньшевики выступили против этого пророческого предсказания, хотя и по разным причинам. Как марксисты, они не могли согласиться с выводом, который Гельфанд сделал, исходя из здравого смысла. При всей смелости своего предсказания он, однако, не говорил о «диктатуре пролетариата». Он употреблял термин «рабочее правительство», исходя из того, что коль скоро рабочий класс сможет сбросить буржуазию, то его делегаты естественным образом станут решающей силой в любом временном правительстве.
Пробыв несколько недель в Мюнхене и написав еще несколько статей, в которых безудержные мечты чередовались с бесстрастным анализом предстоящих действий, Троцкий в конце концов выехал вслед за Натальей в Киев. Это был в то время один из центров марксистского подполья. К тому же полиция там была не так активна.
В Киеве он встретился с одним из самых выдающихся членов крохотной большевистской верхушки Леонидом Красиным. Обеспеченный инженер, Красин занимался сбором денег для партии. Будучи сторонником примирения двух партийных группировок, он в этом вопросе сочувствовал Троцкому.
Троцкий намного опередил других эмигрантов. Те все еще не имели четкого представления о том, что происходит в России, и продолжали обсуждать положение, оставаясь в Европе. Таким образом, он с самого начала вырвался вперед.
В середине октября из Петербурга пришло сообщение о всеобщей забастовке. «Шуршание газетного листа в тишине гостиницы показалось мне грохотом обрушившейся лавины... Революция была в разгаре».
Троцкий помчался в Петербург. Уже на следующий вечер он впервые выступил перед подлинно широкой аудиторией на импровизированном массовом митинге.
Это было совершенно не похоже на его прежнюю жизнь в узком кругу с его специфическим профессиональным жаргоном. Теперь он впервые имел возможность обращаться не к марксистам, социалистам или народникам, а к обыкновенным людям. Большинство из них не знало или не понимало специфических революционных терминов. Этим выступлениям суждено было выдвинуть Троцкого на его особую роль «публичного» революционера. Троцкий, именно потому, что он был относительно свободен от фракционных привязанностей, мог выражать общие цели революции на ее нынешнем общественном этапе. Поэтому ему было легче выступать перед не вовлеченными в партийные распри массами, чем любому другому марксисту.
Его внешний вид тоже разительно изменился. Он был «элегантно одет и выглядел благовоспитанным и чрезвычайно важным господином. В нем трудно было узнать Леву Бронштейна с его небрежно заправленной рубашкой и другими приметами прежней простоты».
Петербургская забастовка началась с требования печатников об улучшении условий труда. Почин был подхвачен в других областях промышленности и перебросился даже в провинцию. Подпольные марксистские группы были застигнуты врасплох. Вскоре к экономическим требованиям рабочих присоединились требования конституционных реформ.
Забастовки положили начало организации, которая приобрела всемирную известность под названием Совета рабочих депутатов.
Крохотная группка большевиков столицы не имела никакого отношения к созданию Совета. По правде говоря, на этой стадии своего развития большевизм относился к Совету неодобрительно. Большевики, которые как раз в это время пытались создать массовую партию, видели в Совете конкурента. Поэтому в целом они относились к Совету настороженно.
Любопытно, что Совет возник в результате директивы царских властей. После трагедии Кровавого воскресенья царь распорядился назначить следственную комиссию, которая должна была заслушать жалобы рабочих, переданные через их представителей, избранных на предприятиях. Но дело не сдвинулось с места, пока забастовщики почти пятидесяти типографий не дали своим депутатам наказ создать Совет. Так возникло ядро организации, которая вскоре была усилена депутатами, избранными на других предприятиях.
Это и был прообраз петербургского Совета 1905 года. До сих пор рабочий класс был конституционно бесправен. Поэтому Совет играл роль законного выразителя воли значительной части населения. Почти половина рабочих Петербурга – около 200.000 человек – приняла участие в выборах нескольких сотен (400 – 560) депутатов Совета.
Марксисты разделились по вопросу об участии в Совете. А пока они продолжали спорить, царь опубликовал манифест, в котором обещал провести основные конституционные реформы и ввести всеобщее избирательное право.
Внезапность этого шага и само содержание манифеста вызвали немалое общественное оживление. Манифест казался свидетельством бескровной, капитуляции царизма.
18 октября Троцкий шагал вместе с большой, шумной толпой по направлению к Технологическому институту. Демонстрантов сопровождали конные жандармы, однако никаких инцидентов не произошло. Лишь изредка жандармы теснили людей лошадьми. Молодые рабочие срывали бело-красно-голубые царские знамена с окон домов и вешали вместо них самодельные красные флаги. Когда полиция и жандармы преградили толпе путь к Технологическому институту, она двинулась к университету, обычному месту массовых митингов. В университетском дворе демонстрация слилась с митингующими толпами.
Накануне Троцкий впервые появился в Совете. Он заявил, что представляет меньшевиков. Он назвался Яновским – по имени деревни, которую когда-то купил его отец. Кое-кто из присутствующих знал, что это тот самый Троцкий, который писал для «Искры» и назывался также Петром Петровичем.
Теперь он перегнулся через край балкона, чтобы произнести свою первую речь перед «беспартийной массой».
«Десятки тысяч людей, еще разгоряченных борьбой и опьяненных своей первой победой, стояли перед университетом. Я выкрикнул им с балкона, что половинчатая победа не надежна, что противник упрям и несговорчив и что их ожидает ловушка. Я разорвал царский манифест и пустил его обрывки по ветру».
Троцкий весьма сдержан в этом описании своего первого шага в большой политике. На самом деле эта его речь и последовавшие за ней другие сделали его знаменитым.
В конце октября в Петербург прибыл Гельфанд, тоже возбужденный происходившими событиями. Он был избран в члены Совета. Троцкий и Гельфанд немедленно заняли исключительное положение. Ленин и Мартов прибыли в Россию только в ноябре, после общей политической амнистии, провозглашенной царем 30 октября. К тому времени, когда они прибыли, Троцкий и Гельфанд уже представляли собой весьма влиятельный тендем.
Все недолгое время существования Совета – оно продолжалось 50 дней, – Троцкий проявлял невероятную активность. В начале ноября он и Гельфанд завладели маленькой, прежде неприметной, либеральной «Русской газетой» и превратили ее в пользовавшееся шумным успехом массовое издание. Это несомненно была первая популярная социалистическая газета в России. Кроме того, Троцкий писал в газету, издававшуюся самим Советом – «Известия». Она отличалась примитивным, рассчитанным на массы языком и появлялась от случая к случаю. Позже он стал писать еще и для большой ежедневной меньшевистской газеты «Начало».
Троцкий (стоит в центре с бумагами) среди депутатов Петроградского Совета 1905 года
В свои 26 лет Троцкий достиг такого положения, при котором он мог заказывать статьи у самых знаменитых европейских социалистов – Бебеля, Каутского, Розы Люксембург, Франца Меринга, а также Плеханова. Как журналист, он пользовался огромной популярностью. Он не только поднял тираж «Русской газеты» с 30 тысяч до 100 тысяч за несколько дней и до полумиллиона – в течение месяца, но вдобавок ухитрился превратить меньшевистское «Начало» почти что в свой собственный орган.
«Начало» пользовалось значительно большим влиянием, чем большевистская печать, несмотря на участие в последней Горького и Луначарского, не говоря уже о Ленине. Большевистское периодическое издание «Новая жизнь» имело тираж всего 50 тысяч экземпляров.
Совет был совершенно бессилен. Несмотря на поддержку большевиков, меньшевиков и социал-революционеров (эсеров), он был мертворожденным детищем революции. Его непреклонные требования, предъявляемые от имени огромного числа рабочих столицы, оставались требованиями, предъявляемыми к властям. Он был лишен возможности воплотить их в жизнь.
Деятельность Совета свелась фактически к одной агитации. Но для Троцкого именно этот вид деятельности был самым важным.
Совет, возникший чуть ли не за одну ночь, прекратил существование почти столь же внезапно. Некоторые его руководители были арестованы 22 ноября, после восстановления цензуры. Председатель Совета оказался среди арестованных. Троцкий был избран одним из трех новых сопредседателей. В своем выступлении по этому поводу он обнаружил явную двойственность. Он проявил себя умеренным, выступив против призыва некоторых членов Совета ответить террором на царский манифест (любопытно, что эти предложения были внесены эсерами). В то же время он выступил как экстремист, когда призывал к вооруженному восстанию.
Этот призыв был, несомненно, столь же опасен, сколь и бесплоден. Не было ни оружия, ни организации. Для Троцкого это был всего лишь еще один способ радикализировать таким призывом психологию рабочих масс.
Совет не только призвал к вооруженному восстанию, идею которого защищал Троцкий, но и опубликовал так называемый Финансовый манифест, составленный Гельфандом и пространно осуждавший все действия администрации. Манифест призывал народ не пользоваться государственными банкнотами, не платить налогов, забирать свои деньги из банков и так далее.
Как Финансовый манифест, так и призыв к вооруженному восстанию были явно выше возможностей Совета. По сути они отражали тот факт, что Совет, по самой своей природе, вообще ничего не может осуществить. Всё это были очевидные суррогаты реальных действий. Троцкий жонглировал словами или, быть может, идеями.
Правительство наконец решило вмешаться. 3 декабря полиция обрушилась на Совет. Известие о готовящемся налете поступило в тот момент, когда шло заседание Исполкома под председательством Троцкого. Исполком принял решение продолжать заседание как ни в чем не бывало, но не оказывать сопротивления. Полицейских сопровождали гвардейцы, жандармы и казаки.
Раздался топот сапог и бряцание сабель. Троцкий с балкона приказал всем немедленно подчиниться и сломать затворы своих револьверов перед тем, как отдать их полицейским. «Мы еще раньше решили, что стрелять здесь будут только провокаторы или полицейские!» Затем он снова занял свое место в рядах Исполкома.
Отряд полицейских и солдат занял наружные коридоры. Офицер вошел в комнату Исполкома, прервав на полуслове очередного оратора. Обратившись к Исполкому, он начал зачитывать приказ об аресте.
Троцкий резко оборвал его: «Не мешайте докладчику. Если вы хотите выступить, сообщите мне свою фамилию. Я запрошу собравшихся, хотят ли они вас слушать».
Сбитый с толку офицер замолчал. Когда оратор кончил свою речь, Троцкий обратился к Исполкому с вопросом, следует ли разрешить офицеру выступить с заявлением «для информации». Затем офицеру было разрешено зачитать приказ. Троцкий заявил, что Исполком принимает приказ к сведению и переходит к очередным делам. На трибуну поднялся следующий оратор.
Растерявшийся офицер пробормотал: «Прошу прощения, но...» Троцкий снова резко оборвал его: «Прошу вас не мешать. Вы получили слово, вы сделали свое заявление, мы приняли его к сведению». Затем он повернулся к Исполкому: «Будем ли мы вступать в дальнейшие переговоры с полицейским?» «Нет». «Тогда попрошу вас покинуть помещение», – сказал Троцкий.
Смутившийся офицер что-то пробормотал и вышел. Троцкий предложил всем присутствующим избавиться от компрометирующих документов и не называть свои имена полиции.
Спустя несколько минут офицер вернулся в сопровождении взвода солдат. Оратор обратился к солдатам на свой революционно-патетический манер, призвав к солидарности солдат и рабочих перед лицом отказа царя выполнить обещания собственного манифеста. Офицер вывел солдат из комнаты и приказал им стоять в коридоре.
В конце концов на подмогу полиции прибыл большой отряд. Троцкий торжественно произнес: «Заседание Исполкома объявляю закрытым». С этой минуты первый Совет стал достоянием истории и, что еще важнее, – мифологии.
(См. далее: Троцкий – суд по делу Совета Рабочих депутатов 1905 г.)
А. И. Солженицын об этих же событиях:
«Потрясающая весть о расстрелах 9 января Пятого года в Петербурге – застала Троцкого в Женеве. Вот оно, вот оно, началось! Глухая и жгучая волна ударила в голову: пришёл Час! И – мой час. И – ни минуты больше не оставаться за границей, нельзя опоздать! И – кинулись в Россию, Наташа вперёд, сам за ней, сперва в Киев. (В Вене узнали об убийстве великого князя Сергея! – скорей! скорей!)
Приехали – а никакой революции нет. Опять всё забыла и простила рабская страна? Несотрясённый обычный быт, и приходится по-старому скрываться, по подложному паспорту отставного прапорщика, несколько недель переходил с квартиры на квартиру – то у трусливого адвоката, то у профессора, то у либеральной вдовы, даже и в глазной лечебнице в качестве мнимого больного.
В Киеве познакомился с молодым энергичным инженером Красиным, членом большевицкого ЦК, – решительным, с административными ухватками, с широким кругом знакомств и связей, каких у подпольщиков не бывает, выдающийся реализатор, у него и тайная типография и изготовление взрывчатых веществ, закупка оружия, – разве такие люди есть у меньшевиков? Нет, надо объединяться, – и Красин тоже так думал. А вот – писать прокламации не умеет, Троцкий писал ему, и печатали. Красин же дал явку и в Петербург, да какую великолепную: на территории Константиновского артиллерийского училища, у старого врача (даже вот какие сочувствуют нам)!
Но ни в марте, ни в апреле 1905 революция так и не началась… А Наташу на первомайском собрании в лесу арестовали. Рано приехали? Рано. Какой порыв сорван! И Лев перебрался в безопасную Финляндию. Тут наступила передышка: напряжённая литературная работа, но и лесные прогулки. С мая по октябрь жил в отелях – и жадно пожирал газеты, даже изучал их, малейший признак, когда же проглянет наше? А больше никто из эмигрантов и не возвращался в Россию. За границей же предполагался объединительный съезд – но состоялся только большевицкий, названный Третьим. Красин ехал туда, и Троцкий внушил ему свои последние разработки: из теории перманентной революции практически вытекает, что временное революционное правительство пролетариата должно быть создано не после победы вооружённого восстания, а в самом ходе восстания. Деятельному Красину это понравилось, и он на съезде высказал от себя такую поправку к ленинской резолюции – и Ленин не смог возразить, попался.
Такой уверенный в прежние годы, – с начала революционных событий Ленин ослабел, уверенность свою потерял. Вот, не торопился ехать в Россию, сидел в эмиграции – из избыточной осторожности или даже трусости?
А в Финляндии – величественные сосны, неподвижные озёра и вот уже осенняя прозрачность. Троцкий перебрался ещё глубже в леса, в одинокий пансион с названием «Покой», по осени пустующий. Вот уже выпал и ранний снег. Писал, гулял. А газеты приносили вести о начале стачки в России, вот и всё шире, перебрасывается из одних городов в другие. И вдруг – всеобщая! Как шторм ударил в грудь! Это – уже Революция! Стремительно расплатился с пансионом, заказал лошадь до станции – и уже летел навстречу, срывая пену с океанских валов. Всеобщая стихийная стачка, какой ещё не видел мир! – это и есть восстание пролетариата!
И в тот же вечер уже выступал в актовом зале Политехнического института. Революция – родная стихия, какой он жаждал всегда. Он знал, что создан только и именно для неё, без него – она и произойти не может! Он уверенно двигался в огромности событий – и кажется, ясно предвидел завтрашний день. Он – вовремя оказался тут, как политический учитель рабочих масс, и легко принимал решения под огнём. Тут без него завязался внепартийный выборный от заводов рабочий совет – Троцкий мгновенно подхватил этот «Совет рабочих депутатов». Тут же – струсивший царь выпустил манифест 17 октября. А 18-го Троцкий с балкона университета на Васильевском острове – рвал царский манифест и пускал его клочья по ветру: это – западня! это – лишь полупобеда, она ненадёжна! не примиряйтесь и не верьте царизму!
Не либеральная оппозиция, не крестьянское восстание, не интеллигентский террор – нет, рабочая стачка впервые поставила царизм на колени! Теория перманентной революции вот уже выдержала первое большое испытание: перед пролетариатом открывается самому провести революцию и уже сейчас брать власть!
И Троцкий кинулся в руководство Советом. И одновременно писал, писал – сразу в три газеты. (Жил под одной фамилией, в Совете на всякий случай выступал под другой, а уж писал под третьей, как Троцкий.) Тут – приехал и Парвус, присоединился к руководству Совета (но он – не вождь!), с ним вместе забрали в руки маленькую «Русскую газету», нашли деньги, подкинули её тираж выше 100 тысяч. Тут меньшевики задумали, в подражание левой Марксовой «Новой рейнской газете», выпускать «Начало», – успевал обильно писать и у них. (Приехал и Мартов, вёл газету, – но то ли в неврастении, в психической усталости, каждое событие повергало его в растерянность, – нет, и он не вождь.) И ещё Совет выпускал свои «Известия», – писал Троцкий и там. И ещё успевал писать – воззвания, манифесты, резолюции… вертелся в водовороте, и сам же его создавал – родная мятежная стихия!
Сила Совета была в его безпартийности – как бы самодеятельность масс! А Ленин был сперва против: будет конкуренция для партии. Потом большевики увидели свою ошибку и тоже потянулись в Совет – и теперь требовали, чтоб он подчинялся с-д партии… (Ленина долго не было, большевики без него мотались безпомощно, он приехал в ноябре, уже после объявления амнистии, и не мог найти себе места в революции, и теперь выглядел ощипанным, совсем не тем «кандидатом в Робеспьеры», как предсказывал Плеханов.)
Случилось так, что на пару дней раньше, чем Троцкий приехал из Финляндии, Совет уже избрал своим председателем Хрусталёва-Носаря. Но это была ничтожная фигура, а все важные решения Совета формулировались Троцким, им же вносились сперва в Исполнительный Комитет, потом от его имени в Совет. И все главные (картинные!) речи произносил в Совете он: «Рабочий класс на кроваво-красных стенах Зимнего дворца кончиком штыка напишет свой собственный Манифест!» (Пора начинать всеобщее восстание! С трибуны Совета – потрясали револьверами, финскими ножами, проволочными петлями.) А после ареста Хрусталёва создали президиум из трёх лиц, а его председателем – Троцкий же. Взоры всей России – на петербургском Совете, едва ли не сам Витте считался с Троцким как с равным. Тут (по идее Парвуса) издали оглушительный Финансовый манифест: лишаем денег трон Романовых! (Идея в том, что и не только на сегодня, но и после революции никаких долговых обязательств Романовых победоносный народ не признает, не давайте им взаймы никто!) И – подошёл конец 52-дневной эпопеи Совета, ясно стало, что – теперь не простят, перехватают всех. Отряд вошёл в зал арестовывать в момент, когда Троцкий вёл собрание. Он – долго не давал офицеру даже прочесть приказ об аресте, затем не давал осуществить его: «не мешайте оратору!», «покиньте помещение!». А потом, уже с хор, кричал: «Оружия врагу не сдавать!» – и члены Совета портили своё оружие, стуча металлом о металл, – зубовный скрежет пролетариата!
Таких картин – история не забывает! – рядом с братьями Гракхами! рядом с парижскими коммунарами!
А почему революция не смогла победить? Потому что крестьянство – это протоплазма, из которой лишь дифференцируются классы общества. У крестьянства – локальный кретинизм: у себя дома, рядом, – он барина громит, но не понимает, что этого мало, что надо громить и всё государство сразу! Нет, надев солдатские шинели, крестьяне расстреливают рабочих».
(А. И. Солженицын. Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Глава 179.)
[1] Так – в тексте книги Дж. Кармайкла. На самом деле затесавшиеся в ряды демонстрантов социалистические активисты во многих местах стреляли и бросали камни в войска. Опубликованная накануне демонстрации петиция содержала самые крайние политические требования – и ни одного чисто «рабочего». (Прим. составителя сайта «Русская историческая библиотека».)
[2]А. И. Солженицын о том, как Ленин с женой узнали о начале революции 1905 г.:
«...Шли январским вечером с Надей по улице — навстречу Луначарские, радостные, сияющие: «Вчера, девятого, в Петербурге стреляли в толпу! Много убитых!!» Как забыть его, ликующий вечер русской эмиграции! — помчались в русский ресторан, все собирались туда, сидели возбуждённые, пели, сколько сил добавилось, как все сразу оживились… Длинный Троцкий, ещё вытянув руки, носился с тостами, всех поздравлял, говорил, что едет немедленно. (И поехал.)»
