Красный суд

 

Впечатления защитника в революционных трибуналах Сергея Кобякова

 

«Горе вам, убийцы народов…»

 

 

 

I

 

Реформа судебных установлений

 

Захвативши власть, большевики немедленно приступили к «реформам». Началась ломка всех старых порядков и плохих, и хороших, и замена всего старого – новым, соответствующим новому строю. Радикальной ломке подверглись и старые судебные установления. Вышел декрет, которым уничтожались все старые суды, начиная от Сената и кончал судами мировыми. Были созданы новые суды. Большевики любят подражать Великой Французской Революции, и поэтому новые суды были названы трибуналами. Был создан Верховный Революционный Трибунал, единственное судилище на всю советскую Россию, которое должно было разбирать дела о государственной измене, спекуляции и саботаже, раз эти дела имели государственное значение. Приговоры этого суда не могли быть обжалованы ни в апелляционном, ни в кассационном порядке. Приговор никем не утверждался и должен был приводиться в исполнение в течение 24 часов. Первоначально состав Верховного Трибунала был семичленный, – председатель и шесть постоянных членов, назначаемых центральной властью. Но, спустя короткое время, семичленный состав был заменен трехчленным, причем в качестве судей назначались члены ЦИК. Основанием для такого изменения была, по-видимому, недостаточная суровость приговоров. И, действительно, после этой «реформы» смертная казнь стала почти единственным приговором, выносимым Верховным Трибуналом. В каждом губернском городе был создан революционный трибунал, который ведал дела всей губернии.

Компетенция его не была достаточно установлена и ему подсудны были дела о спекуляции и саботаже, не имеющие государственного значения и, кроме того, и другие разнообразные дела, которые по тем или иным причинам хотели изъять от народных судей и предать в революционный трибунал. Здесь большевики пошли дальше царских суровых законов. В дореволюционное время власть в лице командующего войсками в местностях, объявленных на положении усиленной охраны, могла передавать общеуголовные дела в исключительные суды, и в законе был точный перечень подобных преступлений: убийство, разбой, грабеж, поджог, потопление и изнасилование. Я не говорю о делах политических, которые весьма часто передавались в военные суда. Большевики расширили это уродливое явление, и в исключительные суда передавались все литературные дела, дела о растрате частных денег, мелкие мошенничества и т. п. Состав революционных трибуналов был сначала тоже семичленный, но вскоре по тем же основаниям был заменен трехчленным. В Москве, кроме губернского трибунала, был создан еще городской революционный трибунал, который судил за преступления, совершенные в Москве. На приговоры революционных трибуналов можно было приносить кассационные жалобы и протесты. Но декреты разрешали жаловаться и по существу, если жалобщик находил приговор несправедливым.

Уничтожив Сенат, большевики создали свою кассационную инстанцию – Кассационный Трибунал, единственный на всю Советскую Россию, который должен был следить за чистотою процесса и устанавливать единообразие судебных форм производства. Этот институт был поистине интернациональным. Председателем был латыш Карклин, который в то же время состоял председателем Верховного Трибунала, членами – немец и еврей. Кажется, это были все советские сенаторы. Среди членов Кассационного Трибунала был Могилевский, единственный юрист, который совмещал эту должность с должностью... помощника обвинителя при Верховном Трибунале. И встречались такие нелепости. По делу следователей, обвинявшихся в получении взятки, Могилевский был одним из обвинителей. Когда Крыленко обжаловал приговор в Кассационный Трибунал, то в Трибунале заседал тот же Могилевский. Протест против такого невозможного совмещения был отвергнуть, как буржуазный предрассудок.

Кассационный Трибунал присвоил себе функции и апелляционного суда. Не разбирая дела по существу, он то уменьшал, то увеличивал наказание, назначаемое Революционным Трибуналом. Обвиняемые в заседание Кассационного Трибунала не вызывались.

Московский Революционный Трибунал приговорил следователей, обвинявшихся в получении взятки, к тюремному заключению на шесть месяцев. Как известно, большевики отменили законы, регулирующие наказание за каждое преступление и единственным мерилом наказания была «революционная совесть» судей. Крыленко, обвинявший по этому делу, негодовал. Он подал кассационный протест, и во время нахождения дела в производстве Кассационного Трибунала провел декрет, в силу которого наказание за принятие взятки должно было быть не менее пяти лет общественных работ. На заседании Кассационного Трибунала Крыленко требовал увеличения наказания до пяти лет, в виду существования декрета, хотя этот декрет и появился после суда над следователями и после подачи протеста. Кассационный Трибунал пошел дальше и увеличил наказание обвиняемым до десяти лет общественных работ.

Помню дело священника 3., слушавшееся в Кассационном Трибунале по жалобе защиты. Священник З. судился в Витебском Революционном Трибунале. Он обвинялся в контрреволюции. Вина его заключалась в том, что во время антибольшевистских волнений в городе Городке, он отказался идти успокаивать разъяренную толпу горожан, когда насмерть перепуганные коммунисты прибежали к нему за помощью. Трибунал приговорил его к расстрелу. Когда открылось заседание Витебского Трибунала, вместо семи судей, которые должны были быть в составе Трибунала, налицо оказалось только шесть. Трибунал этим не смутился и открыл заседание. Во время чтения обвинительного акта ушли еще два члена Трибунала, а во время объяснения обвиняемых налицо было только три члена. На следующий день заседание открылось в присутствии пяти членов, а потом и это количество растаяло и были моменты, когда во время судебного заседания за судейским столом сидел один председатель. Все это защита занесла в протокол. До заседания я пошел поговорить по этому делу с Крыленко. Он признавал, что судьи поступили неправильно, но считал, что это не могло отразиться на правильности приговора, так как судьи «наверное рассказывали друг другу то, что происходило в их отсутствии». Мне стоило больших трудов убедить этого неудачливого генерал-прокурора высказаться за отмену приговора.

В Москве большевики пытались создать народный окружный суд наподобие старых окружных судов. Трудно сказать, какие дела должны были поступать в этот суд. По-видимому, об этом не знали и лица, стоявшие во главе советской юстиции. В действительности туда поступали и дела о спекуляции и об убийстве и кражах. Состав суда состоял из председателя и двенадцати заседателей – членов коммунистической партии. Сидели эти господа вместе за одним судейским столом и вместе совещались. Большевики очень гордились этим нововведением. Когда мы говорили представителям советской юстиции, что это громадный шаг назад по сравнению с судом присяжных заседателей, так как у заседателей отнята самостоятельность обсуждения дела, то большевики обычно отвечали: «Наши товарищи коммунисты судят на основании революционной совести и никакой председатель, даже если он буржуй, не сможет сбить их с толка». Заседателями в окружном суде бывали и женщины, часто очень почтенные старушки, которых, по-видимому, голод загнал в коммунистическую партию. После нескольких трогательных фраз, произнесенных защитником, эти старушки начинали плакать и поэтому приговоры в окружном суде выносились крайне мягкие, иногда доходившие до абсурда. Однажды в окружном суде судился красноармеец, незадолго вернувшийся из плена. Милиционер на Сухаревой башне обидел его товарища. Последний прибежал в Спасские казармы и рассказал об обиде. Обвиняемый выскочил на улицу с ружьем, разыскал обидчика и выстрелом в упор убил его наповал. Когда обвиняемый на суде стал рассказывать о своих боевых ранах, о том, как он страдал в немецком плену, заседатели плакали. Приговор был таков: красноармейца признать виновным в убийстве милиционера и вынести ему «общественное порицание».

В другой раз во время судебного следствия обнаружилось, что все дело спровоцировано агентами Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Суд постановил обвиняемого оправдать, а агента чрезвычайки предать суду, причем последний был немедленно арестован. Такое ведение дел не могло, конечно, нравиться заправилам, и народный окружный суд был очень скоро ликвидирован.

Все остальные уголовные дела, которые не попадали ни в Верховный, ни в Революционный трибуналы, разбирались в народных мировых судах. Состав этих судов был трехчленный, председатель и два судьи – члены коммунистической партии.

«Великая реформа» коснулась и предварительного следствия и положения зашиты.

Вначале своего царствования большевики ввели в революционных трибуналах публичные предания суду. На заседание были допущены не только официальные представители сторон, но каждый из публики мог взять на себя роль защитника, или обвинителя, и сообразно своим взглядам или доказывать необходимость прекратить дело, или требовать предания суду. То же самое сначала допускалось во время судебного следствия. Но скоро публичность предания суду была отменена, а затем состоялось распоряжение о недопущении в эти заседания и защитников. Таким образом, большевики вернулись к старому порядку, исказив его. Присяжная адвокатура была уничтожена. Вместо сословия присяжных поверенных была создана коллегия правозаступников[1]. Коллегия была автономна и имела свой выборный совет из 12 членов. Совет принимал желающих в члены коллегии, причем не должен был мотивировать отказ в приеме. Так как, согласно декрету, для поступления в члены коллегии не требовалось никакого образования, тем более юридического, совет стали осаждать прошениями о приеме люди, не имеющие никакого отношения к адвокатуре, бывшие приказчики, торговцы, прекратившие торговлю, и так называемые «аблакаты» из-под Иверской[2]. Совет всеми им, конечно, в просьбе отказывал и за свое шестимесячное существование не принял ни одного неюриста. На этой почве у совета возник целый ряд конфликтов с Юридическим отделом, который у большевиков по отношению к адвокатуре играл роль судебной палаты. Часто Юридический отдел запрашивал совет правозаступников, на каком основании такое-то лицо, член коммунистической партии, не принять в коллегию. Совет неизменно отвечал, что он не обязан мотивировать своего отказа. «Этак вы и Максима Горького не примете», – сказал однажды председатель Юридического отдела Чегодаев, ныне на радость многим ушедший в заоблачные выси.

Права, членов коллегии почти не отличались от прав членов присяжной адвокатуры. Член коллегии назначался советом на казенные защиты, мог вести любые дела, мог давать советы на дому и мог вступать в соглашения со своими подзащитными, но такого порядка большевики долго не могли терпеть. Первого марта 1919 года коллегия правозаступников была упразднена, а на её место создалась новая коллегия, которой большевики присвоили нелепое название «Коллегия правозащитников, обвинителей и представителей сторон». Декрет определил число членов этой коллегии в 200 человек, но пожелало вступить в нее только 60 лиц. (В упраздненной коллегии правозаступников в Москве было больше 800 членов.) Члены новой коллегии получали от Правительства жалованье и обязаны были по назначение обвинять и защищать. Они не имели права вести самостоятельно никаких дел, им строжайше было запрещено принимать клиентов на дому под страхом привлечения к суду за шантаж (?).

Обвинение было сорганизовано при ЦИК. и носило весьма длинное название: «Коллегия обвинителей при Верховном Революционном Трибунале при ЦИК.». Во главе коллегии обвинителей стоял бывший главковерх Крыленко, который действительно и был вдохновителем и руководителем советской юстиции, так как народный комиссар юстиции, робкий и безвольный Курский мало вмешивался в дела своего ведомства.

Николай Крыленко (партийная кличка - Абрам)

 

При Верховном Революционном Трибунале была следственная комиссия, возглавляемая супругой г. Крыленко, госпожой Размирович, женщиной жестокой и ограниченной. На самом деле всеми следственными действиями руководил Крыленко, который и выступал по этим же процессам в качестве обвинителя.

При революционных трибуналах были свои следственные комиссии, состоявшие из бесчисленного множества следователей. Большинство их были желторотые юноши и барышни с пышными прическами, важно ходившие на высоких каблуках. Безграмотны они были до абсурда. Поэтому в каждом следственном производстве встречались вопиющие недочеты, которые на суде трагически отражались на судьбе обвиняемых. Кроме того, большинство следователей брали взятки.

Такова была большевистская реформа старого суда, которая дала такие кровавые результаты. Я думаю, что в настоящее время дело советского правосудия еще ухудшилось, ибо в мае 1921 года вышел декрет, которым предписывалось трибуналам не объявлять подсудимым, в чем их обвиняют.

Этим декретом большевики выдали себе достойный аттестат…

 

 

 

II

 

Восстановление смертной казни. – Дело адмирала Щастного.  – Дело  15  провокаторов

 

Здание Судебных Установлений в Москве мало пострадало от восстания, но зато большевики постарались изгадить его внутри, и за несколько дней их господства помещение суда приняло совсем большевистский вид. В комнате, где хранились вещественные доказательства, подчас очень ценные, все было вверх дном. Все ценности были похищены. В уголовных отделениях лежали на полу груды порванных дел. Казалось, что какие-то люди искали «свои дела», чтобы их уничтожить. Некоторые залы заседаний были превращены в уборные.

В комнате Совета присяжных поверенных были разбиты и разорваны портреты всех председателей Совета, а портрет С. А. Муромцева работы великого художника Серова был прострелен около сердца. Позднее этот портрет, который по справедливости мог считаться одним из лучших произведений Серова, был украден. Словом, все было изгажено и испорчено.

Но большевики не могли удержаться от фарисейского жеста. В «Митрофановском» зале, в котором должен был заседать Верховный Трибунал, было место для обвиняемых, обнесенное решеткой. Большевики немедленно сняли решетку. «Разве можно допустить, чтобы свободный гражданин социалистической республики сидел за решеткой». Вместо решетки поставили латышей, которые с большим рвением, чем царские конвойные, охраняли обвиняемых. И большинство «свободных граждан» из этого места шли на смерть… Это можно в «социалистической республике»…

 

* * *

 

Первое дело, которое слушалось в Верховном Трибунале, было дело адмирала Щастного. Он обвинялся в государственной измене. Надо сказать, что у большевиков судят не по закону, а по «революционной совести». Все статьи закона материального и процессуального права уничтожены. Поэтому определением преступления судьи не стесняются. Почти все преступления подводятся ими под «государственную измену», пли под «спекуляцию».

«Государственная измена» Щастного заключалась в том, что он не исполнил приказа комиссара по военным и морским делам Троцкого и тем спас Балтийский флот.

Защищал Щастного В. А. Жданов, бывший защитник Каляева. Второго защитника А. С. Тагера Верховный Трибунал не допустил. Я помню, лет десять назад некоторые суды стали отказывать обвиняемому в допущении второго защитника, основывались на произвольном толковании статей Устава Уголовного Судопроизводства. Как возмущалось этим общественное мнение! Как протестовали все, в том числе и большевики, видя в этом стеснение прав защиты! А теперь. Возвысил ли кто протестующий голос?

– Нет! Спасибо, что допустили хотя одного защитника.

Недели за две до слушания дела Щастного, очередной съезд советов отменил смертную казнь по суду. Но через несколько дней Совет Народных Комиссаров издал декрет, которым разрешал судьям революционных трибуналов не стесняться в выборе меры наказания. Сопоставляя этот декрет с положением об отмене смертной казни по суду, нужно было признать, что трибуналы могли налагать любое наказание, вплоть до бессрочных общественных работ, за любое преступление.

Когда защитник Жданов, которого, по-видимому, волновал декрет народных комиссаров, упомянул в защитительной речи о смертной казни, он был немедленно остановлен председателем Карклиным. Казалось, при таком положении можно было быть спокойным за жизнь Щастного.

Адмирал Алексей Михайлович Щастный

 

Долго совещался Трибунал. Наконец, он вышел, и председатель Карклин, латыш, на ломанном русском языке стал читать приговор: «бывшего адмирала Щастного признать виновным в государственной измене…» Тут Карклин остановился, сделал минутную паузу и закричал во весь голос: «расстрелять в 24 часа».

И вспомнилось недоброе старое время, вспоминались военные суды и палач – судья Милков. Те же приемы, те же ухватки. У Милкова было обыкновение во время чтения приговора делать паузу перед фразой, которая должна была разрешить вопрос жизни или смерти обвиняемого. Бывало, ждешь этой минуты, и сердце готово лопнуть от волнения. А он  молчит и в упор смотрит на обвиняемого и только розовое пятно на его лбу (мы звали это пятно «печатью дьявола») делается багровым. Промедлить минуту, доведет обвиняемого до обморочного состояния, и спокойно скажет: «признал виновным и приговорил к лишению всех прав состояния и к смертной казни через повешение»… Какая радость охватила нас, когда после февральской революции правительство уничтожило смертную казнь. Чувствовали, что можем спокойно умереть. Восторжествовало то, за что мы боролись всю жизнь. И как насмеялась над нами действительность…

Все присутствующие застыли от изумления: «Как, смертная казнь? Ведь она отменена съездом советов, ведь председатель не позволил защитнику в речи говорить о ней...» Бросились к Крыленко, который обвинял  Щастного. – «Чего вы волнуетесь, – сказал этот обер-фарисей, – Щастный не приговорен к смерти. Если бы его приговорили, то председатель прочел бы: «Щастного приговорить к смерти», а председатель огласил: «Щастного расстрелять», – а это не одно и то же».

Редактору Московских «Известий», Стеклову, по-видимому, понравилось это гениальное толкование, и на следующий день это заявление было напечатано в официальной газете.

Среди членов Трибунала, осудивших Щастного на смерть, был рабочий Галкин. Этот человек когда-то, при царе, был приговорен военным судом к смерти, и от смерти его спасла энергия его защитника В. А. Жданова, теперешнего защитника Щастного. Мы узнали «тайну совещательной комнаты». Больше всех настаивал на смерти этот Галкин; он произносил в совещательной комнате речи, он всячески склонял колеблющихся и добился своего. Так отплатил этот негодяй за свою спасенную жизнь.

Через 24 часа Щастный был расстрелян. Он умер весьма мужественно.

 

* * *

 

Первый вынесенный Трибуналом приговор взволновал нас всех. Мы понимали, что достаточно вынести первый приговор, как в дальнейших не будет недостатка. Мы уже видели, во что вылились в чрезвычайках зверские инстинкты большевиков.

Будущее не замедлило оправдать наши опасения. Спустя некоторое время после убийства Щастного в Верховном Трибунале рассматривалось дело о 15 «провокаторах». Все они, будучи членами социалистических партий, были при царе агентами охранных отделении. При Временном Правительстве «провокаторов» судил  Совестный Суд. Часть была освобождена из тюрьмы, а пятнадцать человек решено было оставить в тюрьме до созыва Учредительного Собрания, которое и должно было бы решить, как с ними поступить.

Защитники были по назначению профессионального союза адвокатов. Верховный трибунал приговорил восемь человек к смерти, а остальных к общественным работам. Жены и дети осужденных бросились на квартиру председателя Центрального Исполнительного Комитета Свердлова и сталиумолять его о пощаде.

Свердлов принял их весьма сурово.

«Я – глава Российской Социалистической Республики, – сказал он. Мне только стоит поднять трубку телефона, и все они будут живы. Но я этого не сделаю». Но он лгал. В то время, когда Свердлов издевался над чувствами матерей и жен, провокаторов уже не было в живых. Их расстреляли немедленно после суда.

Теперь не оставалось никакого сомнения, что смертная казнь будет самым популярным наказанием у большевиков.

 

 

 

III

 

Дело представителя английской миссии Локкарта

 

Обвинение против Локкарта, как оно вылилось в обвинительном акте, заключалось в следующем: В середине 1918 года английский лейтенант Рейли, состоявший при английской дипломатической миссии, стал убеждать командира латышского полка Берзина, совершить переворот и при помощи своего полка свергнуть большевиков. На подкуп солдат Рейли предлагал Берзину миллион рублей. Берзин попросил несколько дней на размышление и сообщил об этих переговорах заместителю председателя ВЧК, Петерсу. Последний порекомендовал Берзину согласиться на предложение Рейли, взять деньги и о всех переговорах сообщать чрезвычайке. Так Берзин и поступил; прикинулся противником советской власти, взял в разное время у Рейли миллион и обо всех своих действиях держал в курсе чрезвычайку. Когда у Рейли выудили миллион, решили его арестовать, но опоздали: Рейли скрылся. Тогда решили арестовать Локкарта, так как у чрезвычайки были «несомненные данные», что заговором руководит сам Локкарт. На арест Локкарта английское правительство ответило арестом Литвинова, который в это время находился в Лондоне. После недолгих переговоров Локкарт был «обменен» на Литвинова и благополучно уехал в Англию со всеми служащими миссии.

Локкарт уехал, но большевикам надо было доказать всему миру, что «презренная Антанта» строит козни большевистскому правительству. Решили предать суду Локкарта и Рейли по обвинению в государственной измене, а для того, чтобы произвести впечатление на общество, решили создать процесс-монстр, присоединив к Локкарту и Рейли целый ряд лиц различных национальностей. «Создавать» процессы большевики мастера. Недаром и в чрезвычайках, и в следственных комиссиях у них работают бывшие жандармы, недаром многие из большевистских вождей, как например, Троцкий, Петерс и др. при царе имели «дружеские связи» с охранными отделениями. Старый опыт пригодился и тут, и в течение трех-четырех месяцев был создан грандиозный процесс о «государственной измене».

Здесь был и гражданин С.-А. Соединенных Штатов Каломатьяно, и французская гражданка Моранс, и английский подданный Хойт, и три чеха, и целый ряд русских граждан, начиная от двух почтенных генералов, и кончая восемнадцатилетней артисткой Студии Художественного Театра. Во главе обвинения стоял Каломатьяно, которому инкриминировалось то, что он, будучи торговым агентом Северо-Американских Соединенных Штатов, собирал военные сведения и передавал их английской миссии. Остальные обвинялись или как служащие Каломатьяно по собиранию сведений, или как знакомые Локкарта и Рейли. Дело слушалось в декабре 1918 года. Предварительное следствие, которое вела г-жа Елена Размирович, не дало уличающих данных. Следствием было установлено, что Каломатьяно через своих агентов собирал торговые сведения. Среди этих сведений попадались сведения и неторгового характера, но имеющие тесную связь с торговлей и необходимые для полного освещения торговой и промышленной жизни Советской России. Будущее покажет, была ли доля правды в обвинениях большевиков; на меня же весь этот процесс произвел впечатление явно спровоцированного. Я ни на минуту не сомневался, что Рейли не вел переговоров с Берзиным о государственном перевороте, и был уверен, что миллион, который Берзин передал Петерсу, получен был Берзиным не от Рейли. Не подлежало сомнению, что Каломатьяно не имел никакой связи с Локкартом и Рейли. Впрочем, это последнее обстоятельство на суде и не пытались доказать. Заседание Верховного Трибунала происходило в здании Судебных Установлений в Кремле, в Митрофаньевском зале. Было холодно и неуютно. Всюду заплевано, всюду грязь и какие-то рваные бумажки, словом, обычная картина всех помещений, где работают большевики. Зато зал блистал «отборной» публикой. В креслах, на которых ранее сидели присяжные заседатели, расположились «коммунистические генералы». Господин Иоффе, одетый, как истинный дипломат, в великолепной шубе с седым бобром, в лакированных ботинках и в голубых перчатках; молодой «дипломат» Карахан, тоже одетый с иголочки, газетный диктатор Стеклов, Петерс и другие из коммунистической знати, все тепло и прекрасно одетые. Какой контраст производили они с обвиняемыми и защитниками! Ведь была уже вторая зима коммунистического рая, и часть одежды была уже пущена в обмен на продукты.

Председательствовал латыш Карклин, кроме него в составе трибунала было шесть человек, и среди них Галкин, – комбинация, не предвещавшая ничего хорошего. После прочтения обвинительного акта оказалось, что обвиняемая Моранс ни слова не понимает по-русски, а потому не может сказать, признает ли она себя виновной, или нет, так как не знает, в чем ее обвиняют. Защита стала энергично требовать, чтобы обвинительный акт был переведен на французский язык и вновь вручен Моранс. Трибуналу волей-неволей пришлось согласиться с этим, и он отложил дело на 7 дней, поручив «товарищу» Анжелике Балабановой перевести обвинительный акт.

Через семь дней дело было заслушано. Состав суда был тот же. Обвинение вызвало двух свидетелей: Петерса и Берзина. Ни один из свидетелей со стороны защиты не был допущен, так как не в обычае большевиков предоставлять обвиняемым все средства защиты. Петерс и Берзин подтвердили все изложенное в обвинительном акте относительно Локкарта и Рейли. Когда Трибунал предложил обвиняемым дать объяснения, то каждый из них во главе с Каломатьяно пространно рассказывал о своей деятельности.

Среди обвиняемых был старый генерал, лет за 10 до революции вышедший в отставку. Во время одного из повальных обысков, которые часто устраивали большевики, у него нашли письмо, полученное им от одного кавалерийского офицера. В этом письме была фраза: «мы с вами одной школы». Этой фразы было достаточно, чтобы арестовать старика, продержать пять месяцев в тюрьме и обвинять в государственной измене, присоединив его дело к делу Локкарта. На судебном следствии старый генерал объяснил г-же Размирович, что эта фраза означает: «мы с вами кончили одно и то же кавалерийское училище». «Почему же в письме написано не «училище», а «школа»? – спрашивала Размирович. «Если бы дело шло о кавалерийском училище, то было бы написано «училище». – Нет, под школой здесь надо разуметь какую-то белогвардейскую организацию». – Напрасно генерал клялся, что всякий кавалерист, кончивший училище, всегда называет училище «школой», что это – традиция, освященная чуть ли не столетием, напрасно просил вызвать для разъяснения этого вопроса знающих людей, Размирович с благословения своего мужа, Крыленко, признала, что этой фразой старик вполне уличается в участии в заговоре. На суде генерал повторил свои объяснения. Трибунал заинтересовался: очень уж не походил старик на конспиратора. Почувствовав, что дело не обойдется без эксперта. Крыленко предложил Трибуналу допросить сведущее лицо, которое в настоящее время находится случайно в зале. Трибунал согласился. И вот, на середину зала выходить дама, прекрасно одетая, башмаки до ушей, меховая шапка, меховая накидка,  одним словом, модная картинка, и с апломбом заявляет, что кавалеристы, окончившие училище, никогда не зовут свое училище «школой». Крыленко торжествует и делает Трибуналу выразительные знаки. Тогда начинает спрашивать защита:

«Откуда вам известно то, о чем вы с такой уверенностью говорите?»

– Я это знаю.

«Вы кончили курс в кавалерийском училище?»

– Нет.

«Скажите, а ваша фамилия Размирович?»

– Да.

«И вы вели следствие по этому делу?»

– Да.

«А обвинитель Крыленко ваш муж?»

– Да.

Эффект получился полный.

Елена Розмирович-Трояновская (урождённая Майш)

 

Хотя большинству членов Трибунала было известно, что перед ними стоит Размирович, но, по-видимому, Трибуналу, показалось неудобным допустить публично такое вопиющее беззаконие, и председатель Карклин ломанным русским языком заявил, что хотя Верховный Трибунал и не сомневается в правдивости слов «товарища» Размирович, но он желает еще выслушать мнение специалиста и приглашает в качестве эксперта «бывшего генерала. Брусилова», за которым приказано было послать автомобиль. Явился Брусилов и на вопрос председателя подтвердил все, что с момента ареста говорил старый генерал.

Наступил день судебных прений. Крыленко неистовствовал. Оп требовал для всех обвиняемых смерти. Чувствуя, что обвинение поставлено крайне шатко, он выдвинул ужасное положение, которое в дальнейших процессах должно было определить отношение трибуналов к обвиняемым.

«Неважно», – сказал этот новоявленный Фукье-Тенвилль, «совершили ли обвиняемые то, в чем их обвиняют; важно то, что они никогда не перейдут той грани, которая отделяет их от нас. И поэтому они должны быть уничтожены».

Среди обвиняемых был некто Солюс. Роль его в процессе была настолько ничтожна, что Крыленко пропустил его, перечисляя лиц, подлежащих уничтожению (а уничтожению подлежали все обвиняемые). Но секретарь Трибунала, молодой человек, усыпанный прыщами, желая выслужиться перед генерал-прокурором, громко сказал: «Товарищ Крыленко, вы пропустили Солюса». Крыленко задумался и произнес три слова, которые должны были решить участь обвиняемого: «Солюс... его тоже».

Речи защитников длились два дня, и хотя чувствовалось, что обвинение совершенно разбито, все же волнение наше было весьма велико, когда Трибу нал ушел совещаться. Мы знали по делу Щастного, что представляет из себя этот «суд», мы помнили положение, которое установил в обвинительной речи Крыленко. Мы долго не выходили из зала. Стояли группами и обсуждали возможный исход. К одной из групп подошел Петерс и сказал: «К чему эти волнения, и ваши, и обвинителя, все это лишнее. Не так надо поступать». На наш недоуменный вопрос, что же нужно, по его мнению, делать, он ответил: «Что делать? Привезти сюда пулемет. Вот и все. А результат будет один и тот же». Итак, и представитель советской юстиции, и представитель всероссийской чрезвычайки в разных выражениях выразили одну и ту же кровавую мысль: «Суда не надо». Если ты не коммунист, то с тебя достаточно и одной пулеметной расправы. Через два месяца после слушания дела Локкарта председатель Всероссийской Чрезвычайки Петерс и был назначен председателем Московского Революционного Трибунала, с оставлением в должности всероссийского палача. Так произошло трогательное слияние юстиции с охранкой.

Вопреки обыкновению, Трибунал совещался довольно долго. И вот, среди напряженного внимания присутствовавших в зале защитников и родственников, допущенных в зал заседания в небольшом количестве, ломая русские слова, стал читать Карклин приговор. Английские граждане Локкарт и Рейли были признаны виновными в государственной измене и приговорены к расстрелу, в случае возвращения в Россию и в случае… если в Англии будет социалистическая республика. Гражданин Северо-Американских Соединенных Штатов Каломатьяно и бывший полковник Фриде, как признанные виновными в том же преступлении, тоже приговаривались к расстрелу. Генерал-майор Загряжский, Голицын, Потемкин, сестра Фриде и целый ряд других лиц приговаривались к пяти годам общественных работ, три чеха – к заключению в концентрационный лагерь до окончания в России гражданской войны. Англичанин Хойт, г-жа Моранс, артистка Оттен и старый отставной генерал были оправданы.

Не успел Карклин прочесть приговор, как из глубины зала, где сидели родственники обвиняемых, раздался старческий женский голос: «Петя, Петя, иди сюда скорей». Это в припадке бесконечного счастья звала к себе старого генерала его старуха жена.

Приговор был сравнительно мягок, если вспомнить, что Крыленко требовал «уничтожения» всех обвиняемых. Смертный приговор над отсутствующими Рейли и Локкартом поражал своей глупостью, и мог вызвать только презрительную улыбку; за Каломатьяно мы не боялись: мы знали, что господа большевики храбры только на словах. Мы знали, что эти господа умеют беспощадно расправляться только с теми, у которых нет сильных заступников. И мы были уверены, что они не посмеют расстрелять гражданина Соединенных Штатов. Недаром защитник Каломатьяно Н. К. Муравьев открыто говорил об этом на суде. И мы оказались правы. Через семь месяцев после процесса Каломатьяно был жив. Я уверен, что он жив и до сих пор. Не то случилось с Фриде: он был русский гражданин, за него некому было заступиться, и он погиб. Бывшему военному судье Загряжскому Трибунал дал пять лет общественных работ. Этот приговор весьма обрадовал защиту. Крыленко с особой энергией настаивал на «уничтожении» Загряжского, бывшего генерала, бывшего царского судьи и бывшего помещика. Крыленко утверждал, что Загряжский вместе с Фриде был «правой рукой Каломатьяно». Кроме того, приговор над Загряжским предопределял приговор над всеми рядовыми агентами.

Во время предварительного следствия все внимание Размирович было направлено не на расследование того, в чем обвинялся Загряжский. Это ее мало интересовало. Весь вопрос сводился к тому – приговорил ли Загряжский кого нибудь к смерти в бытность свою при царе военным судьей. И я уверен, найдись хоть одна смертная казнь у Загряжского,   ему бы несдобровать. Ибо эти братья евангельских фарисеев, которых с такой страстью проклинал Христос, не простили бы ему крови, в которой они сами погрязли свыше головы. Но Загряжский отличался необыкновенной мягкостью и справедливостью и за всю свою судейскую карьеру не обагрил своих рук кровью. Мы очень боялись за судьбу Загряжского. После речей защиты сестра его жены, вдова знаменитого московского окулиста М., поехала в Петербург заручиться содействием Максима Горького в случае неблагоприятного исхода процесса. Горький занимал особняк в центре города. В десять часов утра М. сидела у него в приемной. Много роскошных обстановок по словам М. приходилось ей видеть на своем веку, и в Москве, и в Петербурге, и за границей. Но роскошь особняка Горького превосходила всякую фантазию. Пролетарский писатель принял М. в два часа дня. Нужно сказать, что г-же М. под семьдесят лет. Слабо извинившись за столь долгое ожидание, и узнав, что М. приехала просить за своего зятя в случае, если он будет приговорен к смерти, Горький показал г-же М. утренние петербургские газеты, в которых был напечатан приговор. Миссия М. была кончена, и она уехала домой. В феврале Горький приехал в Москву. Воспользовавшись его пребыванием в городе, я отправился к нему вместе с г-жой М. Я думал использовать его влияние для того, чтобы применить к Загряжскому или амнистию, или досрочное освобождение. Я рассказал Горькому о деле Локкарта, о роли в этом деле Загряжского, указал на все неправильности, допущенные во время процесса. Мой рассказ, по-видимому, произвел на Горького впечатление, и он просил сейчас же набросать его на бумагу. Затем он обратился ко мне и спросил: «Скажите, Яшка Свердлов может в этом что-нибудь помочь». – «Яшка Свердлов, – отвечал я, – президент Российской Республики. Одна его подпись освободит Загряжского из тюрьмы».   «Ну, так я велю ему сегодня же ликвидировать это дело», – сказал Горький. Прощаясь, я спросил Горького, почему большевики проявляют такую безумную и никому не нужную жестокость. Горький подумал и ответил: «Эта свoлочь жестокостью хочет доказать свою лояльность». Такими словами Горький охарактеризовал своих единомышленников. Не знаю, забыл ли Горький приказать Яшке Свердлову, или Яшка не захотел исполнить его приказания, но Загряжский из тюрьмы выпущен не был.

Молоденькая артистка Оттен сильно волновалась. Поэтому она и во время речей, и во время чтения приговора находилась в комнате для обвиняемых. Когда защитники пришли сказать ей, что она оправдана, она долго не хотела этому верить, предполагая, что защитники только успокаивают ее и что она приговорена к смерти.

Крыленко негодовал. Вместо двух десятков смертей, – всего только две, и притом одна проблематичная. И он постарался «уничтожить» хотя бы одного обвиняемого. Никакие просьбы, никакие хлопоты спасти жизнь Фриде не помогли. Чувствовалась кровавая рука «генерал-прокурора». Мне рассказывали, что из Кремля Фриде повезли на автомобиле расстреливать в Петровский парк. После расстрела его тело должно было быть привезено обратно в город. Пожалели ли палачи бензин, или не захотели зря тратить времени, но Фриде был умерщвлен револьверными рукоятками на Кремлевском мосту.

 

 

 

IV

 

Дело «Союза – Торговли и Промышленности»

 

Через несколько дней после дела Локкарта, Верховный Трибунал слушал дело «Союза Торговли и Промышленности».

Было в Москве общество, учрежденное, по-видимому, при Временном Правительстве. По уставу оно ставило себе весьма широкие задачи в области торговли и промышленности, но в действительности ни больших, ни малых дел у него не было, и оно висело на ниточке. Председателем Правления был небезызвестный в Москве И. И. Крашенинников, издатель нескольких газет, в том числе «Газеты Копейки».

Однажды, когда служащие конторы слонялись без дела из угла в угол, в контору явился молодой человек и отрекомендовался представителем «Финляндской Социалистической Федеративной Советской Республики». (В то время Финляндия находилась под властью коммунистов.) «Фамилия моя Александров, – сказал он, – я представитель Финляндской республики, которая поручила мне закупить в России для нужд Республики предметы первой необходимости; вот моя доверенность, а вот разрешение на эти покупки Совета Народных Комиссаров Русской Республики. У вас есть связи, и я хочу закупить товары через ваше общество». И тут же Александров показал бухгалтеру общества две бумаги. Одна была доверенность, выданная Финляндским Правительством, а другая – разрешение на покупку товаров. Вторая бумага была подписана несколькими народными комиссарами, в том числе Лениным, Луначарским, Чичериным и др. Сейчас же были вызваны по телефону директора и начались переговоры. Александров предложил следующее. Он дает обществу полмиллиона рублей авансом, а общество отыскивает и покупает для Финляндской Республики необходимые ей предметы, которые еще не реквизированы. При этом Александров просил, чтобы все переговоры с владельцами товаров велись в его присутствие Представители умирающего от бездействия общества «с радостью» согласились на эту сделку. Александров сейчас же выдал аванс в размере пятисот тысяч рублей, но потребовал, чтобы в получении этих денег расписались как все члены правления, так и все ответственные служащие. Желание Александрова, конечно, было исполнено. И вот начались поиски нереквизированных товаров.

Александров интересовался всем. Железный лом – Финляндии необходим лом, мыло – давай сюда мыло, веревки – и веревки пригодятся в социалистической республике. Много было закуплено разнообразных товаров, причем каждому продавцу показывалось разрешение Совета Народных Комиссаров. Через некоторое время Александров предложил выдать правлению общества еще полмиллиона рублей и обещал привезти деньги в контору общества в понедельник в час дня, причем опять потребовал, чтобы в получены денег расписались все. В половине первого в конторе раздался телефонный звонок. Спрашивал Александров: «Ну что, все собрались в конторе»? «Все». – «Так я сейчас приеду с деньгами». В час приехал в контору с деньгами Александров, а через десять минуть явились в контору члены Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и арестовали все правление и всех служащих общества. Арестовали также и Александрова. Охранники захватили все бумаги, в том числе доверенность и разрешение Совета Народных Комиссаров. Через несколько часов Александров был освобожден, а все остальные арестованные, начиная от Председателя правления и кончая самым мелким служащим, были преданы суду Верховного Трибунала по обвинению в спекуляции. К ним присоединили всех владельцев и всех заведующих товарными складами. Таким образом, создался новый грандиозный процесс, который наряду с процессом Локкарта должен был показать миру, что о советской республике кишат контрреволюционеры и спекулянты, и отучить российского обывателя заниматься тем и другим.

Защита была допущена к изучению дела за три дня до его слушания. В одном из бесчисленных томов производства мы нашли бумажку, озаглавленную: В. Ч. К. «Отдел Хранилищ». Текст этого интересного документа был таков: «Предлагаю товарищу X немедленно вернуть в Отдел Хранилищ В. Ч. К. один миллион рублей, выданный товарищу Александрову-Слуцкеру по делу Союза Торговли и Промышленности».

Стало совершенно ясно, что дело Союза спровоцировано чрезвычайкой, стало ясно, что Александров, который оказался Слуцкером, был не представителем Финляндской Социалистической Республики, а представителем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Мы сняли копию с этого документа, и верность её засвидетельствовали все присутствовавшие защитники.

Через три дня началось дело. Председательствовал тот же Карклин, обвинял помощник Крыленко, Могилевский, бывший помощник присяжного поверенного,  существо крайне бездарное и ограниченное. Скамью подсудимых занимали люди разнообразных профессий. Издатель Крашенинников, изобретатель Богатырев, владелец многочисленных фабрик и заводов Крейнес, несколько инженеров и целый ряд мелких служащих. Для «полноты картины» были привлечены все служащие Союза.

Просматривая производство в день суда, мы увидели, что исчез документ Отдела Хранилищ В. Ч. К. Оказалось, что г. Крыленко изъял из дела целый ряд документов, которые так или иначе могли компрометировать чрезвычайку. Это было сделано, по его словам для того, чтобы не «затемнять» дела излишним балластом. При открытии судебного заседания защита протестовала против подобных воровских приемов прокуратуры. Трибунал сделал постановление о розыске этого документа, и он, кажется, был найден в конце судебного следствия. Особого интереса для нас в тот момент он не представлял, так как Могилевский, припертый к стене, должен был публично признать, что создание этого дела принадлежит Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

Не нужно упоминать о том, что Александрова-Слуцкера не было ни на скамье подсудимых, ни в числе свидетелей. Помня заветы царских жандармов, большевики с большой бережностью относятся к предателям и провокаторам. Слуцкер исчез с московского горизонта и, по-видимому, занимается своей полезной деятельностью где-нибудь вдали от Москвы.

Исчезновение Слуцкера нас мало беспокоило (мы к этому привыкли при царе), но что разволновало и возмутило нас – это исчезновение двух документов – доверенности Слуцкера и разрешения, подписанного членами Совнаркома. Чрезвычайка оказалась дальновиднее Крыленко и, найдя эти документы в конторе Союза, немедленно их уничтожила.

Всем присутствовавшим на суде, в том числе, конечно, и членам Трибунала, было ясно, что никто из обвиняемых не совершил не только преступного, но и предосудительного поступка, так как все было совершено с разрешения Совнаркома; тем не менее, Могилевский требовал для всех сурового наказания. Предвидя, что защита в своих речах будет говорить о провокации, Могилевский признал, что дело было спровоцировано чрезвычайкой, и тут же пропел провокации хвалебный гимн.

«Я признаю, – сказал он, – что советская власть прибегает к провокации, но она должна это делать для спасения своего существования. Благодаря провокации мы раскрыли заговор Локкарта». Итак, наше предположение, что дело Локкарта было спровоцировано чрезвычайкой, получило официальное подтверждение.

После речи Могилевского Карклин торжественно объявил, что одно лицо, находящееся в публике, желает выступить в качестве обвинителя. Каково же было наше изумление, когда «лицом из публики» оказался тот же Крыленко. Опять полилась кровавая речь, опять замелькало слово «уничтожить». По-видимому, Крыленко остался недоволен «слишком мягкой» речью Могилевского. Вместо «сурового наказания» он требовал уничтожения обвиняемых. Только по отношению к изобретателю Богатыреву он допускал некоторое снисхождение. Процитировав фразу, произнесенную на процессе химика Лавуазье известным палачом Великой французской революции Дюма: «Нам ученых не надо» (Крыленко приписал ее своему прародителю, гнуснейшему палачу Фукье-Тенвиллю), он выразил полную солидарность с этим положением, но все же, признал возможным сохранить изобретателю жизнь. Нападая на членов Правления Союза, Крыленко доказывал, что члены правления, а главным образом председатель Крашенинников, хотели при помощи этой сделки набить свои карманы золотом. Это была наглая ложь. В деле был документ, почему то не уничтоженный во время Крыленко, из которого было видно, что Крашенинников согласился быть членом правления Союза при условии, если он не будет получать жалованья и не будет участвовать ни в прибылях, ни в убытках общества. Но что для Крыленки значат какие-нибудь доказательства?

Защита с большой резкостью напала на приемы чрезвычайки, сравнивая их с приемами царской охранки. Надо отдать справедливость Трибуналу. Председатель ни разу не остановил защитников. Но в действиях Трибунала выразилось полное пренебрежение к интересам обвиняемых. Последним говорил присяжный поверенный Я. Б. Якулов, старый боец, защищавший одного из инженеров, заведовавшего каким-то казенным складом железа. Защитительный материал был огромный, потому что обвинительный акт наговорил на инженера всяких небылиц; Якулову пришлось начать речь поздно вечером. Проговорив час, он попросил пятиминутного перерыва, чтобы передохнуть. Председатель Карклин отказал. Якулов стал настойчиво требовать перерыва, указывая на то, что он так усталь, что не в состоянии дальше продолжать речь. Карклин вновь отказал и заявил, что если Якулов не в состоянии продолжать речь вследствие усталости, то пусть он ее кончить. Карклин может сделать перерыв заседания, но после перерыва не позволить защитнику говорить. Это было неслыханное издевательство и над защитником и над обвиняемыми. Но это были только цветочки. Ягодки оказались впереди.

Поздно ночью трибунал вынес приговор. Члены Правления Союза получали по пяти лет общественных работ, капиталисты и заведующие складами по десяти лет, служащие Союза были приговорены к общественным работам на меньшие сроки. Но дело не обошлось без крови. Инженер, которого защищал Якулов, был приговорен к расстрелу. На следующий день он был убит.

Так кончилось это возмутительное дело, которое циничностью и наглостью приемов опередило все то скверное, что так часто встречалось в царских судах. Было ясно, что никаких доказательств вины для большевистских судей не требуется, что каждый обвиняемый, в чем бы он ни обвинялся, есть политический враг, и, как таковой, подлежит уничтожению, или, по крайней мере, долгой изоляции. Это положение весьма ярко выразилось в процессе французской миссии.

 

 

 

V

 

Дело Французской миссии

 

Члены французской миссии обвинялись в «государственной измене». Но когда дело дошло до предания их суду, то раздался властный голос Клемансо, требовавший возвращения всех членов миссии во Францию. Большевики по своему обыкновению струсили и отпустили миссию на родину. Но так как опять было необходимо доказать всему миру, что не только Англия, но и Франция чинит всякие козни советскому правительству и препятствует насаждению коммунистического рая в России, то суду Верховного Трибунала было предано семь русских граждан, которых обвиняли в содействии государственному перевороту. Вина этих мирных российских обывателей заключалась в том, что они были знакомы с некоторыми членами миссии, иногда встречались с ними, иногда разговаривали.

Председательствовал садист Галкин. Мягко улыбаясь, этот негодяй обратился к обвиняемым с предложением откровенно сказать всю правду, причем заявил, что это «значительно облегчит их участь». Обвиняемые один за другим стали давать объяснения, которые сводились к признанию знакомства с членами французской миссии. Галкин слушал и самодовольно улыбался. После объяснения обвиняемых, Трибунал сделал следующее постановление: «Ввиду того, что дело совершенно выяснено объяснениями обвиняемых, Трибунал отказывается от выслушивания речей обвинителя и защитников и удаляется для постановления приговора». Присутствовавшие в зале заседания родственники и защитники обвиняемых вздохнули свободно. Люди, имевшие разум и сердце, понимали, что если Трибунал не допустил судебных прений, отказался выслушать слова защиты, то он сам явится верным и надежным защитником обвиняемых. Припоминали слова Галкина, сказанные обвиняемым, и все спокойно ждали выхода судей. Они не заставили себя ждать долго. Минут через десять вышел Галкин и своим отвратительным гнусавым голосом крикнул: «Всех обвиняемых признать виновными в государственной измене и расстрелять в 24 часа…»

Много мне пришлось на своем веку выслушать смертных приговоров. И я видел людей, которые встречали приговор спокойно, не меняясь в лице. То были сильные духом революционеры, которые отдавали свою жизнь за благо народа. В долгие бессонные ночи, проводимые ими до суда, в тюрьме, они подготовляли себя к смерти и умирали на эшафоте героями. Но я видел и иных людей; я видел людей, которые, услышав в приговоре слово «смерть», впадали в полное оцепенение. Они делались мертвенно бледными, а у некоторых парализовались мускулы лица. Чаще это бывало, когда приговор поражал своей неожиданностью. Я встречал садистов-судей, которым доставляло наслаждение вселять обвиняемым во время суда надежду на благоприятный исход процесса. Сколько деликатности, сколько предупредительности высказывал такой судья. Иногда среди допроса обвиняемого назовет его, как бы случайно, «голубчиком». Обвиняемый расцветает: уж если голубчик, значить, «хорошо кончится дело». А через час – смертный приговор. А судья-садист смотрит и наслаждается произведенным эффектом…

Так делалось в России при царе, так делается в России при коммунистах.

Все обвиненные были расстреляны в ту же ночь…

 

 

 

VI

 

Дело Генерального Морского Штаба

 

Во время одного из повальных обысков, которые большевики чуть не ежедневно производили по всей России, у мичмана Иванова был найден запечатанный конверт, адресованный в Швецию. По вскрытии конверта в нем оказалось зашифрованное письмо, которое не без труда было расшифровано. В этом письме неизвестное лицо писало о работе, которую оно производить по отправке волонтеров на Северный антибольшевистский фронт. Мичман Иванов на допросе показал, что это письмо для отправки он получил оть финского гражданина, лейтенанта в отставке Оккерлунда. Оккерлунд же показал, что этот конверт с письмом его просил  отправить заграницу лейтенант Васильев. При расследовании выяснилось, что лейтенант Васильев кончил жизнь самоубийством. Хотя следственная власть этому не поверила и весьма тщательно разыскивала Васильева, но из этих розысков ничего не вышло, и арестованы были только Оккерлунд и Иванов. Одновременно с арестом этих лиц чрезвычайка произвела обыск в Генеральном Морском Штабе и нашла целый ряд бумаг, которые, по мнению следователя, сильно компрометировали Штаб и доказывали его причастность к контрреволюции. Все служащие Штаба, как большие, так и малые, были арестованы, дело Оккерлунда и Иванова было присоединено к делу Штаба, хотя между этими делами не было никакой связи, и таким образом вновь был создан громкий «процесс Генерального Морского Штаба», который и разбирался в Верховном Трибунале.

Среди служащих Штаба был некто Абрамович, занимавший должность начальника морской контрразведки. В описываемое время Генеральный Морской Штаб и морская контрразведка находились в Москве. На обязанности Абрамовича было собирать при помощи агентов всевозможные сведения о политической жизни Советской Республики, делать из них сводки и представлять эти сводки комиссару Генерального Штаба, какому-то матросу Балтийского флота. Абрамович инстинктивно ненавидел большевиков и особенно свое начальство, Народного Комиссара по морским делам Троцкого. И вот однажды Абрамович получил от своих агентов следующее сообщение. На одном из фронтов какой-то красноармейский полк отказался идти в наступление. Приехал Троцкий и стал «уговаривать». Красноармейцы заявили, что, если их поведет Троцкий, они пойдут в атаку. Троцкий согласился, и атака была назначена на 6 часов следующего утра. Когда пришло утро, то оказалось, что Троцкого и след простыл. Так как в течение нескольких дней местопребывание этого храбреца было неизвестно, то агенты контрразведки и донесли об этом своему начальнику, Абрамовичу. Последний «оставил доклад и представил его комиссару Главного Морского Штаба. Комиссар доклад одобрил, написал на нем «Принять к сведению», и тем бы дело все и кончилось. Но этот доклад попал в руки чрезвычайки и возгорелось дело «о государственной измене». Из сотни докладов, которые Абрамович представил по начальству, и в которых были сведения, принесшие в свое время коммунистам пользу, следователем был взят только один злополучный доклад, и на нем было построено обвинение.

При открытии судебного заседания Председатель Галкин предложил защитникам объявить Трибуналу, какой гонорар ими получен от обвиняемых. Вопрос был наглый, но пришлось дать ответ, потому что конфликт с защитой неминуемо бы ухудшил положение обвиняемых. Среди защитников был И. И. Лидов. Когда дело дошло до него, он заявил, что никакого гонорара он не взял, потому что его подзащитный человек неимущий, но что ему обещано возмещение расходов и оплата труда, если обвиняемый впоследствии будет иметь заработок. Галкин выразил сомнение в правдивости слов защитника. Тогда Лидов, выведенный из терпения поведением этого негодяя, крикнул: «А сколько вы заплатили вашему защитнику, когда вас судили при царе со смертной казнью?» Галкин замолчал. Он знал, что его в свое время защищали бесплатно.

Уже в начале процесса чувствовалось, что Оккерлунд и Абрамович – обреченные. За Оккерлунда я не особенно боялся. За несколько дней до слушанья дела его жена показала мне бумагу, подписанную народным комиссаром иностранных дел Чичериным. Это было соглашение с Финским правительством. Последнее, в случае присуждения Оккерлунда к смерти, соглашалось обменять его на четырех русских коммунистов, сидящих в финских тюрьмах. Кроме того, финны обязывались продать Российской коммунистической республике семь тысяч пудов газетной бумаги. Я знал, что Стеклову очень нужна газетная бумага для своих длиннейших и бездарнейших статей, и был спокоен. Но положение Абрамовича было безнадежно. Он был уже русский гражданин, имел когда-то чин статского советника, – а это уже одно обеспечивало гибель. На суде Крыленко стал утверждать, что сведения, собираемые контрразведкой, Абрамович передавал Антанте. И хотя являлся вопрос, для чего же тогда Абрамович все свои доклады, в том числе и фигурировавший на суде, передавал своему комиссару-коммунисту, – все же около Абрамовича образовалась очень тяжелая атмосфера.

Наши опасения сбылись. Оккерлунд и Абрамович были приговорены к расстрелу, остальные обвиняемые – к общественным работам и к заключению в концентрационный лагерь. Комиссару-коммунисту, который выступал только в качестве свидетеля, Трибунал постановил сделать строгий выговор.

После прочтения приговора оказалось, что Трибунал позабыл о мичмане Иванове. Крыленко немедленно указал на это упущение. Тогда Галкин заявил, что они действительно забыли обсудить дело Иванова, и Трибунал вновь удалился на совещание. Лица родственников Иванова озарились надеждой. Трибунал забыл обсудить его дело, значит, он не может являться центральной фигурой и, значить, он не может подлежать высшей каре. Но защита волновалась, помня выходку негодяя Галкина на процессе французской миссии. Прошло несколько секунд, в зале вновь появился Галкин и прочел: «Иванова признать виновным в государственной измене и расстрелять». Все трое, – Абрамович, Оккерлунд и Иванов были расстреляны на следующий день. Никакие просьбы, никакие мольбы родственников, по обыкновению, не помогли. Но каким образом могли расстрелять финского гражданина Оккерлунда? Ведь, относительно него было официальное соглашение об обмене его на четырех русских коммунистов и на 7.000 пудов газетной бумаги! Приговор приводил в исполнение господин Крыленко, а он, по-видимому, считал, что для славы «социалистической республики» важнее казнить одного контрреволюционера, чем получить четырех русских коммунистов.

Мне передавали, что в ответ на убийство Оккерлунда Финляндская власть расстреляла четырех российских коммунистов.

За что погиб Абрамович? Кроме указанного выше документа в его деле не было ни одной черты, которая бы могла его компрометировать, да и этот документ он передал своему ближайшему начальнику, комиссару-коммунисту. Абрамович погиб за то, что осмелился оскорбить Троцкого, усомнившись в его личной храбрости. В прежнее время за оскорбление царствующего императора полагалось наказание от ареста до каторжных работ. Обыкновенно суд назначал заключение в крепости. Мне известны весьма немногие случаи, когда царские палачи из желания выслужиться назначали за оскорбление величества каторжные работы. А оскорбление комиссаров, ныне царствующих в России должно влечь за собою смерть. Щастный осмелился оскорбить Троцкого, усомнившись в его «адмиральских способностях», и Щастный погиб. Та же участь постигла и Абрамовича.

 

 

 

VII

 

Московский Революционный Трибунал

 

Так обставлялись дела в Верховном Трибунале. – Провокация, предательство, глумление над обвиняемыми, постоянная кровь.

Хотя Московский Революционный Трибунал и принял с самого начала кабацкий тон, все же в первое время он не выносил кровавых приговоров; но. заразившись примером своего старшего кровавого брата, скоро ввел у себя красный террор в систему. Нужно сказать, что Московскому Революционному Трибуналу сразу не повезло. Первый его председатель Моисеенко оказался профессиональным мошенником, лишенным при царе прав по суду. Второй председатель Берман, человек злобный и весьма ограниченный, превратил Трибунал в кабак. Он первый установил обычай, сидеть во время судебных заседаний в шапках; и судьи, и публика курили, грызли семечки. Скандалы и с защитниками, и с публикой происходили у него ежедневно. Во время суда над известным эсером Минором, у которого было три защитника, Берман удалил из залы заседания двоих. Но третий защитник, рабочий, член районного комитета, отказался уйти добровольно. Тогда Берман приказал красноармейцам удалить рабочего силой. Тот уцепился за стол, а красноармейцы стали тянуть защитника за ноги и за руки. В зале суда во время заседания произошла форменная драка. Берман, перегнувшись через судейский стол, подбадривал красноармейцев криком и гиканьем. Последние, конечно, победили, и защитник-рабочий был выведен из зала. О. С. Минор тоже из протеста покинул зал заседания, затем ушел обвинитель, бывший юрист, человек, еще не успевший освоиться с порядками новых судов «революционной совести», а вслед за обвинителем ушла и вся публика. Берман остался один со своими судьями-ассистентами, но это не помешало ему окончить дело и вынести поистине соломоновский приговор. Минор был редактором газеты «Труд», издаваемой московским комитетом Партии С.-Р. Газета «Труд» печаталась в частной типографии Мамонтова, – тогда еще некоторые типографии не были реквизированы. И вот Берман, признав редактора Минора виновным в том, что он поместил в газете «Труд» сведения, дискредитирующие советскую власть, оштрафовал Московский комитет парии С.-Р. на пять тысяч рублей; в случае же невнесения Комитетом этих денег в определенный срок, постановил… конфисковать типографию Мамонтова.

Свою жестокость и глупость Берман весьма ярко выявил на процессе вольноопределяющегося X. Этот молодой человек 18 лет обвинялся в том, что, находясь в госпитале, где он лечился от целого ряда ранений и контузий, отказался спороть свои солдатские погоны. На суде этот юноша объяснил, что он добровольно присягал Временному Правительству и в снятии погон видит нарушение этой присяги. Берман признал его виновным в контрреволюции и приговорил к… восемнадцати годам общественных работ – по году работ за год жизни.

Когда Берман уехал за границу (говорили, что он увез с собой порядочную сумму «хороших» денег), председателем Московского Трибунала был назначен его помощник, Дьяконов. Впервые стали появляться смертные приговоры, хотя только заочные. Но это был уже плохой симптом. Кабацкий тон Трибунала, внесенный Берманом, изменился весьма мало. Однажды на суде под председательством Дьяконова разыгрался такой случай. Судили трех советских следователей Московского Революционного Трибунала за получение взятки. Следствие по этому делу вел следователь Трибунала, коммунист Цирцивадзе. Г-жа К., давшая взятку, утверждала, что она дала ее одному ходатаю по делам, который и передал взятку следователям-обвиняемым. Но другой свидетель утверждал, что эта взятка была разделена не между следователями-обвиняемыми[3], а между другими следователями Трибунала, среди которых находился и Цирцивадзе. Когда на первом судебном заседании Трибунал постановил обратить дело к доследованию для установления каких-то фактов, то один из защитников попросил Трибунал не поручать доследования Цирцивадзе, так как в деле имеются сведения, что он был одним из участников получения взятки. Не успел защитник кончить своего слова, как в публике раздался истерический крик: «Я не позволю защитнику меня оскорблять». Это кричал Цирцивадзе, произнося угрозы по адресу защитника. Дьяконов сейчас же вынес решение: «Ввиду того, что товарищ Цирцивадзе известен Трибуналу, как честный коммунист, поручить ему доследование этого дела».

Деятельность Дьяконова, по-видимому, не удовлетворяла ни Крыленко, ни чрезвычайку, и он был отставлен. Его место занял палач Петерс. Тогда наступила новая эра в жизни Московского Трибунала. Кровь полилась рекой.

 

 

 

VIII

 

Дело о покупке английской валюты

 

Временное Правительство издало распоряжение, ограничивающее право свободной покупки иностранной валюты. Эти операции должны были производиться через кредитную канцелярию. Подобное распоряжение ставило иногда в затруднение провинциальных фабрикантов и заводчиков. Приходилось издалека ездить в Петербург и тратить время на хлопоты. Нашлись люди, которые стали брать на себя подобные поручения. Среди этих людей особенно энергично работал некий Вейнберг. Ему однажды удалось очень быстро выхлопотать разрешение на покупку небольшой суммы валюты. Это создало ему репутацию энергичного человека, и за его содействием стали обращаться многочисленные фабриканты и заводчики. В короткое время Вейнберг собрал от своих доверителей более восьми миллионов рублей. Каждому из них он выдал расписку в приеме денег для покупки валюты, подписанную директором канцелярии. Но так как валюта долго не получалась, то некоторые из его доверителей, обеспокоенные этим обстоятельством, сами поехали в Петербург, и в Кредитной Канцелярии узнали, что Вейнберг никаких денег на покупку валюты в Кредитную Канцелярию не передавал, и что все расписки, выданные им доверителям, были подложны. Возникло дело. Судебный следователь привлек Вейнберга к ответственности по обвинению в мошенничествах и в подлогах, а всех потерпевших, в числе пятнадцати человек, допустил в качестве гражданских истцов. Во время следствия произошел большевистский переворот. Следователь скрылся, и дело пропало. Через год, во время одного из обысков, это дело было случайно найдено и передано в следственную комиссию при Московском Революционном Трибунале. Следователь прежде всего привлек в качестве обвиняемых пятнадцать потерпевших. Им было предъявлено обвинение в спекуляции. И, несмотря на то, что это привлечение было сплошным абсурдом, комиссия согласилась с мнением следователя, и суду Революционного Трибунала были преданы Вейнберг и пятнадцать потерпевших.

Состав Трибунала состоял из помощника Петерса, какого-то бесцветного идиота и двух членов Ц. К. Вопросы, которые предлагали обвиняемым эти невежественные люди, вызывали улыбку. Защита допущена не была. Дело слушалось через несколько дней после издания декрета об уничтожении свободной защиты и введении кадра защитников-чиновников. Приглашенных ранее защитников Трибунал не допустил, а назначить для защиты чиновников не нашел нужным. Вейнберг не признал себя виновным и рассказал какую-то фантастическую историю о том, что арестованные восемь миллионов составляют только часть его колоссального состояния, которое равняется сорока трем миллионам. Вейнберг производил впечатление психически больного человека. Во время объяснения обвиняемых, которые в ярких чертах рассказывали об его мошеннических проделках, он громко смеялся. На второй день процесса Вейнберг сделал неожиданное заявление: «Все, что я говорил вчера, – сказал он, – была ложь». – «Ну что ж, это ваше дело», – спокойно ответил председатель, – «нас это не касается». Когда обвинитель, бывший помощник военного прокурора, не потерявший еще чувства законности, начал в своей речи доказывать, что в деяниях потерпевших от мошенничества нет состава преступления, идиот, сидевший на месте председателя, прервал его следующими словами: «Гражданин обвинитель. Вам не предоставлено права защищать, да и вообще эти обвиняемые лишены права защиты».

Вейнберг произнес в свою защиту бессвязную речь, которая еще больше подтвердила, что суд имел дело с психически больным человеком. «Я знаю, что я буду расстрелян», – сказал он, – «но я умру спокойно, так как я умираю за идею». Трибунал вынес мудрый и справедливый приговор: – Вейнберга расстрелять, а всех остальных обвиняемых признать виновными в спекуляции и конфисковать все их имущество. Вейнберг подал кассационную жалобу и до рассмотрения её окончательно сошел сума. Он стал проявлять признаки буйного помешательства. Тюремный врач констатировал его болезнь. Но это не спасло его от смерти. Кассационный Трибунал оставил его жалобу без последствий, и он был расстрелян.

Наступила вакханалия смерти. Петерс перенес в Московский Трибунал приемы чрезвычайки. Ежедневно стали приговаривать к смерти по нескольку человек. Расстреливали решительно за всякое преступление. Некий Б. был приговорен к смерти за растрату денег, принадлежавших частным лицам. Одна женщина была приговорена к расстрелу за продажу продовольственной карточки. По счастью она оказалась беременной, и большевики, по-видимому, из подражания палачам Французской Революции, заменили ей смерть бессрочными общественными работами. Викштейн, ходатай по делам, был расстрелян за то, что по мнению следователя, предполагал дать ему взятку. Трибунал конкурировал с чрезвычайкой. Петерс торжествовал.

 

 

 

IX

 

Провинциальные  Трибуналы – Дело  Владимирского  Управления

 

Не лучше обстояли дела в провинциальных трибуналах. Местные власти были помельче властей столичных и свое убожество старались прикрыть маратизмом. Мне пришлось однажды выступить в качестве защитника во Владимирском Революционном Трибунале. Обвинялось Губернское Акцизное Управление (на коммунистическом языке оно носило какое-то нелепое название). Всех обвиняемых было 86 человек, начиная с управляющего и кончая сторожем. Обвинение было предъявлено весьма серьезное – расхищение народного достояния. Расхищение состояло в том, что перед праздником Рождества все служащие получили по бутылке спирта, причем стоимость этого спирта была вычтена у каждого из жалованья. Все это было сделано совершенно открыто, с согласия комиссара финансов. Тем не менее, в двадцатых числах февраля было наряжено следствие, которое продолжалось два дня. Результатом этого следствия и было предание суду всего бывшего акцизного управления. Следствие вел комиссар по гражданским делам, портной Васильев, который и являлся на суде главным свидетелем. Председательствовал коммунист Туркин, развязный молодой человек. При царе он был ходатаем по делам и два раза сидел в тюрьме за растрату клиентских денег. Обвинителей собралось целых четыре. Я не припомню раньше ни одного случая, когда бы был такой избыток обвинителей. Один из них был студент, профессиональный алкоголик, другой – бывший присяжный поверенный, третий – человек неопределенной профессии. Фигура четвертого обвинителя была весьма колоритна. Это был коммунист Заводской, бывший до революции лакеем в доме терпимости. При коммунистах он занимал крупную должность председателя съезда народных судей.

Все обвиняемые признали факт получения спирта, но заявили, что они это сделали с разрешения комиссара финансов. Но последнего не удалось допросить, так как за несколько дней до начала следствия он получил командировку и уехал на фронт. Свидетель, гражданский комиссар Васильев, – он же и следователь, – произнес громовую обвинительную речь, в которой доказывал, что люди, пьющие водку, совершают великое преступление, так как растрачивают народное богатство. Для того, чтобы сильнее доказать, что на скамье подсудимых сидят растратчики народных благ, Васильев вынул из кармана и положил на судейский стол целый ряд порнографических, карточек, которые, по его словам, он нашел при обыске у управляющего акцизными сборами. Показание Васильева происходило во второй день процесса. Я заметил, что на прокурорских скамьях нет одного из обвинителей, – студента. Во время перерыва я поинтересовался узнать, почему студент-обвинитель отсутствует в столь важный момент, во время свидетельского показания самого губернатора. Председатель Туркин сказал мне «по секрету», что накануне вечером студент напился до потери сознания. А еще я узнал вот что. За несколько дней до начала следствия по настоящему делу коммунистическая знать провожала комиссара финансов. Нужно было достать спирту. Потребовать у акцизного управления сочли неудобным, так как предполагалось возбудить против него следствие. Тогда придумали следующее: следственная комиссия при Владимирском Революционном Трибунале выписала из Управления два ведра спирта для медицинских надобностей. Всё было распито при проводах. В распитии принимал, между прочим, участие весь состав Революционного Трибунала, все четверо обвинителей, и сам губернатор Васильев. Далее, обвиняемые мне рассказали, что советские комиссары всех рангов и высот ежедневно требовали от них спирта, и это требование приходилось удовлетворять во избежание серьезных неприятностей. Один из обвиняемых мне показал письмо следующего содержания: «Товарищ N. N. Пожалуйста, пришлите немедленно четверть спирта с подателем сего письма. Не бойтесь, это студент, свой человек. Он не выдаст. Деньги за спирт отдам при встрече. Комиссар Финансов X.».

Мне очень хотелось представить это письмо Трибуналу, но обвиняемые просили меня не делать этого: «привлекут комиссара, обратят дело к доследованию, а когда вы уедете, нас Васильев расстреляет. Он и так при допросе грозил нам револьвером». Пришлось согласиться с этим доводом и спрятать письмо.

Несмотря на то, что все обвинители сами были первыми «растратчиками народного богатства», они наперерыв один за другим требовали казни всех обвиняемых. Студент алкоголик говорил о той громадной пользе, которую принесет спирт в нашей будущей промышленной жизни, и требовал смерти тех, которые уничтожают его ради собственного наслаждения. Но всех превзошел лакей из дома терпимости. Во время речи он почувствовал себя Маратом и потребовал, чтобы всех обвиняемых зарыли в землю, и притом «так глубоко, чтобы до нас не доходил смрад их разлагающихся тел». В конце речи он назвал меня «политическим авантюристом». Я заставил его замолчать, и когда мне было предоставлено слово, я рассказал Трибуналу и находящейся в зале публике свою жизнь, которая протекла между защитами в судебных палатах и защитами в военных судах. Потом обратившись к Заводскому, я сказал: «А теперь вы расскажите, чем вы занимались до революции. Я уверен, что у вас не хватить смелости сделать это». Мои слова вызвали улыбку даже среди коммунистов, ибо все знали, какую почтенную должность занимал этот член Коммунистической партии при царе. Мой вопрос, конечно, остался без ответа.

Приговор Трибунала был достаточно мягкий, если только можно говорить о мягкости приговора, когда судят ни в чем не повинных людей. Восемь крупных чиновников были приговорены к общественным работам от 6 месяцев до 5 лет, часть обвиняемых была приговорена к условному тюремному заключению, остальные получили общественное порицание.

С тяжелым чувством уехал я из Владимира. Три дня я провел в атмосфере лжи и предательства.

Поистине, несчастная страна, которой управляют такие люди.

 

 

 

X

 

Расстрелы  подсудимых  до  суда – Дело  братьев  Лютославских. – Дело бывших царских министров. – Дело протоиерея Восторгова

 

Всякие способы уничтожения людей были применены коммунистами. Сотнями отправляла на тот свет чрезвычайка. Верховный и городские трибуналы не отставали от неё. Но этого было мало. Большевики придумали еще один способ уничтожения своих противников, и я утверждаю, что никогда и ни одно правительство в мире не прибегало к такому гнусному и омерзительному способу. (Я говорю о расстрелах обвиняемых за несколько дней до слушания их дела в Революционных Трибуналах.) Правда, история знает Сентябрьские убийства во время Великой Французской Революции, когда толпа парижских санкюлотов ворвалась в тюрьмы, выводила заключенных на улицу, и тут же их расстреливала. Но здесь действовало не правительство, а толпа. Да и эта необузданная толпа все же устраивала тут же на улице примитивный суд, и известны случаи, когда этот импровизированный трибунал оправдывал заключенных, и тогда их с торжеством отпускали домой. Большевики захотели иметь свои сентябрьские дни, и вот пятого сентября 1918 года в Москве было публично расстреляно без суда свыше восьмидесяти человек, из коих большинство было предано суду революционных трибуналов.

 

* * *

 

После падения Варшавы, в Москву переселились братья Лютославские, Марьян и Иосиф. Оба они принадлежали к Партии Народовой Демократии. Старили. Марьян, талантливый инженер, был товарищем председателя центрального комитета партии. Политикой в Москве Лютославские не занимались, но поддерживали тесную связь со своими товарищами по партии, очутившимися тоже в Москве, благодаря эвакуации. С самого начала большевистского режима Лютославских стала травить вдохновляемая Радеком польская коммунистическая газета, издававшаяся в Москве. Не проходило дня, чтобы газета не обзывала их буржуями и контрреволюционерами.

Однажды, в мае 1918 года, на квартиру Марьяна Лютославского пришел неизвестный ему человек, и заявил, что у него есть весьма ценный документ, именно – тайное соглашение советской власти с главным германским командованием. В силу этого соглашения Польша предавалась Германии на растерзание. Лютославский уже раньше слышал о существовании подобного документа и, хотя признавал его апокрифическим, но все же согласился купить его. Неизвестный не оставил документ, а предложил Лютославскому за сто рублей списать его текст, составленный на очень плохом французском языке. Под ним были подписи, как главного германского командования, так и видных коммунистических деятелей: Ленина, Радека, Чичерина, Крыленко и других. Лютославский списал текст и отдал документ обратно неизвестному. На следующий день в квартиру Лютославского явились агенты чрезвычайки, произвели тщательный обыск, захватили все бумаги, в том числе и копию документа. Мариан был немедленно арестован. Вместе с ним арестовали и его брата Иосифа, который случайно во время обыска находился в квартире Марьяна. Возникло дело, ведение которого поручили все той же Елене Размирович.

Марьяну Лютославскому было предъявлено обвинение в том, что он, с целью дискредитировать советскую власть, сочинил текст договора, па которому Польша, с согласия Советского Правительства, предавалась на растерзание Германии, для того, чтобы разослать этот договор в посольства враждебных Советскому Правительству государств. Такое же обвинение было предъявлено Иосифу Лютославскому, но, кроме того, на основании бумаг, найденных при обыске, его обвиняли еще в организации польских легионов для борьбы с советской властью. Оба обвинения по отношению к Марьяну и к Иосифу были настолько нелепы, что при нормальном положении их ничего не стоило разбить. Но коммунисты ведут следствие не на основании общечеловеческих принципов, а на основании «коммунистической совести». Для них в деле Лютославских было важно одно: и тот, и другой состояли членами партии Народовой Демократии, и потому их нужно было «уничтожить». Размирович вела следствие с небывалой наглостью. Она не допускала никаких доказательств невинности. Лютославские говорили по-французски, как парижане. Марьян неоднократно произносил в Париже речи на политических собраниях. Документ, инкриминируемый братьям Лютославским. был написан на очень плохом французском языке. Было очевидно, что его писал человек, мало знающий этот язык. Среди бумаг, захваченных у Марьяна Лютославского, было обширное письмо на французском языке, написанное Марьяном и адресованное Римскому Папе. Я, как защитник Лютославских, просил Размирович пригласить по её выбору эксперта француза, заставить его поговорить с Лютославским, показать ему письмо к Римскому Папе, и предложить вопрос, может ли человек, идеально говорящий по-французски, сочинить документ, полный самых неправильных оборотов, полный самых варварских выражены. На мое прошение последовала краткая резолюция: «В просьбе защитнику отказать, потому что она не имеет никакого отношения к делу».

Я узнал, что этот апокрифический документ был напечатан месяца за два, за три до ареста Лютославских, в «Gazette de Lausanne» и в «Lokalanzeiger». Я просил г-жу Размирович запросить редакцию той или другой газеты, откуда они получили такой документ. Я рисковал, так как в случае ответа «из России» судьба Лютославских была бы определена. Но я знал, что этот документ был сфабрикован вне России. Вторичную просьбу постигла судьба первой. Г-жа Размирович мне отказала, ссылаясь, что и это не имеет никакого отношения к делу. Найти другие способы доказать отрицательный факт я не мог, и в моей душе теплилась слабая надежда, что в Верховном Трибунале мне удастся добиться приглашения эксперта, хотя я и понимал, что дело не в эксперте, а в том, что Лютославские политические враги, и что они никогда не воспримут Радековских идей.

Не лучше обстояло дело и Иосифа. Он, действительно, пытался формировать польские легионы, но делал это с разрешения г-на Троцкого. Казалось, что прежде всего надо спросить об этом Троцкого. Я подал г-же Размирович мотивированное прошение. Последовало благосклонное разрешение: Троцкий будет допрошен. В то время большевики еще либеральничали. Защита допускалась на предварительном следствии, могла присутствовать при допросе свидетелей и задавать им вопросы. Я был уверен, что при допросе Троцкого мне удастся доказать ложность второго обвинения. Но уверенность моя была преждевременна. Оказалось, что Троцкого допрашивали не так, как простых смертных, которых вызывают в камеру следователя. Такую персону, как Троцкий, г-жа Размирович не посмела беспокоить. Она даже не дерзнула поехать к нему на квартиру для допроса. Она просто послала Троцкому вопрос, написанный на четвертушке бумаги: «Давали ли Вы разрешение гражданину Иосифу Лютославскому на формирование польских легионов?» Его величество Троцкий на той же бумажке между строчек вопроса изволил собственноручно начертать: «Нет, а, впрочем, не помню». Не нужно было быть юристом, чтобы понять, что ответ Троцкого не вносил ничего для раскрытия истины. А между тем, если бы его допросил следователь, и ему было бы указано, при каких обстоятельствах им была дана Иосифу Лютославскому аудиенция, Троцкий мог бы припомнить, что он действительно дал разрешение Иосифу на формирование польских легионов.

Та же Размирович за несколько дней до «допроса» Троцкого отказала мне в допросе «советского генерала» Бонч-Бруевича, мотивировав свой отказ тем, что в советской России генералов нет. Оказывается, генералы есть, и к ним очень почтительны господа вроде Размирович. На мое требование, чтобы Троцкого допросили так, как допрашивают всех граждан Советской Республики. Размирович ответила, что защитник не имеет права вмешиваться в способы допроса свидетелей. Следователь допрашивает свидетелей так, как он находит нужным.

«Следствие» велось в течение нескольких месяцев. В деле было много бумаг, написанных по-французски. Я потребовал перевода всех бумаг на русский язык, и это отняло довольно много времени. Лютославские сидели в Бутырской тюрьме. Я часто вызывал их в Следственную Комиссию, которая помещалась на Спиридоновке, в Георгиевском переулке. Официально я мотивировал эти вызовы необходимостью просматривать документы в присутствии обвиняемых. Их сопровождали два солдата тюремной стражи. Иногда солдаты за известное вознаграждение разрешали Лютославским зайти к себе домой и пообедать в кругу семьи. И вот, тогда возникла мысль подкупить стражу и бежать, в то время, когда из следственной комиссии их будут отводить обратно в тюрьму. Долго мы обсуждали этот план, но в конце концов его пришлось оставить, так как и у Марьяна, и у Иосифа в Москве жили семьи, состоящие из жены и детей. Мы были уверены, что негодяй Радек выместить на женах и детях исчезновение Лютославских, а рисковать жизнью, или даже свободой своих семей Лютославские, конечно, не хотели.

Следствие было закончено. Приближался день суда. Лютославским были уже вручены обвинительные акты и в середине августа их из Бутырской тюрьмы перевели в Кремль, как обыкновенно большевики делают по всем крупным процессам, разбирающимся в Верховном Трибунале. Верховный Трибунал только что открылся и дело Лютославских должно было слушаться одним из первых. Лютославских поселили в здании Судебных Установлений, в помещении бывших курьеров в подвальном этаже. Вместе с ними поместили переведенных тоже из Бутырской тюрьмы бывшего министра юстиции Щегловитова, бывшего министра внутренних дел Хвостова и бывшего директора департамента полиции Белецкого, которые были преданы суду Верховного Трибунала за свою деятельность при царе. Во время моих посещений Лютославских я познакомился с Щегловитовым и Белецким. Хвостов каждый раз при моем появлении в общей комнате сейчас же уходил в клетушок, служивший спальней, заваливался спать, причем немилосердно храпел. Щегловитов являл весьма жалкий вид. От бывшего диктатора ничего не осталось. Заискивающим тоном он просил меня разрешить ему и Белецкому остаться в общей комнате во время моих переговоров с Лютославскими. Я, конечно, согласился. После деловых разговоров начиналась общая беседа. Дело Щегловитова должно было слушаться в Верховном Трибунале первым. Вторым предполагалось назначить дело Хвостова, третьим – дело Лютославских. И Щегловитов, и Белецкий не скрывали от себя ожидавшего их печального исхода процесса. Но Белецкий все время твердил: «А большевики меня все-таки не расстреляют. У меня есть цианистый калий, и я приму его после вынесения мне смертного приговора». Эта мысль, по-видимому, сильно поддерживала его дух.

Во время нахождения Лютославских в Кремле произошло покушение на Ленина, начались кровавые репрессии. Я стал волноваться за судьбу Лютославских, зная по опыту, что для большевистских гнусностей нет пределов. 2го сентября я пошел к польскому посланнику при Советской Республике А. Р. Ледницкому и высказал ему свои опасения. Я боялся, как бы Лютославских не расстреляли во время красного террора. Ледницкий успокаивал меня и показал официальное заявление народного комиссара иностранных дел, обращенное к представителю Польской Республики, в котором Чичерин писал, что польские граждане не будут расстреливаться советскими властями без суда. Эта бумага успокоила меня весьма слабо. Я знал, что стоить большевистское слово, и помнил дело лейтенанта Оккерлунда.

5-го сентября у меня на квартире происходило совещание по делу Лютославских с представителями польского общества. Один из участников совещания принес вечернюю газету, из которой мы узнали, что сегодня днем в Петровском парке, в присутствии публики, были расстреляны свыше восьмидесяти «буржуев и контрреволюционеров». Среди расстрелянных были бывшие царские министры Щегловитов, Хвостов. Маклаков, Протопопов, бывший Директор Департамента полиции Белецкий, протоиерей Восторгов, польские граждане князья Любомирские и др. Присутствовавшие у меня поляки заявили, что в Москве князей Любомирских нет. У меня заныло сердце. Я почувствовал, что мы имеем дело с репортерской ошибкой, и что под фамилией Любомирских скрываются Лютославские. Поздно вечером того же дня я получил записку от жены Иосифа Лютославского, которая с тревогой извещала меня, что сегодня утром Марьян и Иосиф были увезены куда-то из Кремля, и что она не может найти их следов. Я провел тревожную ночь и утром отправился к Крыленко.

Крыленко занимал прекрасный особняк князя Гагарина в Георгиевском переулке, как раз против Следственной Комиссии, в которой главенствовала его супруга, г-жа Размирович. Особняк был обставлен с большим вкусом, но это был вкус прежнего владельца. Когда я раньше приходил по делам к Крыленко, он принимал меня в первой комнате, где работали машинистки. На этот раз он провел меня в дальнюю гостиную. Это не предвещало ничего хорошего. Я спросил Крыленко: «Где Лютославские?» – «Они вчера расстреляны», – совершенно спокойно ответил Крыленко. Мои нервы не выдержали. Я стал повышенным тоном говорить ему, что это предательство, что Лютославские были под его охраной, и что он не смел отдать их под расстрел. Я напомнил ему о бумаге Чичерина, виденной мной у Ледницкого. Крыленко молча слушал, а затем удивленным тоном спросил: «Скажите, почему вас это волнует?» В этих словах выразилось все миросозерцание этого предателя-палача. Действительно, стоит ли волноваться? Что это – мои близкие друзья, или родственники? Разве это коммунисты, смерть которых должен оплакивать каждый обитатель советского рая? Нет, это буржуи и реакционеры, члены партии Народовой Демократии... Я больше не мог выносить этого наглого цинизма, и быстро вышел из комнаты. Я долго бродил по Москве, потрясенный этим убийством. Я зашел к другу Лютославских, варшавскому присяжному поверенному Мрозовскому, разумные советы которого я очень ценил, но не застал его. Наконец, я вернулся домой. Дома мне сказали, что в мое отсутствие ко мне заходил справиться о своем отце сын Марьяна Лютославского, студент первокурсник. Не застав меня, он отправился к Крыленко, причем просил мне передать, что после Крыленко опять зайдет ко мне.

Много я видел в своей жизни слез, много я перечувствовал чужих страданий. Я помню, при царе пришла ко мне немолодая женщина, сына которой я защищал. Его приговорили к смерти. Приговор был утвержден, все просьбы о помиловании были оставлены без последствий, и он должен был умереть в ближайшую ночь. Она вошла в кабинет и села около стола. Она ничего не спросила меня. По моему лицу она поняла, что уже нет никакой надежды. Она молчала… и только её слезы капали на письменный стол. Молча она ушла, а на моем столе осталось маленькое озеро материнских слез... Но я не знал, хватить ли у меня силы сказать этому юноше, который принесет с собой слабый луч надежды, ужасную весть о гибели его отца и дяди. Я был уверен, что Крыленко его не примет.

Юноша пришел. В его глазах, действительно, теплился луч надежды. Я обнял его и сообщил ему о гибели его близких… Вот что рассказал он мне потом. От меня он отправился к Крыленко. Он долго добивался пропуска и наконец был впущен в первую комнату. Крыленко не было. Ему пошли доложить. Крыленко приотворил дверь, высунул голову и спросил: «Что надо?». – «Где мой отец и дядя?» – спросил молодой Лютославский. «Из газет узнаете», крикнул Крыленко и захлопнул дверь…

Как мне передавали, расстрел Лютославских, бывших министров и других несчастных русских граждан произошел при следующих обстоятельствах. Утром 5 сентября к помещению, где содержались Лютославские, подъехал автомобиль, и чекисты объявили заключенным, что Чрезвычайная Комиссия требует арестованных на Лубянку для передопроса. Лютославские, Щегловитов, Хвостов и Белецкий были посажены в автомобиль и увезены. Ничего не подозревавший Белецкий не захватил с собой яда. На Лубянку из всех мест заключения было привезено много народа. Там им было объявлено, что все они сегодня будут расстреляны. Это известие, благодаря своей неожиданности, произвело потрясающее впечатление. Раздались слезы, послышались истерические крики. Всех обреченных на смерть было более 80 человек. Среди них был протоиерей Восторгов, обвинявшийся в спекуляции. Много грехов было на душе у Восторгова. Всю жизнь занимался он доносами, травлей людей и национальностей и вел жизнь, не подобающую проповеднику идей Христа, но дело, по которому его обвиняли большевики, не заключало в себе ничего преступного, и по обыкновению было спровоцировано чрезвычайкой. И этот человек перед смертью проявил редкое величие духа. Он предложил всем желающим исповедаться у него. И много людей потянулось к нему за исповедью. В одну кучу смешались всесильные министры, спекулянты, офицеры и просто мирные обыватели, захваченные большевиками. И у этого человека, который сам должен был умереть через несколько часов, для каждого нашлось слово утешения. А вот другой служитель Христа, Макарий Гневушев, тоже предназначенный к расстрелу, предложил чрезвычайке раскрыть все тайны высшего русского духовенства, при условии, если ему будет сохранена жизнь. Чрезвычайка согласилась. И полилась на страницах официальной газеты грязь, разоблачавшая нравы нашего духовенства. Так разно поступили эти два человека, одинаково позорно проведшие свою жизнь.

Расстреляли всех в Петровском парке. Казнь была совершена публично. Чекисты выкрикивали имена казнимых. Указывая на Щегловитова, они кричали: «Вот бывший царский министр, который всю жизнь проливал кровь рабочих и крестьян»… За несколько минут до расстрела, Белецкий бросился бежать, но приклады китайцев вогнали его в смертный круг. После расстрела все казненные были ограблены. Большевистская власть в виде поощрения разрешает палачам обирать трупы казненных.

На Марьяне Лютославском было надето старое фамильное кольцо-печатка. Все старания получить его, или что-нибудь из вещей, бывших на Лютославских в момент смерти, не увенчались успехом. Все было расхищено.

 

 

 

«Красный суд» Сергея Кобякова был напечатан в сборнике «Архив русской революции» (И. Гессена), том 7. Сокращённый электронный вариант этого очерка выложен на сайте emigrantika.ru. OCR полного текста в современной орфографии публикуется на нашем сайте впервые