Одна из творческих целей его [Замятина]: «синтез фантазии и реальности».
«РАССКАЗ О САМОМ ГЛАВНОМ» (1923). Острого атеиста, вот его потянуло к мистике или к какой-то высшей философии – о Вселенной, однако без Творца. Но когда миростроение с дуплом – трудно сочинить философию, очень напряжённо.
Эта напряжённость, трудность, заумность, усложнённость – во всём построении рассказа, от самого начала трёхобъективного: червь – люди на Земле – дальняя Тёмная планета. Идея: одноприродность всего и всех во Вселенной, всеобщее сцепление существ и событий. Да, собственно – вот и всё. Ещё – непрекращаемость жизни: от столкновения Тёмной планеты с Землёй зачатие новой, третьей, жизни. Прямо от Куковерова: «И понимает: смерти – нет». (А она-то – есть.) Ещё – вечность страстей, даже перешагивающая через родство: мать изводится, как сын берёт её дочь.
Евгений Замятин (1884-1937). Портрет работы Б. Кустодиева, 1923
Пейзажи и сцены на Тёмной планете – выше всяких похвал, какая фантазия, и притом же инженерная, это – жанр Замятина. (Проглатываем, что при отсутствии воздуха они ходят без масок и разговаривают без воздушной среды.) И всё – очень киносценично, прямо – уже кино. (А вот – никто не снял.)
Эти всеобщие единства и связь существ и событий – проводятся многократно. На Земле: голубые ставни – и в городе и в Келбуе; уголок губ у Тали и у застреленного; шмель – и у солдата «жёлтая со шмелиным волосом грудь»; и Куковеров угождает в ту же ложбину меж талиных колен, куда упал вчера червь (и так же – накануне своей смерти); и Звезда видна на небе из Келбуя; и Мать, глядящая прощально на сына, – и там, и здесь; и одни и те же позы умерших, убитых – что на Тёмной планете, что на Земле; переводом стрелок взрывают на Звезде – и тут же стрелки в голове Куковерова.
Философская концовка, на Звезде о Земле: «там – воздух, там дышат день и ночь, там не надо убивать» (здесь и ниже курсив мой. – А. С.). (Замятин, отболевший революцией.)
Снова несравненная сжатость повествования! то, что и называют в физике «ядерной упаковкой». Эта сжатость прямо и определяется, и обыгрывается в рассказе: «чтобы в часы втиснуть годы, чтобы всё успеть» – из любимых мыслей Замятина о XX веке. Через сжатость времени (и даже веков) уравнивает прошлое с настоящим. Всё крестьянское восстание показано несколькими обрывистыми мелькающими картинками – а совершенно цельное впечатление!
И какой сжатый синтаксис! (Его примеры пишу отдельно.) И как сжата прямая речь, сколькое – на обрывах, паузах, недоговорённостях – мастерство! Нарисовано по одному бойцу с каждой стороны: «голова на шесте» и «красная рябая улыбка» – и оба они живы, и отряды как будто воплощены целиком.
Но и спросишь себя: а может быть эта предельная сбивчивость, неоконченность всего говоримого (правда, больше в минуты волнения) – уже и искусственна? А это повторение и повторение одних и тех же коротких примет – уже через меру экспрессивно? уже и до примитивности?
Ещё специальный приём: Замятин не раз смело меняет местоимение персонажа на «я» – в том числе и между воюющими, чтобы выпуклей братоубийство, – этим отождествляет и себя (и читателя) с персонажем, или даёт тому отчётливее выразиться.
Отличная мужская речь. А как ярко: келбуйцы отказались сдаться, рябой перед смертью сморкается в свой картуз (!): «Зря вы, ребята, всё-таки православные».
И какая фигура наглого бедняка Филимонова, ставшего ненавистным председателем, – реальное советское.
Но бывших революционеров не мог не вздуть в благородство: Дорда (чех? так нет, орловец, но характерно, что подхвачено чужестранное) предлагает приговорённому Куковерову: его, Дорду, убить, а самому остаться живым. И как пафосно они когда-то в камере благородничали с папиросой: нет того, чтоб выкурить пополам, – неподеленную цельную папиросу «прибили гвоздём к стенке». (А откуда в камере гвоздь? чушь, или в царских бывало?)
Между воюющими автор нейтрален. Да он же и занят космическими вопросами, как он может принять тут, на Земле, сторону? Не угождает цензуре, что, мол, за красных. Но и не потакает нам, что за восставших мужиков. Всё же:
«Сломать тех – прочь с земли – чтоб не мешали счастью»!
Это – мы узнаём...
Частные примеры (другие – ниже, в Синтаксисе, Наружностях, Пейзаже):
сердце – как звон часов в бессонницу (и повторяется);
сердце настежь; настежь глаза (и «душа настежь» – повторяет);
закутанный голос;
тёмный голос, из-под наваленного вороха;
голос с весёлым ознобом;
мохнатый гул, мохнатый кряк;
наваленная камнями тишина;
неслышный оглушительный рёв;
тугое дыхание, будто сразу весь воздух затвердел кусками;
смех – кусками, комьями – совершенно сухими, тотчас же рассыпающимися в пыль;
капли о камень, огромные в тишине;
спутанные соскочившие слова.
Отличное звукоподражание полёту пули: «фииеааау».
Но ведь и этих всех изобразительных возможностей тоже не так много? не угонишь на них одних литературу?
Через обрывистость речи – как глубоки и выпуклы чувства, особенно Тали. (Хотя и так: готова отдать девственность Дорде, чтоб только пустил её к Куковерову. Мотив женской расплаты уже был у него и в «Куличках».)
Рассказ – своеобычен, ни на что не похож, очень ярок, очень значителен, а всё-таки: «о самом ли Главном»?
Читаешь, восхищаешься, но всё больше чувствуешь: а чего, чего тут не хватает? А вот чего: простой сердечности, живого открытого, нескованного движения авторского чувства.
(Отрывок очерка о Евгении Замятине из «Литературной коллекции», написанной Александром Солженицыным.)