Михаил Смильг-Бенарио – «На советской службе»

  

Левый интеллигент-еврей Михаил Смильг-Бенарио с массой прочих соплеменников после прихода к власти в России большевиков поступил к ним на службу. В красном Петрограде он состоял на довольно высокой чиновной должности, связанной с «трудовыми мобилизациями» – той сферой деятельности, где коммунистический произвол являл весь свой неприкрытый звериный лик. Смильг-Бенарио прослужил большевикам полгода. По его собственным уверениям, он всячески пытался в это время облегчить участь тех несчастных людей, которых сам же «мобилизовал». Насколько это соответствует истине, понять трудно. Из текста воспоминаний Смильг-Бенарио видно, что горячая приверженность к «социальной справедливости» ничуть не мешала ему пользоваться спецстоловыми и спецпайками для красной номенклатуры посреди вымирающего от голода Петрограда – и даже считать это совершенно естественным. По его словам, он спас от отправки на тяжкие фронтовые работы десятки людей, однако многие тысячи других были «мобилизованы» туда под его непосредственным руководством. Масштабы большевицкого террора в конце концов ужаснули Смильг-Бенарио, хотя поначалу он долго и упорно закрывал на них глаза. Да и отношения с другими сотрудниками утопавшего во взятках большевицкого комиссариата у него не сложились – стала грозить потеря должности и попадание в ЧК. В 1919 Смильг-Бенарио бежал из Советской России в Германию. На Западе он прожил много лет, публикуя воспоминания о своём героическом поведении в верхах большевицкого Питера. Незадолго до смерти бывший крайний левый «интернационалист» Смильг-Бенарио являлся (1969-1972) главным редактором еврейского издания «Seminario Israelita».

Несмотря на всю двусмысленность биографии автора, воспоминания Смильг-Бенарио об обстановке первых лет коммунистического господства над Россией интересны и познавательны. Поэтому мы и предлагаем их читателю.

 

«Ты должен, наконец, понять, сказал мой брат, что большевики загубили Россию. Неужели тебе не ясно, что все то, что теперь у вас происходить, ничего общего с социализмом не имеет. Ведь большевики довели нашу страну до полного культурного одичания и систематически разгромили её хозяйственную жизнь. Фабрики остановились, города почти вымерли, а голодающие пролетарии или разбежались по деревням, или превратились в красноармейцев, которые с помощью винтовки должны насадить в России социализм. Как же ты можешь работать совместно с теми преступными элементами, которые сидят ныне в большинстве советов? И вообще, как ты можешь оказывать помощь тому преступление, которое совершается сейчас над Россией?»

«Я хорошо знаю, – ответил я, – что большевистская власть принесла с собою много горя. Я знаю, что хозяйственная жизнь страны разрушается, знаю, что большевизм понемногу превращается во владычество отдельных комиссаров, знаю также, что многие из этих комиссаров люди с темным прошлым. Я, конечно, вижу, что всюду царит ужас, горе и несчастье, но, именно, поэтому я глубоко убежден, что мы интеллигенты и социалисты должны работать вместе с большевиками. Ибо только таким образом мы сможем очистить революцию от той мpaзи, которая к ней присосалась. Кроме того, ты как будто совершенно не принимаешь во внимание сущность большевизма, который стремится к осуществлению идеала социальной справедливости. Большевики были первыми, которые провозгласили лозунг всемирной социальной революции, – лозунг, давно забытый социалистическим движением. В каждой революции течет кровь, и если для уничтожения капитализма и империализма, сущность которых с такой ясностью обнаружилась в этой войне, вместе с виновными должны пасть и невинные, то это не должно нас отшатнуть от осуществления нашей конечной цели. Из-за какой-то особой интеллигентской чувствительности мы не должны останавливаться на полдороге, а должны продолжать борьбу во имя освобождения порабощенного человечества».

«Все это очень красивые слова, дорогой мой, но ты по-видимому совсем не отдаешь себе отчета в том, что тот путь, по которому идут большевики, совсем не ведет к социализму, а, тем более, к коммунизму. Если ты будешь продолжать работать с этими людьми, которые скомпрометировали социализм, то и на тебя падет доля вины за то, что сейчас совершается над Россией и социализмом».

«Ты меня все равно не убедишь. Я пойду своей дорогой, а ты иди своей. Я во многом не согласен с большевиками, но сейчас мне приходится выбирать между большевизмом и русской реакцией. И так как третьего выхода я не вижу, то мне ничего другого не остается делать, как присоединиться к большевистскому движению».

Но брат мой упорно стоял на своем: «А я тебе еще раз говорю, что тот, кто работает с преступниками, сам становится преступником».

Разговор этот я вел со своим братом в середине августа 1918 г. в Петрограде. Я как раз тогда вернулся из Москвы, где я 6 месяцев работал в народном комиссариате юстиции в отделе государственного права, под руководством профессора Рейснера.

Возвратившись по семейным обстоятельствам в Петроград, я, несмотря на предостережение моего брата, вновь решил поступить на государственную службу. Я пошел к петроградскому военному комиссару тов. Позерну. На основании рекомендаций, полученных мною из Москвы, тов. Позерн принял меня на службу в качестве состоящего для особых поручений при петроградском военном комиссариате. Таким образом, я очутился в центре жизни красной армии петроградского военного округа. Несмотря на те разногласия, которые я впоследствии с ним имел, я все же сохранил наилучшие воспоминания о Позерне. Он внешне имеет большое сходство с бывшим императором: те же формы лица, та же бородка и та же любезная улыбка. Иной раз, когда Позерн в полной военной форме принимал парад, мне казалось, точно передо мной стоить двойник убитого государя. Позерн является вне всяких сомнений одной из симпатичных личностей среди большевистских вождей. Человек железной силы воли, он беззаветно отдался работе по организации красной армии Северной области. С утра до поздней ночи он без отдыха работал в военном комиссариате. Своей сердечностью и любезностью он крайне выгодно отличается от других большевиков. Я ему был от души предан. И я признаюсь, что с того времени, как я начал сомневаться в большевизме, на меня большое влияние оказывало то обстоятельство, что Позерн является большевиком. Ибо я говорил себе, что дело, за которое борется такой человек, не может быть делом преступным и несправедливым.

Но чем больше я работал в военном комиссариате, тем все более и более на меня стали находить сомнения. Все чаще я стал чувствовать, что брат мой, предостерегая меня от большевизма, был прав. И если эти сомнения не слишком глубоко грызли сердце мое, то только потому, что у меня попросту не было времени отдаваться своим мыслям. Заседания, парады, допросы, ревизии и служебные поездки отнимали у меня целый день, так что вечером, возвращаясь поздно усталым домой, мне было не до того, чтобы думать о правильности большевистских методов. Иной раз, правда, мне казалось, точно судьба нарочно желает мне доказать, что в том огромном преступлении, которое совершалось над Россией, лежит и доля моей вины. Я вынужден был силой обстоятельств быть свидетелем дикого разгула большевистской власти.

 

 

Террор

В одно печальное туманное августовское утро сидел я в своем рабочем кабинете. Окна мои выходили на Дворцовую площадь. Направо находился Зимний Дворец, а налево помещалось огромное здание бывшего генерального штаба.

Я беседовал с начальником личного отдела, как вдруг неожиданно на площади раздались выстрелы. Мы подбежали к окну и увидели, как за кем-то началась на велосипедах погоня. Я быстро сбежал вниз.

«Что тут случилось?» – спросил я стоявших на площади нескольких военных.

«Урицкого, председателя чрезвычайки, только что убили», взволнованно ответил один солдат.

И действительно через несколько минуть подъехал санитарный автомобиль и увез с собой тело убитого, еще недавно грозного, председателя петроградской чрезвычайки. Смерть наступила моментально от пули, попавшей в голову.

Как известно, убийцей Урицкого оказался студент петроградского политехнического института Каннегиссер. Каннегиссера я хорошо знал по институту, где мы работали на одном отделении. Покушение, а особенно личность убийцы меня крайне потрясли. Тяжело было у меня на сердце, когда через час взволнованно прибежал к нам в комиссариат тогдашний комиссар военного контроля, молодой коммунист Духвинский, с которым я был в весьма дружеских отношениях, и, захлебываясь от восторга, стал рассказывать, как под его руководством был пойман Каннегиссер. Как известно, после убийства Урицкого начался страшнейший террор. Всякий, кто был в те страшные дни в Петрограде, знает, какая дикая разнузданность, какое своеволие тогда царили в столице. Никто, за исключением коммунистов и ответственных служащих, не чувствовал себя в безопасности. Вооруженные красноармейцы и матросы врывались в дома и арестовывали лиц по собственному усмотрению. Не было и речи о том, что арестованные имели хотя бы отдаленное отношение к убийству или самому убийце. Достаточно было, чтобы данное лицо получало хлебную карточку по четвертой категории, и его уже арестовывали. Арестованных отправляли без всякого предварительного допроса в тюрьму, хотя вся их вина состояла только в том, что они были «буржуями» или интеллигентами. И эти ни в чем не повинные люди считались заложниками.

Волна красного террора, как известно, раскатилась затем по всей России. Комиссар внутренних дел Петровский издал приказ, по которому все местные советы обязаны были забирать определенное количество граждан и рассматривать эту «буржуазную свoлочь», как дословно было сказано в том приказе, как заложников. В случае же если «контрреволюционеры, буржуи и кулаки» осмелились бы в данной местности поднять восстание, то местным советам предлагалось заложников безжалостно расстреливать. Вся Россия стонала от большевистского террора. Никто не знал, что принесет ему ближайший час.

 

 

«Мы убиваем целые классы»

Жизнь в Петрограде становилась все более невыносимой. Тяжелая рука террора давила многострадальный город. Ежедневно происходили аресты и расстрелы, а власть не только не стремилась приостановить массовое убийство, а наоборот, она лишь разжигала дикие инстинкты солдатских масс. Председатель петроградской коммуны Зиновьев не испугался бросить в массы лозунг: «Вы, буржуазия, убиваете отдельных личностей, а мы убиваем целые классы». И эти слова не остались пустой фразой. Послушная казенная пресса подхватила эти слова и сделала все от себя зависящее, чтоб разжечь в массах жажду крови. Зиновьев и присные с ним могли торжествовать победу.

Через несколько дней после убийства Каннегиссера, я, придя рано утром в комиссариат, не встретил Позерна, который всегда уже с самого раннего утра сидел за своим столом. Я обратился к управляющему делами военного комиссариата тов. Ильину-Женевскому с вопросом, где Позерн и когда он придет. Женевский взглянул на меня вопросительно и спросил: «А вы что, разве ничего не знаете?» «Нет, а что такое случилось?» спросил я. Ильин тогда нагнулся ко мне и тихо в полголоса сказал мне: «Позерна вызвали в Кронштадт, там ночью матросы ворвались в тюрьму и без суда расстреляли арестованных заложников. Говорят, что расстреляли чуть ли не 500 человек».

Вскоре пришлось мне почувствовать тяжесть террора и в нашей собственной семье. И как это почти что всегда бывает, весь ужас событий начинаешь более сильно ощущать лишь тогда, когда под их ударами падают близкие нам люди, если им даже удается избегнуть смерти.

Однажды вечером мне по телефону позвонила моя невестка, и взволнованным голосом сообщила мне, что её двоюродный брат, приятель моего брата, арестован. На её просьбу я ответил, что сделаю все зависящее, чтобы спасти его от смерти. И, действительно, просьба моя и некоторых влиятельных лиц в чрезвычайке была небезуспешной: родственник моей невестки был через неделю уже освобожден.

Через несколько дней после его освобождения, мы с братом посетили нашего родственника. Он сильно изменился, раньше это был человек с всегда сияющей улыбкой и имел, несмотря на свои пожилые годы, всегда бодрый и здоровый вид. Теперь же передо мной стоял совсем другой человек, с седыми волосами и сгорбившейся под тяжестью лишений последних дней спиной. После первых приветствий он, рыдая, рассказал нам следующее:

«Ночью, в два часа, я вдруг услышал звонок с черного хода. Меня сразу же охватило дурное предчувствие. Вы, ведь, знаете, до чего у нас в эти дни истаскались нервы. Прислуга встала, но дверь не открыла, а побежала ко мне в спальню и сказала взволнованным голосом: «Там какие-то люди требуют, чтоб я отперла дверь, но я боюсь». Я быстро оделся и сам открыл дверь. В квартиру вошло несколько вооруженных людей.

«Вы гражданин Т.? – спросил один из военных. – Мы должны у вас произвести обыск».

«Да, это я», – ответил я. – Обыск был произведен крайне поверхностно, причем ничего предосудительного не было найдено. Затем комиссар, руководивший обыском, стал меня допрашивать и, между прочим, спросил меня, к какой партии я принадлежу. Несмотря на то, что я заявил, что я беспартийный, и несмотря также на то, что никакого оружия и ничего другого запрещенного у меня не было найдено, комиссар объявил меня арестованным. На мой протест он заявил, что моя принадлежность к буржуазному классу служит достаточным поводом для моего ареста. Как я впоследствии выяснил, в ту ночь комиссар, придя в наш дом вместе с вооруженными красноармейцами, потребовал от дворника список лиц, получающих хлебные карточки по четвертой категории. И на основании этого списка были произведены в нашем доме обыски у «буржуев». Аресты он производил также по собственному усмотрению.

Меня отвели в местный совдеп и посадили в комнату, наполненную всякими «контрреволюционерами». В этой комнате мы просидели целый день без еды, и казалось, о нашем существовании уже забыли. Но вот к одиннадцати часам вечера появилась стража, и нам приказали быть готовыми. В сопровождении стражи нас отправили в Дерябинские казармы. Прибыв в казармы, наша партия была размещена в отдельных камерах, которые были уже до того битком набиты. Мы все расположились на сыром холодном полу. Несмотря на страшную усталость, никто из нас не думал о сне. Мы собирались разговорами рассеять мрачные мысли, но ободрить друг друга нам не удавалось. Ибо мы все знали, в каком положении мы находимся и что нам угрожало. На другое утро нас вывели во двор, где уже выстроилась партия приблизительно в сто человек. Через некоторое время явился комиссар тюрьмы, молодой человек, приблизительно 25 лет, с лицом типичного преступника. Шапка у него была одета набекрень, за спиной находилась винтовка, сбоку висел наган, а в руке он держал нагайку, так что, глядя на него, казалось, что мы возвратились во времена старой царской России. Комиссар сделал выкличку, а затем он обратился к нам со следующими словами: «Послушайте-ка вы, буржуи, вас теперь отправят в тюрьму. Ежели кто-либо из вас вздумает бежать, то его ждет пуля».

И видно для того, чтобы придать своим словам больше весу, комиссар выстрелил из нагана в воздух.

Под сильным конвоем нас повели по улицам. Вскоре мы стали приближаться к Петропавловской крепости. Когда мы ближе подходили к ней, всякий спрашивал себя: «Неужели нас поведут сюда?» И действительно, конвой повел нас к деревянному мосту, который отделяет крепость от города. Когда мы прошли через мост, и за нами закрылись ворота, сердце мое сжалось от внутренней боли. «Заживо погребенные» – эту мысль можно было прочесть на бледных лицах моих спутников…

Меня вместе с некоторыми другими посадили в одну из камер знаменитого Трубецкого бастиона. В камере было холодно, сыро и душно. Пребывание в ней было для нас всех сплошным страданием. Мы все наше время проводили в постоянном страхе за нашу жизнь. Редко мы засыпали, ибо мы все ждали, что придут как-нибудь ночью за нами и нас выведут на расстрел. Каждую ночь, приблизительно к трем часам утра, раздавались выстрелы в крепости. Для нас не было никакого сомнения, что эти выстрелы обозначали: то расстреливались жертвы кровавого террора. И каждый из нас с ужасом думал, что вот скоро придет и его черед, не в эту, так в следующую ночь. До чего нервы мои в эти дни пребывания в Трубецком бастионе были напряжены, об этом может судить лишь тот, кто сам находился в таком же положении, как и я. Сырость, недоедание, ежеминутная боязнь расстрела, и вообще вся та мрачная обстановка, которая меня окружала, сделали свое дело – как вы видите, в эти несколько дней я поседел и постарел. И всегда я спрашиваю себя, почему я должен был страдать, за что? Неужели потому только, что я владелец магазина? Ведь только в этом и состоит моя единственная «вина». Да, мои друзья, кончил свои печальный рассказ наш родственник. Так выглядит та свобода, к которой годами стремился наш народ».

И он грустно при этом улыбнулся…

В последующие дни я был настолько занят службой, что у меня совершенно не было времени отдаваться мыслям о происходящих событиях.

Но через несколько дней мне вновь пришлось услышать о происходящих в Петрограде ужасах. Однажды утром я встретил по дороге в комиссариат сослуживицу, которая состояла издавна членом партии большевиков. По её заплаканным глазам можно было сразу заметить, что ее постигло какое-то горе. Я спросил ее о причине.

«Что за мрачные и печальные времена мы сейчас переживаем, – сказала она, – представьте себе, пять дней тому назад были арестованы четыре инженера с Путиловской верфи. Один из них женат на моей двоюродной сестре. Сестра моя справлялась в чрезвычайке о судьбе своего мужа, но ведь туда простой смертный не может пробраться. По её просьбе я пошла на Гороховую, и что ж вы думаете, мне там заявили, что этих четырех инженеров «по недоразумению» расстреляли».

Если я порою от знакомых или посторонних слышал о всяких большевистских ужасах, то я ко всем этим рассказам относился довольно скептически, ибо я уже со времени своего пребывания в Москве привык к тому, что как оппозиционная пресса, так и обыватель любили преувеличивать те ужасы, которые происходили с момента октябрьского переворота в нашей стране. Но в данном случае я должен был верить, ибо передо мной стояла настоящая большевичка.

В тот же день к обеду пришел к моей матушке мой брат. Я заметил, что он при себе имел свой револьвер. Я его попросил отдать мне на время револьвер, ибо ношение оружия запрещено, а разрешение, полученное им раньше на ношение оружия, было уже недействительным. Но брат мой ни за что не хотел отдать револьвера.

«Сейчас времена не такие, чтобы можно было спокойно расставаться с оружием».

Через несколько дней поздно вечером меня вызвали по телефону.

У телефона находился мой добрый приятель, бывший член 1-го Исполкома.

«Я сегодня был на Гороховой, сказал он, – и там встретил вашего брата. Он арестован и просил меня сообщить об этом».

«Что такое? мой брат арестован, – воскликнул я, – да вы что, шутите?»

«Нет, я не шучу. Вы только не волнуйтесь, а подумайте, что сделать, чтоб его освободить».

Несмотря на поздний час, я немедленно поехал в военный комиссариат. «Тов. Позерн не оставит меня в беде, – подумал я, – может быть, он еще в комиссариате». По дороге я встретил партию в 30 человек, которых сели под конвоем. Я подбежал к арестованным, почему-то думая, что среди них может быть и мой брат. Я сквозь темноту внимательно всматривался в лица арестованных, но брата моего среди них не было. Один из конвойных крикнул на меня: «Проходи, ну чего, людей не видел. Проходи».

Через несколько минуть я был уже в нашем комиссариате. Я направился в свой кабинет и составил прошение на имя Президиума Петроградской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией. Указав на мое положение в военном комиссариате, я просил освободить брата моего под мое поручительство.

Затем я пошел в кабинет к Позерну. Позерн, действительно, еще сидел за столом в своем кабинете и совещался как раз с военным руководителем Петроградского гарнизона. Он на меня несколько удивленно посмотрел, а потом, улыбаясь, сказал: «В такой поздний час вы ко мне. Случилось что-нибудь особенное?»

«Нет, товарищ, по службе ничего особенного не произошло, но нашу семью постигло большое горе. Моего брата сегодня вдруг арестовали. Я совершенно не могу себе представить, какое вообще обвинение ему могут предъявить».

«Да, это неприятная история, – сказал Позерн, – ну, что ж, надо будет кое-что для вашего брата сделать».

Я попросил его тогда поддержать мою просьбу в Чрезвычайную Комиссию об освобождении моего брата. Позерн внимательно прочел мое прошение, а затем сбоку написал: «Прошу Чрезвычайную Комиссию освободить из-под ареста брата нашего близкого сотрудника, в случае если не имеется конкретных обвинений».

Я его от души поблагодарил и с радостным сердцем побежал на телефонную станцию нашего комиссариата вызвал оттуда по прямому проводу одного из членов Ч. К. и попросил его немедленно вынести вниз для меня пропуск, ибо, как известно, без специального пропуска в Комиссию нельзя было попасть. Явившись в ЧК, я попросил доложить о себе кому-нибудь из членов президиума. Через несколько минуть ко мне вышел член президиума тов. Борщевский, которому я передал прошение, с просьбой по возможности немедленно освободить моего брата. Тов. Борщевский обещал мне немедленно навести справку, по какому поводу произведен арест моего брата. Я его поблагодарил и, несколько успокоившись, пошел домой. Придя приблизительно уже к трем часам ночи домой, я, физически и нравственно совершенно разбитый, бросился в постель. Но несмотря на страшную усталость я не мог заснуть, ибо мысли мои все время были направлены в одну сторону: я думал о своем брате, сидевшем на Гороховой.

Вдруг дрожь пробежала по телу моему. «Боже мой, ведь он при себе, наверное, имел револьвер, а ношение оружия простым смертным ныне под страхом расстрела запрещено. Его значить могут за это расстрелять».

И целую ночь я провел без сна, в страхе за судьбу своего брата. Рано утром меня разбудил звонок по телефону. Моему удивлению и радости моей не было границ, когда я услышал голос брата. Он сообщил мне, что еще ночью его вызвали на допрос, а затем освободили из-под ареста.

Таким образом, мое прошение и заступничество Позерна сделали свое дело. Через несколько часов после ареста брат мой был уже на свободе. В те дни такое быстрое освобождение было большою редкостью в анналах петроградской чрезвычайки.

Все эти переживания личного характера вызвали во мне сильное сомнение в правильности тех методов, с которыми большевики хотели осуществить социализм и углубить завоевания революции. Как убежденный демократ и социалист, я никогда всецело не был согласен с методами большевистской партии. Эпоха террора сделала большевизм для меня еще более чуждым. Я стал более и более критически относиться к большевистскому движению, причем я стал сталкиваться почти на каждом шагу со случаями, которые мне ясно доказывали, что наша революция под властью большевиков вырождается в движение бунтовщическое и анархическое.

 

 

Принудительные выселения

Чтобы облегчить квартирную нужду бедного населения, большевики, как известно, стали принудительно вселять семьи рабочего населения в квартиры буржуазии. С точки зрения социальной справедливости против такого вселения, в конце концов, ничего нельзя возразить, но для большевиков, по-видимому, не столько имело значение облегчить положение бедного населения, как притеснить так называемую буржуазию. Бывали часто случаи, что квартиры со всем имуществом просто реквизировались, а владельцы должны были очистить квартиры в 24 часа. В Москве, например, как раз перед моим отъездом, было в течение 3-х дней выселено население целого квартала, находившегося вблизи В. Ч. К. Что при этом выселялись не только буржуи, об этом особенно упоминать не приходится. В Питере реквизиции и вселения производились также не только в «буржуазных» кварталах. К буржуазии принадлежала, ведь, также и наша интеллигенция. Учителя, врачи, адвокаты должны были часто очищать вместе с семьями свои квартиры, причем часто выселяемым разрешалось брать лишь часть своего белья. Таким образом, петербургская власть систематически потворствовала тому, чтобы подорвать материальное благосостояние нашей интеллигенции. И это в такой стране, как Россия, где сравнительно так мало интеллигентных сил!

На мне, между прочим, лежала обязанность просматривать и удостоверять правильность жалоб на реквизиции квартир и помещений, совершавшихся военными властями в Петрограде. При этом я довольно часто наталкивался на поистине возмутительные случаи. Вот, характерный пример. На Охте стояло со времен Екатерины Великой большое старинное здание, бывшее когда-то не то дворцом, не то помещичьей усадьбой. В этом здании находился дом для умалишенных. Председатель местного совета, который был одновременно и местным военным комиссаром, решил, что здание это великолепно подходить под казарму для мобилизованных красноармейцев, и отдал распоряжение очистить в течение 4-х дней здание для нужд красной армии. Как потом выяснилось, председатель местного совета был в лично враждебных отношениях с управляющим больницы. По жалобе комитета больницы я отправился выяснить на месте положение вещей. Я установил, что в той местности был ряд других подходящих зданий, которые могли быть реквизированы. Несмотря на то, что на основании моего доклада наш комиссариат отдал приказ реквизицию больницы не производить, председатель местного совдепа все же решил показать свою власть. Уже были посланы милиционеры, которые должны были просто выкинуть на улицу несчастных больных. В последний момент, благодаря моей угрозе привлечь председателя совета, как лицо военное, находящееся в подчинении нашему комиссариату, к ответственности и предать военно-революционному суду, удалось снять реквизицию.

Впоследствии я потребовал от подлежащих властей, чтобы Охтенский военный комиссар, он же председатель местного совдепа, был смещен со своей должности. Но так как он был старым коммунистом, то его не могли из-за таких «мелочей», как мне об этом дословно заявили, сместить. Этот ответ был характерным для выяснения сущности большевистской власти. Диктатура партии силою вещей должна была превратиться в безответственное владычество отдельных лиц.

 

 

Трудовая повинность для буржуазии

Чтобы совершенно уничтожить буржуазию, как класс, петроградская власть ежедневно придумывала новые меры, направленные против неё. Одним из таких мероприятий была трудовая повинность. К работам по трудовой повинности стали в Петрограде, насколько я знаю, привлекать со времен холерной эпидемии. После этого первого «опыта» Петроградский Исполком, главным образом в лице своего председателя Зиновьева, стал обращаться в районные советы с просьбой о присылке «буржуев» на работы, причем, как я потом узнал, сам Зиновьев давал районным советам следующий добрый совет – в случае недостатка «рабочих сил», просто ловить на улицах первых попавшихся «буржуев». Таким образом, вначале трудовая повинность имела совершенно неорганизованный и случайный характер. Но понемногу «дело» стало развиваться. Вскоре я получать «удовольствие» ближе познакомиться с постановкою дела привлечения буржуазии к трудовой повинности.

В середине октября 18-го года командующий 6-ой армией, стоявшей на северном фронте, потребовал от нашего комиссариата выслать для нужд армии 800 рабочих, которые должны были строить дороги и рыть траншеи. Наш комиссариат решил для этой цели использовать лиц, привлеченных к трудовой повинности. Позерн отдал мне распоряжение, чтобы я взялся за проведение в жизнь этого дела, но я категорически отказался от этого поручения.

«Вы знаете, товарищ, мои политические убеждения, – сказал я ему, – и вы поэтому поймете, почему я отказываюсь произвести так называемую мобилизацию буржуазии». Позерн сразу же согласился с моими доводами и попросил меня тогда вызвать члена совета 1-го гор. района тов. Ряжкина, который руководил трудовой повинностью в названном районе. Я переговорил с Ряжкиным, а затем мы вместе с ним пошли к Позерну и обсудили все возможности дела мобилизации буржуазии. Ряжкин согласился произвести мобилизацию буржуазии, причем уверил нас с Позерном, что он в течение 8 дней сможет доставить к Николаевскому вокзалу 800 «буржуев». Я, со своей стороны, вошел в сношение с железнодорожным отделом военного комиссариата, дабы последний к указанному сроку приготовил вагоны для отправки рабочих.

Как потом выяснилось, «мобилизация» была произведена Ряжкиным следующим способом: В совет были приглашены различные граждане, главным образом из купеческого сословия, якобы для регистрации, в случае привлечения их в будущем к трудовой повинности. Когда же граждане приходили в совет для регистрации, их арестовывали и отправляли в Семеновские казармы, где они должны были ждать отправки. Но несмотря на такой весьма «умный» способ привлечения к трудовой повинности, все же 800 человек собрать не удалось. Тогда Ряжкин с другими членами местного совета, руководствуясь директивами, данными им в свое время Зиновьевым, решились на следующий «замечательный» шаг. За три дня до отправки на северный фронт, был по приказу Ряжкина поздно вечером оцеплен Невский проспект. И всех, кто случайно находился на этой улице, и которые не могли предъявить партийный билет или удостоверение от какого-нибудь государственного учреждения, были арестованы и препровождены в Семеновские казармы. Среди «мобилизованных» находились также и женщины. На следующее утро женщины были освобождены, а мужчин оставили в казармах. На третий день вся эта партия была отправлена в Вологду, где ее, по соглашению, должен был принять представитель 6-ой армии.

Никто из мобилизованных таким несколько странным, чтобы не сказать более, путем не получил разрешения привести в порядок свои домашние дела, попрощаться со своими родными или хотя бы только приобрести соответственную одежду и обувь. Ни Позерн, ни я не имели никакого понятия о том, как производилась первая мобилизация рабочих для северного фронта.

Через несколько дней после отправки первой партии в Вологду, мне пришлось с одной комиссией поехать в Ямбург. Комиссия эта должна была ликвидировать конфликт, который произошел там между местным советом и военным контролем. Комиссия состояла из 3-х лиц: из представителя Ч. К., тов. Борщевского, представителя военного контроля и меня, в качестве представителя Петроградского военного комиссариата.

Во время поездки я разговорился с Борщевским и спросил его о Каннегиссере, судьба которого меня интересовала.

«Правда ли это, – спросил я его, что Канегиссер еще жив?»

«Да, это правда», – ответил Борщевский.

«Но чем же это можно объяснить, ведь его, по-моему, должны были давно расстрелять».

«Видите ли, – сказал мне Борщевский, – мы его нарочно не расстреливаем. На, кой черт мы его сейчас расстреляем. Пусть еще помучается некоторое время. Расстрелять мы его всегда еще успеем».

Мне вспомнился одновременно другой разговор, который я несколько времени до того вел с членом коллегии народного комиссариата юстиции Козловским. Мы говорили с ним о тех порядках, которые царили во Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией. Я спросил его тогда, почему комиссариат юстиции не принимает никаких мер против тех преступных и жестоких элементов, которые проникли в чрезвычайку.

«Ведь нужно же произвести чистку чрезвычайки, сказал я, – ведь все эти элементы прямо компрометируют нашу революцию».

«Да, товарищ, это легко сказать, – возразил мне Козловский, – но думаете ли вы, что такие люди, как вы или я, годятся для чрезвычайки? Конечно нет! Мы сейчас ведем беспощадную борьбу, борьбу не на жизнь, а на смерть, с контрреволюцией, и на такую борьбу мы, интеллигенты, не способны. На такую борьбу годятся лишь толстокожие. Само собой разумеется, что среди тех жестоких элементов, которые находятся в чрезвычайке, имеются многие с довольно темным прошлым. Против этого нельзя ничего сделать. Мы должны с этим примириться».

«Сделать против этого кое-что можно, сказал я себе, – но просто против этого ничего не хотят сделать».

Лишь впоследствии мне стало совершенно ясно, что вся система большевистского государственного правления основана на том, что жестоким и преступным элементам дается возможность развить свою «деятельность».

В Ямбурге мы остались два дня. В свободное время мы посещали семью одного старого ямбургского еврея, знакомого Борщевского. Мы при разговоре касались главным образом политических событий. Старик часто ставить нам различные вопросы. Большей частью отвечал Борщевский, который почти все время употреблял слова, как «беспощадный», «смерть», «расстрел» и т. д. При этом Борщевский также говорил о необходимости в борьбе со своими врагами прибегать иной раз к жестоким средствам. Он рассказал при этом несколько случаев из своей «практики».

Старик внимательно его слушал и под конец сказал:

«Я уж стар и сед, может быть поэтому я и не могу понять так хорошо стремления молодого поколения. Я знаю, что в прошлом было много несправедливого и плохого. Но я вам говорю: зло вы вашими способами не искорените. Надо в первую очередь ценить человеческую жизнь. Наша старая священная религия, наши пророки и ученые всегда говорили, что человеческая жизнь есть высшее благо. Человек должен быть самоцелью, а не средством. Да, молодой человек, – сказал он Борщевскому, – вы улыбаетесь, а я вам говорю – действия ваши и ваших партийных товарищей к добру не приведут. Придет, может быть, время, когда и вы вспомните мои слова. Царь и его слуги также безнаказанно действовали, как и вы сегодня это делаете. И при самодержавии человеческая жизнь не имела ценности, и вы знаете сами, к чему это привело. И я вам всем говорю: ваши взгляды и ваши действия, которые ведут лишь к кровопролитию и одичанию, добрых плодов не принесут».

После того как наша комиссия ликвидировала конфликт между ямбургским советом и военным контролем, мы отправились на поезд. Перед отъездом у представителя военного контроля появилась «блестящая» мысль.

«Знаете что, товарищи, сказал он, – надо-ка поговорить с заведующим продовольственным отделом, может, он нам даст картошки».

Мы с Борщевским сразу же согласились на это предложение, пошли в продовольственный отдел и, действительно, каждый из нас получил оттуда полтора пуда картошки. С этой драгоценной ношей мы сели в поезд и отправились в Питер.

На Балтийском вокзале стоял, как на всех российских вокзалах, заградительный отряд. Солдаты этого отряда тщательно осматривали вещи всех выходивших пассажиров. При виде того усердия, которое проявлялось солдатами по отношению к чужому багажу, я несколько обеспокоился за судьбу нашей картошки. На мой вопрос, не отнимут ли у нас эту ношу, Борщевский уверенно заявил:

«Бросьте глупости говорить. Кто же посмеет отнять у нас нашу картошку?»

И действительно, несмотря на то, что каждый из нас открыто нес на плечах своих полтора пуда, нас сразу же, как мы только предъявили наши удостоверения, пропустили без всяких препятствий. Как раз в тот момент, как я протаскивал свой мешок с картофелем, солдаты заградительного отряда набросились на какую-то женщину и отняли у неё муку, которую она несла с собою. Женщина, как водится, подняла страшный крик, но ни слезы, ни просьбы её не помогли.

Мы подошли к ожидавшему нас автомобилю и бросили в него наши три мешка, но радостно на душе у меня не было. Мне вдруг стало ясно, насколько несправедлив тот государственный порядок, при котором мы трое в силу нашего служебного положения имеем возможность провезти необходимые жизненные продукты, в то время, как у простого смертного, эти же самые продукты отнимались. Но дома меня встретили при виде моей драгоценной ноши с такой искренней и великой радостью, что у меня сразу прошло то тяжелое чувство, которое я все время ощущал.

На следующий день был парад петроградского гарнизона на Марсовом Поле. Я, если так можно выразиться, находился в свите военного комиссара. Войска прошли мимо нас церемониальным маршем, они имели бодрый и хороший вид и казались дисциплинированными. На параде присутствовал председатель петроградской коммуны, который после парада обратился к солдатам с речью. Как всегда, речь его была сплошной и низкой демагогией. Я смотрел то на Зиновьева, то на эту солдатскую массу и спрашивал себя, кто в общем заслуживает больше презрения – этот демагог, который возбуждает толпу, или сама толпа, которая бурно приветствует этого демагога.

По окончании парада я отправился в военный комиссариат Рождественского района, чтобы переговорить там с местным комиссаром по одному служебному делу. Комиссара я там не застал. Из ответственных служащих был только комендант налицо. Я решил пойти к коменданту и передать ему то поручение, которое я должен был выполнить. Патруль повел меня через темный грязный коридор. Потом мы прошли по узкой деревянной лестнице и остановились около одной двери.

«Здесь комендант», – сказал мне солдат.

Я постучал. Вначале я ответа не получил. Я постучал тогда еще раз. Заспанный голос донесся из комнаты: «Войдите».

Я открыл дверь и вошёл в комнату. Прямо передо мной у окна, стоял стол, на котором находились сабля и два револьвера. Налево в углу стояли несколько винтовок. Направо находилась кровать, на которой лежал мужчина в военной форме; он остался лежать и при моем появлении.

«Вы комендант?» – спросил я.

«Да, я», – ответил он мне, все еще продолжая лежать.

Я назвал себя. Он моментально вскочил с постели и с глубоким поклоном и сладчайшей улыбкой попросил меня сесть.

«Простите меня, пожалуйста, если я только что тут лежал», сказал он. «Но знаете, я все эти ночи так много работал, что я могу от трудов отдыхать только днем. Я, видите ли – и тут его голос понизился – каждую ночь совершаю обыски в нашем районе и арестовываю офицеров и других контрреволюционеров. Знаете, я уж тут напустил страху. Они меня здесь во! как боятся. Как только наступает ночь, я сразу же иду на охоту».

И это слово, по-видимому, ему самому очень понравилось, ибо он ехидно улыбнулся.

«Я, знаете, товарищ, не то что другие, которые берут от государства деньги и ничего не делают. Я, действительно, работаю, стараюсь, не за страх, а за совесть. И ежели я при этом и устаю, то все же у меня сознание, что я служу верой и правдой советскому правительству».

Я внимательно всматривался в лицо коменданта. Это был типичный околоточный надзиратель или унтер-офицер старого режима. По его жестокому и грубому лицу можно было сразу видеть, что его профессия состоит в том, чтобы мучить людей, попавших в его лапы. По всей его рабской манере можно было в нем сразу увидеть бывшего «бравого» солдата. Как он, может быть, в свое время арестовывал революционную молодежь, так он и теперь с тем же равнодушием арестовывал «контрреволюционеров». Это был тип, которого можно было тогда, а наверно и теперь еще, часто встретить в советских учреждениях. Бывшие полицейские, офицеры, унтер-офицеры и старые царские чиновники быстро освоились с требованиями нового времени и перекрасились в красный цвет.

 

 

Посылка на принудительные работы в Вологду

Через некоторое время командующий 6-ой армией Гиттис потребовал для нужд северного фронта еще 500 человек. Наш комиссариат вновь поручил дело мобилизации этих рабочих отделу по трудовой повинности при первом городском районе. Тов. Ряжкин обещал нам доставить требуемое количество людей в течение 7-ми дней. Как впоследствии выяснилось, и эта партия была таким же «простым» способом мобилизована, как и первая.

В день отправки второй партии в Вологду тов. Позерн попросил меня лично справиться в первом городском районе о ходе дела. Приехав в первый городской район, находившийся на Большой Московской, я навел там справки о положении вещей, причем Ряжкин мне с торжеством заявил, что удалось собрать 500 человек. Так как я хотел удостовериться, получили ли мобилизованные отпущенные им из военно-хозяйственного управления съестные припасы, то я решил отправиться в Семеновские казармы. Лишь прибыв в казармы, я впервые узнал о том, каким способом произошла мобилизация. Когда мой автомобиль въехал во двор казармы, первое, что я увидел, это было приблизительно 10 монахов, стоявших у ворот. Я спросил сопровождавшего меня уполномоченного первого гор. района, принадлежат ли эти монахи также к числу мобилизованных, и получил утвердительный ответ. Вначале я пошел к так называемому секретарю, у которого находился список «мобилизованных». Я проверил этот список, и меня поразило наличие в нем большого количества лиц старше 45 лет. После того, как я пробыл в здании около часа и удостоверился в том, что съестные припасы, отпущенные по приказу нашего комиссариата, действительно были получены мобилизованными, я вышел во двор и намеревался доложить о виденном тов. Позерну. Во дворе стояла уже громадная толпа. То были мобилизованные «буржуи», которые должны были быть отправлены на северный фронт. Толпа инстинктивно поняла, что я являюсь представителем высшей власти. Меня моментально окружили и стали обращаться с просьбой об освобождении. Я был поражен и удивлен тем, что я услышал. Из слов отдельных лиц мне стало ясно, что никакой мобилизации не было произведено, а что все эти люди были незаконным способом пойманы на улице и отправлены в казарму.

Я, конечно, не имел возможности пойти навстречу просьбам мобилизованных. Поезд, с которым они должны были отправиться на фронт, стоял уже наготове. Но я все же решил выслушать просьбы хотя бы нескольких лиц наудачу. Один из просителей – пожилой мужчина, заявил мне, что сын его сражается в рядах красной армии на чехословацком фронте и предъявил мне соответствующий документ. Между тем, верховное командование красной армии еще летом издало приказ о том, что ближайшие родственники лиц, находящихся на фронте, освобождаются от трудовой повинности. Я спросил уполномоченного первого гор. района, каким образом могло произойти, чтобы этого человека мобилизовали.

«Да, помилуй Бог, – ответил он мне, – где же у нас было время в такой короткий срок заниматься такими делами».

Тогда я заявил, что в качестве представителя военной власти, я под своей ответственностью объявляю просителя освобожденным. Случайно находившегося тут же студента я также, на основании существовавшего декрета от народного комиссариата просвещения, освободил. Я велел обоим сесть в автомобиль и хотел покинуть это место людского страдания. Но как только другие увидели, что я двоих освободил, все бросились к автомобилю и вновь окружили его. Поднялся страшный шум, всякий стал просить о своем освобождении. Один заявлял, что он совсем не «буржуй», другой заявлял, что он болен и т. д. С простертыми руками, с умоляющим взором стояли эти несчастные вокруг меня.

Но что ж я мог сделать? Ведь не мог же я своей властью освободить всю эту толпу! Я дал знак шоферу, и машина медленно покатилась. В этот момент на подножку вскочил пожилой мужчина и крикнул с раздирающим душу голосом: «Дорогой товарищ, помилуйте меня, шестеро детей оставил я дома». Не успел я еще ответить, как сопровождавший меня член совета ударом в грудь столкнул просившего с подножки автомобиля. При этом он громко крикнул: «Да, оставите ли вы, наконец, нас в покое, и прибавил затем крепкое русское ругательство. «Шестеро детей», – воскликнул еще раз упавший. Но машина уже быстро покатилась вперед, и я оставил эту шумную несчастную толпу позади себя.

В этот день я окончательно порвал в душе с большевизмом. Для меня стало ясно, что я никогда, ни при каких условиях не смогу приять в качестве догмата то издевательство над человеческой личностью, которое вошло в систему существующей власти...

Через несколько недель была образована центральная комиссия по трудовой повинности. В эту комиссию должен был войти также и представитель от военного комиссариата. Тов. Позерн спросил меня, не соглашусь ли я в качестве такового войти в эту комиссию. Несмотря на то, что я ясно сознавал, что должность эта совершенно не соответствует ни моим политическим, ни моим нравственным убеждениям, я все же дал свое согласие. Я надеялся, что, в качестве члена центральной комиссии по трудовой повинности, мне удастся облегчить положение сосланных на северный фронт.

Когда я впервые, в качестве официального представителя военного комиссариата, пришел в центральную комиссию, я сразу же мог убедиться в том, какого сорта «социалисты» проявляют там свою власть. Чтобы пройти в комнату, где заседал президиум центральной комиссии, надо было миновать зал, в котором находилось большое количество людей, в большинстве женщин, которые наводили справки об участи сосланных, или же хотели подать соответствующие прошения. В тот момент, когда я вошел в зал, из комнаты президиума выскочил секретарь комиссии с револьвером в руках и грозно крикнул: «Уйдете, или нет?»

Когда он меня увидел (он знал меня в лицо по предыдущим моим посещениям), он несколько смутился и как наказанный школьник прошептал:

«Простите, товарищ, я вас и не заметил».

«Помилуй Бог, – ответил я иронически, – не смущайтесь, продолжайте только вашу работу».

«Да, ведь, знаете, товарищ, совершенно невозможно работать, когда вокруг стоять все эти ревущие женщины. У нас решено на их прошения ответа не давать. Я уж это им сотни раз заявлял. А они все стоят на своем, и не уходят, так что же мне остается делать. Я решил тогда прибегнуть к этой игрушке», – сказал этот «коммунист», указывая на свои револьвер.

Мне удалось с самого начала уговорить своих товарищей по комиссии, запретить ту охоту за людьми, которая в те дни совершалась чуть ли не ежедневно на улицах бывшей столицы. Кроме того, по моему настоянию, решено было принимать все прошения, а также устные жалобы в центральную комиссию. Затем я стал собирать материал о тех, которых отправили на северный фронт. При этом я натолкнулся на прямо невероятные случаи. Так например, выяснилось, что всех тех, которых поймали на улице, не подвергли медицинскому осмотру. Таким образом, были отправлены на северный фронт много больных, которые к физическим работам совершенно не были способны. Среди тех, которых потом удалось с большим трудом освободить, были многие, страдавшие пороком сердца, было много чахоточных и других тяжко-больных.

Что это значить, если власть находится в руках грубых и полудиких людей, это показывают некоторые «глубоко продуманные решения», которые постановляли члены совета первого гор. района. Так например, был вытребован в совет, якобы для регистрации, владелец одного ларька. Но он в это время был как раз в деревне. Его брат, который был по профессии банщиком, пошел в совет, чтобы там навести справку, по какому поводу вытребовали его брата. В совете ему заявили: «Ах, так, твоего брата, значить, нет; ну, что ж? тогда ты можешь за него поработать». И этот ничего не предполагавший банщик был тут же схвачен и отправлен через несколько дней в качестве «буржуя» на северный фронт.

Другой пример: в совет пришел какой-то крестьянин, который хотел получить разрешение на выезд из Петрограда. Он не знал, в какой комнате выдают эти разрешения. Он случайно вошел в комнату, в которой находилась местная комиссия по трудовой повинности. На его вопрос, где можно получить разрешение на выезд, ему сказали, чтобы он подождал в соседней комнате. Между тем, в этой комнате сидели вызванные якобы для регистрации, которые должны были быть отправлены на северный фронт. Через некоторое время пришли несколько красноармейцев и отвели всех находившихся в этой комнате, а также и того, кто хотел получить пропуск для выезда, в Семеновские казармы. Таким образом, несчастный, действительно, совершил путешествие, но только не туда, куда он хотел, а на тяжелые работы на северный фронт.

На случаи такого рода я наталкивался на каждом шагу. И что меня больше всего возмутило при собирании материалов о посылке мобилизованной буржуазии на северный фронт, это то, что действительные капиталисты и спекулянты среди сосланных совершенно не были привлечены к трудовой повинности. Действительные капиталисты, по всей вероятности, вовремя откупились.

Когда стало известно среди населения, что в центральной комиссии принимают просителей, ко мне ежедневно стали являться десятки людей с прошениями и жалобами. И почти всегда мне приходилось наталкиваться на возмутительные случаи. Так я помню, как однажды ко мне явилась одна бедная прачка, муж которой раньше служил курьером у Сименса и Гальске и который также, в качестве «буржуя», был отправлен на работу. В её прошении, полном орфографических ошибок, находились, между прочим, следующие фразы: «Как раньше, так и теперь должен страдать простой рабочий. Буржуи же сидят у себя дома и спят в теплой постели. Рабочий же должен мучиться. Если мой муж не вернется, то я с моими детьми скоро умру с голоду».

В одном из других прошений сестра одного ремесленника писала: «Брат мой однажды вечером сидел в трактире. Вдруг туда вошли красноармейцы и арестовали всех, находившихся там; между ними и моего брата. У брата не было как раз соответствующего удостоверения. Когда я на другой день узнала об аресте моего брата, я пошла в совет, чтобы выяснить недоразумение. Но господин комиссар меня не принял, а велел прогнать вон. Через три дня мой брат, который к тому же болен суставным ревматизмом, был послан на работы в Архангельскую губернию. Таким образом, я и мой тяжко больной отец лишились единственного кормильца».

Однажды я натолкнулся даже и на такой возмутительный случай: ко мне явилась жена одного безработного, бывшего раньше на Путиловском заводе. Она заявила, что она осталась с четырьмя маленькими детьми и не имеет никаких средств к дальнейшему существованию. Так как я, несмотря на соответствующие удостоверения, имел основание не всегда верить всему тому, что мне сообщают просители, то я довольно часто поручал местным районным комиссиям удостовериться в правильности тех данных, которые мне сообщались. Я поступил таким же способом и в данном случае. Районная комиссия Нарвского района, в котором жила эта женщина, выяснила, что вся семья живет в одной комнате, в сыром и полутемном подвальном помещении. И единственного кормильца этих бедных людей отправили, в качестве «буржуя», на работы в Архангельскую губернию!

Когда, наконец, с полной очевидностью выяснилось, что многие из сосланных были отправлены на работу совершенно неправомерным способом, я сделал командующему 6ой армии соответствующее заявление. На основании этого заявления командующий армией согласился немедленно освобождать всякого, кто по моему мнению был неправомерным способом сослан на работы. Таким образом, мне удалось понемногу вернуть многих сосланных. По их словам можно было установить приблизительно следующую картину их крестного пути:

Вечером дня отправки из Петрограда всех ссылаемых расставили в ряды на дворе Семеновских казарм. Они были окружены сильным конвоем. Перед тем как двинуться в путь к Николаевскому вокзалу, начальник конвоя громким голосом заявил: «Кто посмеет выйти из рядов, тот будет немедленно расстрелян». Когда партия стала выходить из ворот казарм, на улице уже стояли жены и дети ссылаемых. Раздались душераздирающие крики. Жены бросились, было, к своим дорогам родным, но солдаты их оттолкнули прочь. Один молодой студент увидел среди отправляемых своего старика отца. Со слезами на глазах он бросился на колени перед начальником отряда и стал его просить разрешить ему заместить отца. Начальник, тронутый самопожёртвованием юноши, великодушно согласился на эту просьбу. И сын отправился на работы вместо своего больного отца. Точно стадо вьючных животных их повели к Николаевскому вокзалу. Ссылаемые не знали, зачем и куда их ведут. Ибо для того, чтобы кто-нибудь все же не вздумал бежать, от отправляемых скрыли место их назначения. Они даже не знали, хотят ли их оставить в Питере или нет.

При отправке транспорта на вокзале произошла сцена, которая показывает, до какой низости может дойти порой человек. Один из отправляемых, большой крепкий мужчина, по внешнему виду купец, попросил начальника конвоя разрешить ему проститься со своими близкими, которые ожидали его на другом не оцепленном стражей перроне. Но начальник конвоя в просьбе отказал, ибо боялся, что проситель не вернется. Тогда проситель заявил, что в то время, пока он пойдет прощаться со своими родными, у поезда в качестве заложника останется его 16-летний приказчик. Начальник конвоя согласился на эту комбинацию. Купец, обещав вернуться через несколько минут, покинул перрон. Но прошел час, другой, а он все не возвращался. Мальчик стал горько плакать, прося начальника конвоя его отпустить. Но начальник был неумолим:

«У меня нет времени искать теперь твоего хозяина, – сказал он, – теперь ты поедешь вместо него с нами. Я тут не причем, я должен доставить столько людей, сколько у меня находится в списках».

Поездка продолжалась два дня и одну ночь. По прибытии транспорта в Вологду между начальником конвоя и местным комендантом вокзала произошел в присутствии сосланных приблизительно следующий разговор:

«Кого же это вы нам тут привели?»

«А это питерские буржуи, которые присланы для работ на фронте».

«Что, буржуев, белогвардейцев к нам привели? Да, что мы тут в Вологде с ними будем делать. Нам тут самим есть нечего».

Начальник конвоя стыдливо улыбнулся.

«Да, вам смешно, – крикнул комендант, – а нам для всей этой свoлочи надо найти помещения. Вы бы уж лучше их сразу в Питере прикончили. Нас только лишней работой заваливаете».

Партию прибывших расставили в ряд и повели затем по улицам Вологды. Прохожие останавливались; одни глядели со злобной насмешкой, другие с сожалением. Уличные мальчишки бежали за арестованными и кричали: «Питерских буржуев ведут. Питерских белогвардейцев!»

Вскоре партия достигла того места, где сосланные должны были быть размещены. То была знаменитая Вологодская тюрьма. Холодные и сырые камеры этой тюрьмы были первым приютом этих физически и морально разбитых людей.

С ними обращались, как с самыми тяжкими преступниками, а по прибыли в Вологду бросили в тюрьму. При этих обстоятельствах не удивительно, что уже в первую ночь несколько человек сошло с ума, а некоторые покончили с собой...

Пребывание в Вологодской тюрьме продолжалось недолго. Через несколько дней сосланных распределили по различным линиям фронта, где они под огнем англичан должны были совершать тяжелые земляные работы. Их разделили на отдельные партии по 10 человек в каждой. Причем была введена круговая порука. Отдельные начальники, которые руководили работами, заявили, что если один убежит, то остальные 9 будут расстреляны.

Одни должны были рыть траншеи, другие прокладывать дороги и строить бараки для солдат. Работа эта была большей частью сопряжена с опасностью для жизни. Часто сосланных на работы красноармейцы заставляли выносить под огнем англичан пулеметы, оставленные во время боя. На сосланных смотрели, как на ополченцев. И они должны были до конца похода оставаться в армии. Между тем, руководители 6 армии, согласно декрету, не имели права удерживать этих людей более трех месяцев.

Но разве в периоде диктатуры существует право. «Какое нам дело до законов, существующих в Петрограде. У нас свои законы! Вся власть на местах!»

Работа и сопряженные с нею опасности не были главным злом сосланных. Они куда больше страдали от холода и голода. В легкой одежде и в тонкой обуви приходилось этим людям работать при страшных морозах. Между тем, они от армии не получали никакой соответствующей одежды. Их мольбы оставались без ответа. Близкие их и родные отправлялись в Вологду и привозили им с собой необходимую теплую одежду. Но военные власти отказывали в дальнейшей отправке вещей на линию фронта, под предлогом, что для буржуазии фронтовая почта работать не может. Солдатам же, находившимся в Вологде и отправлявшимся на фронт, вещи доверять также нельзя было. Ибо наши красноармейские «коммунисты» понимали коммунизм по-своему. «Все твое мое, а все мое только мое». Недаром уже тогда стали говорить в народе про коммуну – «Кому "на", а кому нет».

От голода приходилось сосланным много страдать. Ибо им отпускалось весьма малое количество хлеба, несмотря на то, что они должны были исполнять тяжелую физическую работу. У местных крестьян им почти ничего не удавалось купить, так как тех натравили на несчастных «буржуев», которые в своем огромном большинстве, в действительности, таковыми совсем и не были. Комитеты бедноты видно уже и на далеком севере начали проявлять свою «благотворную» деятельность по части натравливания одного класса населения на другой.

Из каких элементов, между прочим, эти комитеты бедноты состояли, видно хотя бы из следующего весьма характерного факта, свидетелем которого я был. Как известно, в конце 18 года в Петрограде состоялся съезд комбедов. На съезд собралось более 20 тысяч человек. Это громадное количество пришлось распределить по всем свободным частным и общественным помещениям Петрограда. Часть этой бедноты была распределена и в гостинице «Франция», где я, в качестве служащего военного комиссариата, имел комнату. Когда окончился съезд, и «беднота» разъехалась по домам, управляющий гостиницы выяснил, что делегаты взяли с собой ножи, вилки, ложки и даже портьеры. На память! Как потом выяснилось, и в других гостиницах делегаты комбедов проводили свои коммунистические идеи тем же своеобразным способом.

 

 

Трудовая повинность в Петрограде

Мне пришлось в центральной комиссии по трудовой повинности не только заниматься вопросами, связанными с ссылкою обеих партий «рабочих» в Вологду, но и организацией трудовой повинности в самом Петрограде. Когда была образована центральная комиссия по трудовой повинности, то уже почти во всех районах существовали местные комиссии. Комиссии эти были различным образом организованы, и каждая по-своему привлекала буржуазию к трудовой повинности. Чтобы ввести хотя бы некоторый порядок в дело привлечения к трудовой повинности, необходимо было выработать единый план и единый способ привлечения к работам. Работа по организации трудовой повинности дала мне возможность лично всмотреться в работу, совершавшуюся районными комиссиями. Удручающее впечатление производили на меня председатели районных комиссий. Это были в большинстве грубые, жестокие и невежественные люди, которые не умели, как следует, хотя бы подписать свое имя и которые, конечно, не имели никакого понятия, как организовать все дело. В особенности вспоминается мне личность председателя Выборгской районной комиссии, тов. Абрамова. Этот тов. Абрамов имел лицо типичного алкоголика и преступника. Люди, которым я имел полное основание верить, уверяли меня, что он при исполнении своих обязанностей вечно в пьяном состоянии. Кстати, этот самый Абрамов был впоследствии, после моего ухода, вместо меня назначен председателем центральной комиссии. По-видимому, и Зиновьев был того же мнения, как и Козловский, что на такого сорта должности годятся лишь преступники.

Ежедневно являлись к нам в центральную комиссию с жалобами на неправомерные действия в районных комиссиях. Особенно много было жалоб на то, что районы привлекали к трудовой повинности лиц старше 50 лет. Насколько местные власти терроризировали население, видно хотя бы из следующего случая. Ко мне однажды явился полуслепой и полуглухой старичок. Он был настолько слаб, что его должна была провожать его внучка. Каково было мое удивление, когда я от него узнал, что его привлекают к трудовой повинности. Он просил меня, дать ему удостоверение, по которому он не должен быть привлечен к трудовой повинности. В этой просьбе я ему отказал, ибо считал выдачу такого удостоверения совершенно излишней. Но через день он вновь явился и предъявил мне бумагу, на основании которой он должен был явиться на работы. После этого я ему, конечно, выдал надлежащее удостоверение.

Однажды Василеостровская районная комиссия послала на работы по выгрузке дров партию в 25 человек. Из них 12 было старше 50, а 8 старше 55 лет. Я был возмущен, что Василеостровская комиссия привлекает на работы только стариков. Я их немедленно силою своей власти от работ освободил, несмотря на то, что это вызвало нарекание со стороны других членов центральной комиссии.

Однажды к нам в комиссию была доставлена партия в 35 человек, которую мы должны были распределить по районам. Среди этой партии находился один старый татарин, который предъявил удостоверение, из которого было видно, что он уже отбыл трудовую повинность в Спасском районе. Комиссия Спасского района отпустила его на несколько дней для отдыха. Несмотря на это удостоверение, его вместе с остальными схватили на улице и продержали ночь в тюрьме. На его протесты член Петроградской районной комиссии, в пределах района которого он был пойман, заявил ему: «Какое нам дело до Спасского района. Ты пойман в нашем районе и здесь твое удостоверение недействительно».

Татарин был крайне удивлен, когда я ему по выяснению этого дела заявил, что он может идти домой. От радости он заплакал.

 

 

«Суд над буржуями»

Однажды вечером к нам в комиссию были приведены десять человек из Вологды. Они были обвинены в том, что они хотели подкупить начальника конвоя, отправлявшего первую партию на северный фронт. После того, как они в Вологде сидели целый месяц в предварительною, заключении, вологодские власти решили их отправить в распоряжение нашей комиссии. Мои товарищи по комиссии решили в свою очередь отправить эти 10 человек в распоряжение чрезвычайной комиссии. Я самым решительным образом стал возражать против этого решения, ибо я хорошо знал, что в чрезвычайной комиссии их ждет либо расстрел, либо, в лучшем случае, долгосрочное тюремное заключение. Я потребовал, чтобы предварительно мы выслушали этих 10 человек, а затем бы решили, что с ними сделать. Мои товарищи вначале не соглашались с моим мнением. Они ко мне стали уже тогда относиться с некоторым недоверием, ибо я был для них всегда слишком мягок. Благодаря происходившим часто пререканиям, мои отношения к остальным членам комиссии становились все более натянутыми. Но всё же мне удалось их убедить произвести нам самим допрос присланных в наше распоряжение. Допрос выяснил следующие обстоятельства:

Эти 10 человек, как и многие другие, были в свое время вызваны в комиссию по трудовой повинности 1-го гор. района якобы для регистрации. Но их, конечно, и не думали регистрировать, а тут же, несмотря на протесты, арестовали и отправили в Семеновские казармы. Их близкие узнали об их печальной участи лишь тогда, когда они уже находились в Вологодской тюрьме. Так как обвиняемые по дороге получали весьма мало продовольствия, а с собой они ничего взять не успели, то они собрали между собой деньги, чтобы, как они заявили, по прибытии в Вологду иметь возможность, как следует, поесть. Деньги эти они отдали начальнику конвоя с просьбой позаботиться об их пропитании. Когда транспорт прибыл в Вологду, все 10 человек пошли в сопровождении начальника конвоя на вокзал, где был заказан ими обед. Во время еды начальника конвоя вызвали к поезду, где конвойные бросили ему обвинение, что он подкуплен этими 10 лицами. Начальник конвоя понял, что дело принимает для него неприятный оборот. Он заявил, что «буржуи» действительно его хотели подкупить, но он на это не согласился. А для того, чтобы конвойных успокоить, он велел немедленно арестовать этих 10 человек. В сопровождении нескольких солдат он пошел в зал вокзала, где обедали обвиняемые, и арестовал их. По дороге в тюрьму один из солдат заявил обвиняемым, что их ведут на расстрел, ибо они пытались подкупить начальника конвоя. Но все же их повели не на расстрел, а заперли в тюрьму. На следующий день в тюрьме их посетил начальник конвоя и заявил, что он ходатайствовал за них и что они будут в скором времени освобождены. Один из несчастных заключенных из благодарности даже поцеловал у начальника, конвоя руку. Но несмотря на обещание, им пришлось целый месяц пробыть в Вологодской тюрьме.

В объяснительной записке к этому делу начальник конвоя заявлял, что эти 10 буржуев, действительно, хотели его подкупить, и что он от них деньги принял, но сделал это только для того, чтобы иметь доказательство против обвиняемых. Меня крайне удивило то обстоятельство, что начальник конвоя лишь тогда решил вернуть деньги, когда его товарищи по конвою стали обвинять его во взяточничестве. Кроме того, ясно было, что если бы у него совесть была чиста, он бы не посетил обвиняемых в тюрьме и не ходатайствовал бы за них. Также было ясно для меня и то, что обвиняемые, действительно, хотели подкупить начальника конвоя, ибо сумма в 2 тысячи рублей, переданная ими начальнику конвоя, казалась мне слишком большой для одного обеда, даже для 10 человек. Но с другой стороны мне казалось, что нельзя рассматривать, как преступление, попытку этих людей вернуться в Петроград, принимая во внимание те обстоятельства, при которых они были взяты на работы. Я решил поэтому, во что бы то ни стало, добиться освобождения этих людей, тем более, что месяц пребывания в Вологодской тюрьме можно было считать достаточным наказанием. К сожалению, мне не удалось убедить своих товарищей по комиссии в правоте моих доводов, и мне не удалось добиться немедленного освобождения этих людей, из которых никто в действительности к буржуазному классу не принадлежал. Один из них к тому же был семнадцатилетним мальчиком, другой чахоточным.

Наконец, после долгих споров, мы постановили следующее: Передать их дело не в распоряжение чрезвычайной комиссии, а в районный суд. При этом мы с обвиняемых взяли расписку, что они каждые три дня до разбора их дела в суде будут являться для регистрации в комиссию. Одновременно мы им заявили, что, если кто-либо из них сбежит, то все остальные несут ответственность по законам военного времени. Как ни суров был этот «приговор», я все же дал под него свою подпись, ибо это была единственная возможность облегчить несчастным их страдания.

Но для того, чтобы дело этих десяти приняло на суде по возможности благоприятный для них оборот, я лично зашел к председателю суда, передал ему акты по этому делу и соответственно его обработал. При прощании он мне обещал дело этих десяти прекратить.

В одно воскресенье на Марсовом Поле состоялся парад. В этот день состоялся 1-ый выпуск пролетарских офицеров. Погода была мрачной. Шел дождь, но парад все же удался. Как в старые времена, колонны прошли церемониальным маршем. По окончании парада Позерн обратился с речью к пролетарским офицерам. В ней он, между прочим, указал, что основная задача этих новых офицеров, вышедших из рядов пролетариата, это держать высоко знамя социализма. Им суждено будет красное знамя революции водрузить и в других странах.

Я стоял рядом с Позерном и мог хорошо поэтому слышать всю его речь. «О каком это социализме говорит Позерн? – думал я. – О том социализме, за который боролись тысячи лучших людей? Или, может, он думает, что эти офицеры должны с помощью своих штыков насадить тот «социализм», который царить у нас в центральной комиссии по трудовой повинности?»

Вечером в честь красных офицеров был дан спектакль в Мариинском театре. Должен был быть представлен «Борис Годунов» с Шаляпиным в главной роли. Так как мне нужно было оставаться в военном комиссариате, то я оттуда вместе с Позерном прямо поехал в театр. По дороге мы разговорились о наших служащих. Мы оба согласились на том, что у нас в комиссариате, как и всюду в России. плохо работают, и что понемногу начинает развиваться страшнейший бюрократизм.

«В этом бюрократизме, по-моему, главным образом виновата сложная и плохо организованная система нынешнего государственного управления», сказал я.

«Нет, не система виновата, – возразил Позерн, – а главным образом саботаж интеллигенции. Кроме того, все же нельзя забыть, что народ еще не привык к самостоятельной деятельности».

«Да, товарищ, – ответил я, горько улыбнувшись, – в том-то и дело, что народ наш еще не столько развит, чтобы взять всецело бразды правления в свои собственные руки».

«Против этого можно еще спорить, но, конечно, многое могло бы быть у нас лучше. В государственном механизме многого не хватает».

«Мне кажется, что нельзя с такою резкостью проводить свои идеи. Мы этой резкостью приобретаем лишь излишних врагов. Многое, что сейчас совершается, может быть делаемо в более мягких и менее грубых формах».

«Ну, конечно, – сказал Позерн, иронически улыбаясь, – в более мягких формах. Сразу же видно, что вы принадлежите к соглашателям».

В этот момент машина подъехала к театру, и мы должны были оборвать наш разговор.

В зале Мариинского театра, где в прежние времена можно было встретить лишь гвардейских офицеров, представителей дворянства, деятелей финансового мира, надушенных, элегантных дам, сидели теперь солдаты, рабочие и советские служащие в их простых одеждах.

Перед представлением, к присутствующим обратился с речью народный комиссар просвещения, тов. Луначарский. Он напоминал о тех тяжелых временах, которые некогда переживала Россия в царствование Бориса Годунова. Тогда было время, когда русский народ боролся за свою национальную свободу. Теперь же он борется за свое социальное освобождение. И как тогда, так и теперь народ достигнет своего и на развалинах старого капиталистического мира, полного социальных несправедливостей, он построит новый мир, в соответствии с идеалами социализма. Он указал затем на то, как много уже сделано для социального блага народа и что уже достигнуто с октябрьской революции во внешней и внутренней жизни России. Необходимо еще многое совершить, для того чтобы укрепить завоевания нашей социальной революции. Но с другой стороны, можно уже и теперь с уверенностью сказать, что революция у нас в России победила.

«А вы, красные офицеры, – окончил свою речь Луначарский, – вы покажите врагам советской республики, что русский народ сумеет защищать свою революцию и свою независимость».

После речи Луначарского начался спектакль. Как и всегда, «Борис Годунов» произвел на меня и в этот раз глубокое впечатление. Я уже раньше слышал эту оперу, но никогда содержание её меня так не затрагивало, как в тот вечер.

И мне вдруг пришла мысль, что и я виновен в одном большом преступлении. Разве это не я, на основании приказа военного комиссариата, поручил совету 1-го гор. района доставить на северный фронт необходимое количество человеческого материала? И в то время, как там на сцене перед глазами царя проходила картина его преступления, я увидел пред собою другую картину: Суровый холодный север... В траншеях стояли по колено в воде, в разорванных одеждах, с измученными лицами сотни несчастных и совершали свою тяжелую работу. Вдали от своих близких и друзей погибали там эти мученики и жертвы человеческого озверения... Я содрогнулся при этих мыслях.

 

* * *

 

Однажды вечером ко мне на квартиру явилась одна знакомая дама и рассказала следующее:

«Четыре месяца тому назад мой шурин, который служил в Красном Кресте, был арестован якобы за спекуляцию. Теперь уже он 4 месяца сидит в Кронштадтской тюрьме. Его до сих пор ни разу не допросили. Несколько дней тому назад его жена получила от него письмо. В нем он пишет, что тело у него покрылось язвами, полученными им во время пребывания в тюрьме. Из письма видно, что он в отчаянии. Если он еще пробудет некоторое время в тюрьме, то я уверена, что он не выдержит, ибо у него к тому же тяжелый порок сердца. Прошу вас, помогите мне. Может, вы могли бы переговорить, с кем нужно, об этом деле на Гороховой».

Я ей обещал сделать все от меня зависящее.

На следующий день я пошел в чрезвычайную комиссию и велел о себе доложить члену президиума, тов. Чурину, у которого находилось дело, о котором я хотел хлопотать. Он меня принял крайне любезно и затребовал немедленно акты по этому делу. Но прошло не менее часа, пока, наконец, акты были найдены.

Когда тов. Чурин прочел документы, он заявил: «Да, послушайте, ведь этот же господин бывший офицер».

«Да, во время войны он был офицером», – ответил я.

«Так что ж вы хотите? Этим все сказано».

«Но, помилуйте, товарищ, – возразил я, – я думаю, что принадлежность к офицерскому сословию не является еще достаточной причиной, чтобы держать человека четыре месяца без допроса».

«Я не понимаю, что вы от меня хотите? Вы же слышали, что этот человек бывший офицер».

«По-моему, это еще не есть преступление».

«Как вы можете мне говорить такие вещи?» – сказал он, возвысив голос. – «Если вы революционер, то вы не должны так говорить».

Потом вдруг неожиданно он спросил меня:

«Скажите, товарищ, а вы коммунист?»

Разговор, по-видимому, стал принимать для меня неприятный оборот. После некоторого раздумья я спокойно ответил:

«Нет, я не член коммунистической партии».

«Вы не коммунист, – произнес Чурин, и он посмотрел на меня удивленными глазами. – Так каким образом, скажите мне, пожалуйста, вы являетесь председателем центральной комиссии по трудовой повинности?»

При этом вопросе я, откровенно говоря, почувствовал себя довольно неважно. В холодном тоне я ответил:

«По всей вероятности, имелись основания, почему меня районные комиссии избрали председателем. Но я вижу, что нам с вами больше не о чем говорить. До свидания».

И с этими словами я покинул чрезвычайку.

Я пошел пешком домой. Мне захотелось вдруг курить, но папирос у меня не было. По карточкам уже целый месяц ни одной штуки нельзя было получить. На Невском я заметил на различных углах женщин, мужчин и детей, продававших по безбожным ценам хлеб, шоколад, сахар, папиросы и тому подобные вещи. Я подошел к одной пожилой женщине, которая продавала папиросы и спросил ее, сколько они стоят.

«За деньги я не продаю, – получил я в ответ. – Я меняю папиросы лишь на хлеб».

Я содрогнулся от этого ответа. Вот до чего дошла наша хлебородная Россия!

На углу Литейного и Невского продавцов было так много, что они образовали целую толпу. Так как я никогда не имел возможности внимательно всмотреться в уличную жизнь Петрограда, то я решил использовать свободное время, которое я случайно тогда имел, и немножко потолкаться среди этой разношерстной толпы.

«Не хотите ли шоколаду, молодой человек», – спросила меня хорошо одетая девушка.

Одновременно ко мне подбежало еще несколько человек и предложили мне какую-то, с позволения сказать, дрянь. В толпе я заметил двух юных гимназистов, в возрасте от 13 до 14 лет. Они громко предлагали прохожим свой товар – горячие пирожки. В этот момент подошли к мальчуганам несколько кокоток; одна из них спросила: «Сколько же стоить пирог?» «Пять рублей штука», заявил один из гимназистов.

«Ишь ты, маленький спекулянт, какую цену загнул. Может быть, ты дешевле продашь», сказала она сладким голосом и нежно прижалась к мальчику. В этот момент проходило как раз трое матросов.

«Ишь ты, какие хорошенькие девочки», – крикнул один из них, а затем, подмигивая глазом, он сказал: «Пойдемте-ка с нами, нечего вам тут без дела шататься». Кокотки немедленно оставили гимназистов вместе с их пирожками и ушли с матросами.

«Да, конечно, – крикнул один из мальчуганов вдогонку уходившим кокоткам. – Как только увидите ваших кавалеров, так вы уж готовы все забыть», и при этом он выругался крепким русским словом.

Эта сценка лучше всяких слов показывала, что заботы большевиков о подрастающем поколении, благодаря общему тяжелому положение, в котором находилась страна, фактически сводится к нулю.

 

* * *

 

В начале октября 18-го года матушка и брат мой покинули Петроград. Матушка моя уехала в Германию к своим родственникам, а брат мой решил переехать в Вильну. Там можно было еще кое-как прокормиться, ибо в Петрограде становилось невозможным жить с женой и ребенком. Когда я встречал своего маленького племянника, то сердце мое всегда надрывалось от боли. Мальчик был бледен и худ. Несмотря на свои пять лет, голод заставлял его вдумываться в то, что происходило. «Знаешь что, дядя, – сказал он мне однажды, – теперь нужно меньше есть, ибо у нас в стране голод». Но не только голод заставил моего брата покинуть Петроград. Он был членом центрального комитета Плехановской группы «Единства» и, в качестве такового, ему вновь мог грозить арест. И так как никаких дальнейших видов на будущее в Питере не было, то ему ничего другого не оставалось, как покинуть родной город. Вообще, к этому времени началось повальное бегство из Питера. Кто только мог, покидал голодную столицу. Из круга моих знакомых и близких я почти остался один в Петрограде. Улицы опустели. Бывшего мирового города нельзя было узнать...

Вечером 10 ноября пришли первые известия о германской революции. Вечером того же дня я должен был переговорить по одному делу с начальником политического управления военного комиссариата Ильиным-Женевским. Когда я вошел в кабинет к Ильину, его там еще не было. Я решил подождать. Через несколько минуть в комнату вошел один из служащих комиссариата и спросил начальника Политического Управления. Секретарь сказал, что он сейчас придет, но если проситель желает, то он может обратиться и ко мне. Тогда служащий подошел ко мне и спросил меня, не могу ли я ему помочь в том горе, которое его постигло. На мой вопрос, в чем дело, он рассказал мне следующее:

Из-за событий последнего времени жена его лишилась рассудка. Её помешательство произошло на религиозной почве. Вначале он поместил ее в одной лечебнице для умалишенных. Но ввиду того, что условия пребывания в больнице были ужасно тяжелыми, то он решил взять ее обратно к себе домой. Так как дома призор за ней был довольно слабый, то ей удалось однажды бежать из дому. Как потом оказалось, она села в поезд по направлению в Новгород. В Новгороде на вокзале она была арестована агентами Новгородской чрезвычайки. При допросе она, как потом было занесено в протокол, заявила, что она ниспослана Богом на землю проповедовать слово Божие, для того, чтобы люди вновь стали думать о спасении души своей и ходить в церковь. Вместо того, чтобы на основании этого несвязного бреда передать ее на излечение в лечебницу для умалишенных, члены Новгородской чрезвычайной комиссии не сочли даже нужным подвергнуть ее медицинскому осмотру, а прибегли к более радикальному средству. Они постановили несчастную расстрелять.

«Я прошу вас, – закончил наш служащий свой печальный рассказ, – помогите мне, чтобы мне выдали тело жены и чтобы я мог ее похоронить. Вот это все, о чем я прошу».

После того, как он мне предъявил соответствующие документы, по которым я мог проверить правдивость его рассказа, я обещал переговорить об этом деле с начальником политического отдела.

Мне вспомнился при этом другой случай, где также виновные не понесли должного наказания. Несколько дней до того, в кабинет того же начальника управления взволнованно вбежал один из комиссаров Военного Контроля. На мой вопрос о причине его волнения, он мне ответил: «Чёрт знает, что такое! произошла довольно неприятная история. Представьте себе, из Пскова мне переслали бумаги по делу одного белогвардейского шпиона на мое окончательное рассмотрение. Я дело внимательно прочел и написал резолюцию: расстрелять. И вот теперь получаю из Пскова сообщение, что псковской отдел по недоразумению расстрелял другого. На мой вопрос, будут ли те, которые виновны в этом «недоразумении», привлечены к ответственности, комиссар мне сказал: «Где же там их привлекать к ответственности. Ведь не можем же мы в самом деле ежедневно менять наших уполномоченных и служащих».

 

 

Взяточничество в 1-ом гор. районе

Для меня было, с самого начала моего пребывания в центральной комиссии по трудовой повинности, ясно, что большое количество членов районной комиссии, а также служащие обогащаются, пользуясь существующим произволом. Я про себя решил, что если я кого-либо из служащих поймаю с поличным, то я его немедленно передам в распоряжение чрезвычайной комиссии.

Центральная комиссия по трудовой повинности и комиссия 1-го гор. района находились в одном и том же здании. Благодаря этому я имел возможность более близко познакомиться с работами комиссии данного района. Я уже с некоторого времени стал обращать внимание на действия бывшего секретаря центральной комиссии Вомпаса, который стал членом районной комиссии. Это был тот самый «герой», который с револьвером в руках разгонял плачущих женщин. Хотя Исполком местного совдепа представил мне его в качестве убежденного коммуниста, я все же особенного доверия к этому «коммунисту» не имел.

Среди многочисленных просителей, пришедших ко мне с просьбой об освобождении их близких, сосланных на работу в Вологду, была и одна женщина, которая мне предъявила медицинское свидетельство о болезни её мужа. По этому свидетельству муж её якобы страдал какой-то весьма тяжкой болезнью ног и поэтому, якобы, не был способен к какой бы то ни было физической работе. Я прошение и свидетельство этой женщины переслал Вологодским властям и попросил их подвергнуть сосланного медицинскому осмотру, и в случае если окажется, что он, действительно, болен той болезнью, о которой говорилось в прошении, немедленно его освободить. Для ускорения его возможного освобождения, я сообщил сущность дела по телеграфу.

Об этом деле я уже почти забыл, как вдруг я о нем вспомнил из-за вмешательства Вомпаса.

Последний через некоторое время явился ко мне и сказал:

«Будьте добры, товарищ, освободите тут одного, сосланного, который недавно прибыл сюда из Вологды. Его, видите ли, послали в Питер закупить папиросы. Теперь же выяснилось, что человек этот болен, и вот он стремится использовать временное пребывание в Петрограде, чтобы его окончательно освободили от трудовой повинности. Когда он ко мне пришел и рассказал в чем дело, то я сказал ему, что он может, пока что, оставаться в Питере. Вы товарищ, надеюсь, против этого ничего иметь не будете. Мне уж больно жалко его стало. Я думаю, что вы тоже решите его освободить».

Я был крайне удивлен, что как раз Вомпас явился ко мне просить за одного из сосланных. Если бы кто-нибудь из других товарищей обратился бы ко мне с такой просьбой, то у меня, наверное, не появилось задней мысли. Но чтобы человек, которого я знал, как очень грубого и жестокого субъекта, явился бы ко мне и стал просить за другого, это казалось мне явлением более чем странным. И я решил, что тут что-то не в порядке. Я ответил ему поэтому:

«Сосланный будет только в том случае освобожден, если советский врач удостоверит его неспособность к труду».

Когда я затем спросил Вомпаса о фамилии того, о котором он так нежно заботился, то оказалось, что это тот самый, об условном освобождении которого я телеграфировал в Вологду. Через два дня, во время приемных часов, Вомпас меня вновь посетил, на этот раз со своим протеже.

«Это и есть тот человек, сказал Вомпас, – о котором я уже говорил вам, товарищ. Он болен, а потому его нельзя отправить обратно в Вологду».

Я попросил тогда предъявить свидетельство советского врача, но проситель предъявил мне свидетельство, написанное частным врачом.

«К чему вы предъявляете мне эту бумагу, – сказал я ему, – ведь вы очень хорошо знаете, что свидетельства частных врачей недействительны. Будьте поэтому любезны немедленно отправиться к нашему врачу. Пусть он вас подвергнет осмотру и напишет соответствующее свидетельство, а это свидетельство я покачто оставлю у себя».

«А вам к чему это свидетельство?» – спросил меня взволнованным голосом Вомпас.

«На то у меня имеются свои соображения», – ответил я холодно.

«Вам не к чему этот документ, отдайте мне его обратно», – закричал Вомпас.

И с этими словами он хотел вырвать из рук моих врачебное свидетельство просителя.

«Пожалуйста, не забывайтесь, документ останется у меня».

Я поднялся со своего места и дал обоим понять, что разговор окончен.

После того, как Вомпас с просителем ушли, я немедленно записал фамилию «больного» и решил арестовать его, в случае если в течение ближайших трех дней он не явится ко мне со свидетельством советского врача. Нервное и неожиданно человеколюбивое поведение Вомпаса заставляли меня заключить, что он подкуплен. Прошли три дня, проситель не приходил. Вомпас по всей вероятности ему посоветовал, не являться больше в комиссию. Он, по-видимому, надеялся на то, что я. будучи страшно обременен работой, попросту забуду это дело. С другой же стороны, достаточно было, чтобы Вомпас выдал просителю соответствующий документ, и тот не мог быть больше привлечен в Петрограде к трудовой повинности. Но я дела не забыл. На четвертый день я отдал приказ об аресте уклонявшегося от трудовой повинности. Арест был произведен в тот же день и уклонявшийся был в сопровождении 2-х красноармейцев препровожден к нам в комиссию. Арестованный был в крайне угнетенном состоянии.

«Мне известно, – заявил я ему, – что вы, чтобы избежать трудовой повинности, подкупили одного из служащих районной комиссии. Я вам советую немедленно сказать мне всю правду. Это в вашем же интересе».

Но он категорически отрицал предъявленное ему обвинение.

«У меня здесь нет времени с вами долго разговаривать, – заявил я ему в суровом тоне. – Если вы мне немедленно не скажете всю правду, то я велю вас сегодня еще отправить в Вологду».

«Помилуйте, господин комиссар, да как же вы можете меня, больного человека, послать вновь на работы. Ведь я же не могу работать. Уж тогда вы меня лучше прямо расстрелять велите».

«Я вам еще раз заявляю: вы мне должны рассказать все обстоятельства подкупа. Если вы мне не расскажете правды, то вы будете сосланы. Если же вы мне скажете правду, то я вам здесь, в присутствии своего секретаря, даю обещание, что я вас возьму под свое покровительство. Для меня важно искоренить взяточничество в нашей комиссии».

После некоторого упорства арестованный мне рассказал следующее:

Когда он прибыл в Питер с целью закупить для нужд красной армии папиросы, он решил сделать все от себя зависящее, чтобы остаться здесь. Так как несмотря на его болезнь, его уже раз сослали на работы, то он пришел к тому убеждению, что освободиться от трудовой повинности закономерным способом он не может. Он поэтому стал узнавать, кто в совете берет взятку. Ему указали на некого Таммера, работавшего в транспортном отделе 1-го гор. района. Он пошел к этому Таммеру и спросил его, нельзя ли каким-либо способом освободиться от трудовой повинности. Таммер ответил ему, что это возможно, но что это будет стоить две тысячи рублей. На это предложение арестованный немедленно согласился. На следующий вечер он явился вместе с Таммером к Вомпасу. Таммер повел разговор с Вомпасом на эстонском языке, так что арестованный не мог понять его содержания. После этого разговора Таммер уверил арестованного в том, что Вомпас обещал ему провести это дело. На следующий день Таммер ему сказал, чтобы он принес медицинское свидетельство. С этим свидетельством Вомпас явился с ним ко мне в комиссию, где и произошла описанная выше сцена. Но так как попытка Вомпаса не удалась, то все трое решили в этот вечер встретиться в кафе. Вомпас и Таммер обещали арестованному, что все, что в дальнейшем нужно, они сделают сами без него и что ему не нужно будет приходить больше в совет. Затем они ему дали удостоверение, в котором было сказано, что районная комиссия освобождает его от трудовой повинности. После этот освобожденный передал Таммеру условленный «гонорар».

Показания арестованного были письменно изложены и им подписаны. Затем я ему заявил: «Теперь вы можете идти домой, вы свободны. После всех тех несправедливостей, которые вам пришлось пережить за последнее время, вам ничего другого не оставалось делать, как освободиться с помощью взятки. Но что нашлись люди, которые использовали ваше тяжелое положение для своего обогащения, это является наибольшей подлостью и низостью. Вомпас и Таммер будут привлечены мною к ответственности».

В тот же день я передал дело чрезвычайной комиссии. При этом я заявил, что я, в качестве председателя центральной комиссии, освободил арестованного мною «буржуя» и объяснил причину этого моего поступка. Но член президиума, с которым я разговаривал, не согласился с моими доводами. «Необходимо арестовать и "буржуя"», заявил он.

«Я вас прошу, пожалуйста, этого не делать, сказал я, – ибо я попаду в крайне неловкое положение. Ведь я ему обещал, что он к ответственности привлечен не будет».

«Да, товарищ, но вы не имели права дать такое обещание, ответил член президиума. Как мне ни неприятно, но я должен буду и его арестовать».

В плохом настроении я вышел из чрезвычайной комиссии. Так как было уже поздно, то я не мог больше обедать в нашем комиссариате, а потому я пошел в «Медведь», где находилась одна из многочисленных «коммунистических» столовых, где за дешевую цену «счастливое население» Петрограда могло получать обед. Перед кассой стояла большая толпа людей, которая страшно шумела. Одни кричали, другие ругались, третьи выражали свое неудовольствие по той или иной причине: в общем, передо мною стояли недовольные и злые люди. Голод изменил не только внешне петроградца, но также оказал влияние на изменение его характера. Он стал каким-то меланхоличным, замкнутым, недовольным и озлобленным.

Вернувшись домой, я вновь стал думать о тех трех, которых должны будут этой ночью арестовать.

И вдруг мне пришла одна мысль. Я быстро подошел к телефону и стал нервно перелистывать телефонную книжку. «Верно, слава Богу, у него есть телефон». Я позвонил. К телефону подошла жена буржуя. Несколько взволнованным голосом сказал я: «У телефона председатель центральной комиссии по трудовой повинности». И я при этом назвал свою фамилию. «Прошу вас, передайте вашему мужу, чтобы он немедленно явился ко мне на мою частную квартиру. Я хочу с ним переговорить об одном для него весьма важном деле. Ему нечего бояться, он может спокойно ко мне явиться».

И действительно, через час гражданин явился. Несколько боязливо и смущенно он вошел в мою комнату. Я попросил его сесть и при этом я заметил, как руки его дрожали. Внешне спокойно, но в душе будучи крайне взволнованным, я стал говорить:

«Я вас к себе попросил, чтобы вам заявить, что дело ваше находится ныне на Гороховой 2. К сожалению, следователь, у которого находится ваше дело, не согласился с моей точкой зрения. Он решил привлечь также вас к ответственности. И поэтому вы сегодня ночью будете на вашей квартире арестованы. Я вам обещал, что я сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь вам в вашем тяжелом положении. Слово свое я сдержу. Я вам советую сделать следующее. Вы дома сегодня больше ночевать не должны. А сейчас вы пойдите домой, скажите вашей жене, в чем дело, сделайте ей соответствующие указания и завтра же покиньте Петроград. А чтобы вам легче было скрываться, вот возьмите паспорт на чужое имя».

И с этими словами я ему передал один из многочисленных паспортов, которые находились в Центральной комиссии.

Я вам еще раз хочу сказать лишь одно: «Если я сам сейчас совершаю незаконный поступок, то только потому, что я рассматриваю ваш проступок не как преступление. Как служащий, я вас должен признать виновным и привлечь к ответственности, но как человек, я вас считаю жертвой нынешнего беззакония, и именно поэтому мне не хочется взять на свою совесть ответственность за вашу жизнь».

Гражданин взял паспорт и не промолвил ни слова. С удивленными глазами он смотрел на меня. Потом он встал и произнес тихим дрожащим голосом: «Так значит, я должен уехать из Питера?»

«Вам ничего другого не остается делать, если вы еще сегодня не хотите сидеть в тюрьме».

Он провел рукой по лбу и быстро затем произнес: «Да, конечно, вы правы, другого исхода нет».

Потом он схватил мою руку, крепко пожал ее и сказал:

«Спасибо».

Когда он ушел, мне казалось, точно громадная тяжесть свалилась с моих плеч. Мне стало вдруг легко на душе. Я знал, почему: человек во мне победил чиновника.

В ту же ночь Таммер и Вомпас были арестованы. Но на следующее утро, придя к себе в комиссию, я был крайне удивлен, когда я узнал, что Вомпаса освободили из чрезвычайной комиссии. Когда я потребовал в чрезвычайной комиссии разъяснения, то следователь, тов. Лебедев, мне объяснил, что из допроса и из всего дела невозможно точно выяснить, что Вомпас также получил взятку.

«В то же время, сказал Лебедев, – Исполком 1-го гор. района мне звонил по телефону и заявил, что Вомпас хороший коммунист и что его просят поэтому освободить. Так я его решил тогда освободить».

Я обратил внимание тов. Лебедева на то, что Вомпас, вне всяких сомнений, также виновен в получении взятки. Если и нельзя точно доказать, что он сам лично взял деньги, то все же нет никакого сомнения в том, что он с Таммером работал сообща. «Ведь я думаю, что чрезвычайной комиссии известно, заметил я, – что многие, которые берут взятки, из осторожности совершают сделки через агентов. Роль такого агента мог играть в данном случае Таммер, тем более, что последний прямого отношения к нашей комиссии не имеет. И если все же Таммер делал «дела» по освобождению от трудовой повинности, то только потому, что он знал, что у него есть кто-то в районной комиссии, кто готов освобождать, и этот кто-то и был Вомпас. И ясно также, что он из одной любезности к Таммеру на такое дело не мог пойти».

«Да, вы, положим, правы, товарищ, – ответил Лебедев, – но ведь все же нельзя доказать, что Вомпас был непосредственно подкуплен. Кроме того, как я вам говорил, товарищ, Исполком за него просил, он незаменимый работник».

После такого ответа я считал лишним беседовать об этом деле с товарищем Лебедевым.

 

* * *

 

Я покинул чрезвычайку с тяжелым чувством. Интриги против меня со стороны моих товарищей по комиссии все увеличивались. Меня обвиняли всегда в том, что я, якобы, слишком мягок к привлекаемым к трудовой повинности. Между тем, мягкость моя сострила в действительности только в том, что я следил за тем, чтобы районные комиссии исполняли инструкции, изданные в свое время Петроградским Советом. Меня поэтому не смущали те обвинения, которые порою бросали в меня мои коллеги по комиссии. Я, право, не из-за них решил пойти на службу в центральную комиссию по трудовой повинности. Но, с другой стороны, для меня было всегда ясно, что мое независимое и подчас оппозиционное поведение рано или поздно приведет меня к падению, и я вынужден буду покинуть свой пост. А теперь, тем более, я чувствовал, что я недолго еще останусь во главе наших комиссий. Вомпас и его друзья из 1-го гор. совета уж позаботятся о том, чтобы меня вытравить из центральной комиссии. Кроме того, и мое отношение ко всей Вологодской трагедии вызвало недоверие ко мне в Петроградском совете. В верхах мной были недовольны. Я к моей должности, по-видимому, не «подходил».

Дело в том, что я не только вел переговоры с командующим 6-ой армии, который согласился на то, чтобы я мог освобождать отдельных лиц, но я также стал пытаться вообще вернуть обе партии, сосланные в Вологду таким поистине возмутительным и неслыханным способом. После того, как я собрал достаточно материала, из которого видно было, каким образом произошла «мобилизация», я решил предъявить весь этот материал Позерну и привлечь его на свою сторону. «Позерн, думал я, является единственным человеком, который мне поможет. Он ведь должен понять, что с точки зрения элементарной государственной мудрости нельзя допустить, чтобы государство обманным способом завлекало граждан на военные работы».

Я поехал в военный комиссариат. Позерна как раз не было в здании. Но он должен был скоро прийти и поэтому я решил его подождать. Случайно я встретил Женевского. «Ах, товарищ, – сказал он, – как поживаете, давно вас здесь не видно было. Ну, что слышно хорошего?» «Вот счастливый случай, подумал я, – надо Женевского обработать! ведь он, как никак, тут важная птица!»

Я поэтому пошел с ниш вместе в его кабинет и рассказал ему, по какому делу я желаю говорить с Позерном. И для того, чтобы показать, какой невероятный произвол царил при «охоте» на улицах на буржуазию и при отправке на работу в Вологду, я ему рассказал следующий случай из моей «практики».

«Охота на Невском как раз подходила к концу. Было арестовано около 500 человек. Среди них были и женщины, которых расставили в ряды и окружили конвоем. В этот момент случайно проходил молодой человек с портфелем в руках. Когда он увидел несколько необыкновенную даже и для тогдашних времён сцену, он остановился и стал с любопытством глядеть, как отправляют буржуазно на работу. Постояв так несколько минут, он подошел к одному из конвойных и спросил его, в чем дело. Но солдат оттолкнул его прочь. Молодой человек нисколько не смутился и обратился с тем же вопросом к другому солдату. Тот оказался несколько более «энергичным». Он схватил молодого человека за воротник, толкнул его в стоявшую для отправки партию людей и произнес, смеясь: «Ты хочешь знать, что случилось. Так вот, пожалуйста, сюда! Теперь ты узнаешь, куда тебя отправят». Таким образом, несчастный должен был отправиться в казармы. Три дня он ходил по двору казармы, держа все время портфель в руках, а на третий день он вместе с другими был отправлен в Вологду».

«Вот, занятная история, – произнес Женевский, – ведь это же прямо анекдот», и он стал смеяться. Это было все, что он мог мне ответить на мою просьбу о поддержке моего дела. Для него, по-видимому, этот случай не был страшным примером того произвола, который царил у нас в России, но всего только занятной историей, которая его совершенно не возмутила.

Я пошел затем к Позерну, который к тому времени уже возвратился в комиссариат, рассказал ему, в чем дело, и просил его принять меры к возвращению сосланных обратно в Петроград. Но велико было мое удивление, когда Позерн мне ответил: «Что случилось, того не воротить. Эти люди необходимы на фронте, а из-за какой-то гуманности мы не можем ослаблять нашу армию. Вы очень хорошо знаете, товарищ, прибавил он, улыбаясь, что на слезы и мольбы мы в нынешнее время обращать внимания не можем».

Ответ этот тем более меня возмутил, что я его слышал от Позерна.

«Речь идет не о слезах, – возразил я в резком тоне, – а в первую очередь о том, что наше достоинство падает в глазах населения. Такие случаи, как так называемая «мобилизация» на трудовую повинность ни в коем случае не могут привести к усилению власти революционного правительства. Наоборот, такими способами управления мы сами себе роем могилу. Кроме того, на основании тех данных, которые у меня имеются, я могу вам заявить, что сосланные никакой пользы своей работой не приносят. Ведь какие же это, в конце концов, рабочие?»

«Простите, товарищ, но об этом деле дальше с вами разговаривать у меня нет времени. Вы больше ничего не имеете мне сообщить?»

«Нет», – ответил я и вышел из кабинета.

Отношение Позерна к этому делу меня глубоко возмутило. Он был единственным человеком из власть имущих, который мог бы мне помочь в возвращении сосланных в Вологду. Но я все же не унывал,.

Я созвал собрание из представителей всех районных комиссий, где я внес предложение о том, что по постановлению районных комиссий на центральную комиссию по трудовой повинности возлагается обязанность снестись с надлежащими властями с целью возвращения сосланных на работы на северный фронт. Предложение это было принято представителями районных комиссий единогласно. С этим постановлением я вновь пошел к Позерну и сообщил ему результат совещания. Так как не подлежало никакому сомнению, что командующий 6-ой армией возвратить сосланных только при условии, если взамен пришлют других рабочих, то я предложил Позерну, на основании постановления нашего совещания, провести мобилизацию буржуазии в Петрограде, по всем правилам европейского образца. Это тем более легко можно было провести, что существовал закон центрального правительства, по которому можно было произвести таковую мобилизацию. Мне казалось, что при тогдашних условиях таковая мобилизация была единственным выходом вернуть несчастных. При нормальной мобилизации же такие дикие сцены, которые произошли при отправке первых двух партий, не могли бы повториться.

Позерн согласился на мое предложение и попросил меня, выработать соответствующий план мобилизации. Через несколько дней я таковой план разработал и передал Позерну. Он его нашел приемлемым и передал для дальнейшей разработки в мобилизационный отдел.

Я крайне был доволен ходом дела, ибо думал, что сосланные в Вологду в скором времени смогут быть заменены мобилизованными и действительно экипированными людьми. Но я ошибся в своих надеждах. Мобилизационный отдел нашего комиссариата постановил призвать в ополчение лишь лиц первых трех годов – 99, 98 и 97. Когда мне стало известным это решение, я немедленно пошел в комиссариат и обратился к начальнику мобилизационного отдела. Я ему объяснил, что мобилизация лишь трех возрастов ни к какому результату не приведет, так как ясно, что 18 и 19-тилетних адвокатов, акционеров, банковых директоров, фабрикантов, священников и тому подобных лиц мы найдем весьма мало. Я поэтому потребовал, чтобы призваны были по меньшей мере 10 возрастов. Это свое мнение я также разъяснил второму военному комиссару Богатину, но без успеха. Военный комиссариат остался при своем мнении, ибо Богатин надеялся, что мобилизация трех возрастов даст по меньшей мере 1000 человек. И что же в действительности случилось? По всему Петрограду было призвано всего 8 человек.

 

 

У Зиновьева и Максима Горького

После этого печального результата, военный комиссариат постановил призвать в ополчение всю буржуазию до 40летняго возраста. Но пока должны были быть проведены все мероприятия, связанные с такой мобилизацией, должно было пройти не менее месяца. Между тем, начались уже сильные холода. Большинство сосланных должны были погибнуть в своих легких одеждах. Я поэтому решил обратиться к председателю Петроградской коммуны Зиновьеву и попросить его, чтобы он своей властью приказал вернуть сосланных в Питер. Я пошел в Смольный и велел доложить о себе Зиновьеву. Меня принял Копяткевич, управляющий делами совета комиссаров северной области. Копяткевич заявил мне, что Зиновьев должен как раз поехать на собрание коммунистической партии и поэтому не может меня принять. Мне ничего другого не оставалось, как передать Копяткевичу материал по моему делу.

Через несколько дней я получил от Зиновьева ответ, в котором было сказано, что я должен вновь обратиться в военный комиссариат по этому делу.

Я уже начинал сомневаться в том, что сосланные смогут вернуться. Все же я рассчитывал на предстоящую мобилизацию буржуазии. Но уже через несколько недель начальник мобилизационного отдела мне сообщил, что мобилизованные 18 возрастов буржуазии должны будут быть отправлены на Западный фронт и поэтому о замене сосланных в Вологду не может быть и речи. Когда я получил это сообщение, я понял, что спасти сосланных невозможно. Большинство из них были обречены на смерть.

Деятельность моя в центральной комиссии по трудовой повинности отныне больше не имела смысла. Оставаться в этом учреждении и сознавать одновременно, что никакой пользы никому я принести больше не смогу, было для меня невыносимо. Мои товарищи по комиссии становились все более подозрительными по отношение ко мне. Они стали открыто выражать недовольство по поводу моего отношения к делу. С другой стороны и личные недруги мои из 1го гор. района создали вокруг меня атмосферу, при которой работать становилось совершенно невозможно. Я поэтому решил подать в отставку. Отставка была принята, и вместо меня был назначен председатель Выборгской комиссии Абрамов, тот самый господин, характеристику которого я уже выше дал.

Я вновь возвратился к своим обычным занятиям в военный комиссариат. Но, все же, то обстоятельство, что все мои попытки, изменить постановку дела по трудовой повинности и возвратить сосланных окончились неудачей, не давало мне покоя. Я поэтому решил каким-нибудь способом двинуть дело. Независимой прессы не существовало, а поэтому, публиковать данные о тех порядках, которые существовали в комиссиях по трудовой повинности, конечно, нельзя было. Рассчитывать на соответствующую кампанию прессы я таким образом не мог.

Однажды я прочел в «Северной Коммуне», что Максим Горький выбран в президиум Петроградского Исполнительного Комитета. Мне тотчас же пришла мысль обратиться к нему, ибо я был уверен, что Горький использует свое официальное положение, дабы помочь тем несчастным, которые были сосланы в Вологду. При помощи одного из своих бывших сослуживцев я собрал необходимый материал, по которому можно было судить об обстоятельствах, сопровождавших так называемую мобилизацию. С этим материалом я пошел к Горькому. На этот раз я не ошибся в своих ожиданиях. Я рассказал обо всех подробностях дела, о моих безуспешных переговорах с Зиновьевым и Позерном и, передав Горькому материал, попросил его предпринять соответствующие шаги. Горький отнесся крайне отзывчиво к моим словам. Он, между прочим, сказал, что он уже раньше знал о тех неслыханных сценах, которые происходили в связи с привлечением буржуазии к трудовой повинности. Среди сосланных на работу находился, по словам Горького, также известный писатель Изгоев.

«Вообще, сейчас у нас в Питере ужасные порядки. Вот, вчера пришла ко мне одна моя знакомая, жена присяжного поверенного, продолжал Горький, и попросила меня вступиться за её мужа. Его обвиняют в том, что он принял участие в каком-то революционном заговоре. В чрезвычайке, куда повели моего знакомого, его стали бить прикладами, и так как он человек уже пожилой, то он от побоев потерял сознание. Что касается вашего дела, то я передам его лично Ленину. Я через несколько дней еду в Москву и возьму ваш материал».

«А разве не целесообразнее будет предпринять что-либо в Петрограде», – спросил я его.

«Вы же сами видели, ответил Горький, что здесь ничего достигнуть нельзя. В Петрограде ныне произвол возведен в принцип».

Я поблагодарил Горького за его участие в моей просьбе и заявил при прощании, что я готов, показания свои при необходимости лично подтвердить и разъяснить. После этого разговора я начал опять надеяться, что, может быть, удастся вернуть сосланных в Вологду.

 

 

Ужасы большевистской России

До моего поступления в центральную комиссию по трудовой повинности я организовал Бюро печати при нашем комиссариате и заведовал им. С моим назначением в центральную комиссию я, конечно, был вынужден оставить мою работу там. После того, как я вернулся обратно в военный комиссариат, я по старой памяти часто захаживал в свой бывший отдел. Однажды, как-то придя в Бюро печати, я застал там нескольких бывших сослуживцев, из которых один обратился ко мне: «Хотите ли, товарищ, знать, что происходит у нас на Руси? Вот, почитайте-ка!» И с этими словами он передал мне бюллетень бюро военных комиссаров. Эти бюллетени издавались в Москве под редакцией председателя бюро, тов. Юренева. В них помещались сведения не для «печати». Когда-нибудь историк, который захочет получить полную картину о тех ужасах, которые творились в нашей стране в дни большевистского режима, должен будет непременно использовать эти бюллетени.

Я начал читать переданный мне моим сослуживцем очередной бюллетень. В нем помещались сведения о событиях последней недели.

«В Н-ской волости такой-то губернии произошло восстание кулаков, которые натравили население на советскую власть. С помощью военных мер восстание удалось быстро подавить. Вожди восстания расстреляны».

«Н-ский пехотный полк взбунтовался и перешел на сторону белогвардейцев».

«Пехотный полк В... взбунтовался в городе Н. Солдаты убили командира полка, а затем рассеялись с оружием в руках по городу. В городе начались грабежи и поджоги. Посланы войска для усмирения».

«Солдаты одного петербургского пехотного полка разграбили при отправке на фронт на станции Н. поезд со съестными припасами. Этому открытому грабежу нельзя было воспрепятствовать».

«В Н-ском уезде, такой-то губернии, крестьяне под влиянием агитации местных кулаков разогнали комитет бедноты. В уезд посланы войска и контрреволюционеры понесут должное наказание».

«В такой-то волости Н-ской губернии крестьяне отказались выдать урожай. При этом произошли кровавые столкновения между местными крестьянами и продовольственным отрядом. Крестьяне должны были сдаться. До сих пор по постановлены уездной чрезвычайной комиссии расстреляны 10 зачинщиков».

«Во многих деревнях такой-то губернии крестьяне отказались поставлять лошадей для красной армии. Крестьяне оказали пришедшим войскам карательного отряда упорное сопротивление, которое все же удалось быстро сломить. Особая комиссия, делегированная губернской чрезвычайкой, уже прибыла на место и начала действовать».

«В селе таком-то Н-ской губернии местные крестьяне отказались следовать приказу о мобилизации. Село было подвергнуто артиллерийскому обстрелу. После этого крестьяне сдались. Следствие ведется ускоренным темпом».

И так далее без конца!

Здесь подавлено восстание, там расстреляли нескольких людей, в другом месте разрушены села и деревни, в третьем грабят и убивают – море огня и крови. Такова была картина России в начале 19-го года!

При чтении этого бюллетеня мне невольно вновь пришли мысли о бегстве. Ведь оставаться дальше в России при том положении, при каком я находился, означало работать на укрепление той самой власти, которая виновна во всех этих ужасах!

 

* * *

 

Через несколько дней я случайно имел возможность посетить балет в Мариинском театре. Балет был еще единственным местом в Петрограде, где я порою мог забыть все те ужасы, которые меня окружали. По окончании спектакля, я при выходе из театра случайно встретил одного из тех граждан, которых мне удалось освободить из Вологды. Он подобострастно мне поклонился. Я его сразу же узнал и спросил, как он поживает.

«Спасибо, очень хорошо, ответил он со сладчайшей улыбкой на лице, я теперь работаю в Смольном».

«Что такое? – спросил я его с удивлением, – вы работаете в Смольном?»

«Так точно, – ответил он, – продолжая сладко улыбаться, мне удалось устроиться там в санитарном отделе. Я теперь занимаюсь тем, что реквизирую в магазинах и частных квартирах мебель для санитарных целей».

Итак, человек, который только что страдал под гнетом большевистской власти, из нужды идет на службу в Петроградский Совет, реквизирует у других мебель, мучает своих сограждан и, может быть, станет в скором времени даже коммунистом «по убеждению».

Через несколько дней, меня посетил один товарищ, приехавший из Вологды. Во время разговора я, между прочим, спросил его, не знает ли он что-либо о судьбе сосланных из Петрограда на военные работы. Он мне рассказал кое-что о них, а затем вдруг сказал: «Ах, да, между прочим, знаете, вы в Вологде среди отбывающих трудовую повинность сделались своего рода знаменитостью. Все сосланные знают вас по фамилии. Вас там вместе с тов. Ряжкиным ежедневно проклинают. Сосланные считают вас обоих главными виновниками их несчастий. Так что смотрите, – прибавил он, смеясь, – в Вологду ни ногой».

Я сделал все, что было в моих силах, чтобы помочь сосланным, чтобы вернуть их их женам и детям. Благодаря моим стараниям большая часть этих людей была освобождена. И вот теперь, вдруг те же самые люди проклинают и ненавидят меня. Разве это не ирония судьбы? Меня ненавидят и проклинают. И почему это? почему? Только потому, что все эти люди знают, что я стою во главе ненавистной центральной комиссии.

«А я говорю тебе, – вспомнил я вдруг слова своего брата, – что если ты работаешь совместно с теми, которые совершают великое преступление над нашей родиной, то ты сам становишься преступником».

Довольно, я больше не выдержу. Вон из этого города, где я родился, который я когда-то любил, а теперь ненавижу. Лучше быть расстрелянным, лучше подвергнуть себя невозможным страданиям, чем продолжать работать в Петрограде.

Было одно обстоятельство, которое заставляло меня искать выход из того положения, в котором я находился, именно в бегстве. Я находился на военной службе и не мог поэтому покинуть службу. Передо мной стояла альтернатива: бежать или продолжать работать с большевиками. Я предпочел первое.

 

 

Приготовления к бегству

На следующее утро я отправился в иностранный отдел комиссариата внутренних дел к своему товарищу, который мне как-то предложил оказать помощь в случае, если я захочу уехать из России.

«Я пришел к вам, сказал я своему товарищу, – чтобы напомнить вам о вашем обещании. Помогите мне покинуть Питер и советскую Россию».

Товарищ мой сразу же согласился сделать все обещанное и дал мне следующий совет. Я должен подать прошение на его имя, в котором я под чужим именем, в качестве германского подданного, прошу его, выдать мне мои германские бумаги, которые я в свое время передал иностранному отделу, когда я хлопотал о принятии моем в русское подданство. Когда он получить мое прошение, он немедленно даст распоряжение вернуть мне требуемые бумаги. При очередном докладе заведующий паспортным отделением заявит ему, что таких бумаг не удалось найти и что они, вероятно, затеряны. Он тогда распорядится выдать мне соответствующее удостоверение, в котором будет сказано, что мои немецкие бумаги, которые я в свое время подал в иностранный отдел, потеряны.

«На основании этого удостоверения вам германский совет рабочих и солдатских депутатов выдаст бумагу, в которой будет сказано, что вы в качестве германского подданного находитесь под защитой германской республики. Затем уже вы, в качестве немца, сможете потребовать, чтобы вас отправили на родину».

Предложение мне очень понравилось. Я сразу же на него пошёл. Тут же, в присутствии моего товарища, я написал прошение на имя иностранного отдела, а товарищ сейчас же написал резолюцию о том, чтобы мне выдали требуемый бумаги.

На третий день я явился в иностранный отдел и попросил доложить обо мне заведующему паспортным отделом. Так как я с изменением моей фамилии превратился в простого смертного, то мне пришлось весьма долго ждать, пока, наконец, заведующий соизволил меня принять. Я назвал свою новую фамилию и спросил его с немецким произношением, не может ли он мне вернуть просимые документы.

«Ах, это вы, господин… – произнес он. – Видите, к сожалению, я вам должен сообщить, что ваши бумаги не найдены, они, по всей вероятности, затеряны у нас».

«Так что же мне делать, спросил я его опечаленным голосом. Я хочу поехать к себе на родину».

«Вам абсолютно не о чем беспокоиться. Мы выдадим вам удостоверение, в котором мы подтвердим, что ваши немецкие бумаги затеряны. Еще раз прошу вас: не беспокойтесь. Мы считаем нашей обязанностью помочь вам в вашем тяжелом положении».

Вечером того же дня я вновь пошел в иностранный отдел, на этот раз к моему товарищу. Как раз в это время к нему пришел представитель германского совета рабочих и солдатских депутатов. Товарищ мой принял его в моем присутствии и рассказал ему, в чем дело.

«Случай этот принципиальный, говорил он. – Мы должны с вами прийти к соглашению по поводу таких удостоверений, выданных нашим комиссариатом. В данном же случае, я думаю, вы выдадите просителю немецкий паспорт. Из-за потери его документов, он фактически находится между небом и землей».

Представитель германского совета поставил мне несколько вопросов, на которые я ответил на немецком языке, и затем мне сказал, чтобы я зашел в консульство.

На следующий день я в назначенный час зашел в бывшее германское консульство. Представитель германского совдепа встретил меня крайне любезно. Он повел меня к секретарю германского совета рабочих и солдатских депутатов Отто Перцу. На основании объяснений сопровождавшего меня представителя германского совета, господин Перц велел выдать мне германский паспорт. Потом я пошел в канцелярию консульства, где один из служащих записал мою фамилию, а также данные о моем рождении и постоянном местопребывании. Служащий сказал мне, что я могу зайти через два дня, и мне будет выдан паспорт. И действительно, через два дня я в кармане своем уже имел паспорт. Я немедленно отправился на Мойку, где во дворце бывших князей Юсуповых находился отдел германского консульства, отправлявший германских подданных из России в Германию. Предъявив свой документ о принадлежности своем к германской империи, я попросил служащего отдела записать меня на следующий поезд, с которым отправляют германских подданных в Германию.

 

 

Последние переживания в Петрограде

Через несколько дней меня вызвал по телефону мой бывший ученик, которому я когда-то давал частные уроки. «Простите меня, пожалуйста, что я вам помешал, но дело в том, что позавчера арестовали моего отца. Может, вы будете так любезны и предпримете какие-нибудь шаги для его освобождения».

Я за последнее время настолько привык ко всяким просьбам, что я даже не выразил своего сожаления по поводу ареста отца моего ученика; и довольно сухо спросил: «За что же вашего отца арестовали?» «Его обвиняют в спекуляции, но я вас уверяю, что это ложь», ответил он мне.

Так как я знал, что отец моего бывшего ученика довольно крупный мануфактурный торговец, то я, конечно, не поверил уверениям моего ученика. Но в виду его настойчивых просьб сделать что-нибудь в пользу отца, я попросил его рассказать мне, при каких обстоятельствах и по поводу чего произошел арест. И я узнал следующее: За день до ареста к ним на квартиру явились два мешочника и предложили купить 10 фунтов масла по 70 рублей за фунт. Отец моего ученика хотел купить лишь 5 фунтов, но мешочники на это не согласились. Они хотели продать или все, или ничего. Но так как покупатель от такой, по-видимому, для него невыгодной сделки отказался, то мешочники ушли ни с чем. Казалось бы, на этом история и кончилась. Но вот через два часа мешочники вновь явились, и на этот раз в сопровождении представителя местной комендатуры. Представитель этот заявил отцу моего ученика, что он обязан купить предложенный ему товар, иначе его ждут неприятности. Отец ученика, зная существующие порядки, решил в спор с представителем власти не входить и согласился немедленно купить весь товар. Он заплатил за товар, а «продавцы», получив деньги, удалились. Но как только они ушли, в квартиру вошли трое солдат в сопровождении того самого представителя местной комендатуры, который только что был вместе с двумя мешочниками. Вошедшие заявили, что хозяина квартиры подозревают в закупке съестных припасов для перепродажи со спекулятивными целями. Чтобы проверить правильность этих подозрений, пришедшие должны произвести обыск. Обыск дал «благоприятные» результаты. У отца ученика нашли 10 фунтов только что купленного масла. Масло «реквизировали», а отца моего ученика арестовали и отправили по обвинению в спекуляции в местную комендатуру.

Несмотря на то, что я за последнее время всякие виды видал, и поэтому меня уж больше почти ничего не удивляло, мне все же казалось, что даже и при нынешних обстоятельствах такого рода случай является невероятным. Я обещал моему ученику снестись с местной комендатурой и тут же поставил его в известность, что я просить об освобождении отца не буду, а лишь спрошу, так ли обстоит дело, как он мне рассказал. Я немедленно вызвал по телефону коменданта данного района и рассказал ему обстоятельства ареста отца моего бывшего ученика и потребовал, чтобы он сейчас же проверил, соответствует ли рассказ действительности.

Приблизительно через час комендант сообщил мне по телефону, что, к сожалению, все то, что мной передано, соответствует действительности.

«Тот человек, который сопровождал двух мешочников, оказался одним из моих помощников. Я ему сделал строгий выговор, а арестованного немедленно велел отпустить. Я крайне сожалею, что подобный случай мог произойти. Я позабочусь уже о том, чтобы такие случаи больше не повторялись».

Через несколько дней явился ко мне один из бывших моих сослуживцев по центральной комиссии. Взволнованным голосом он сообщил мне, что по желанию комиссии по трудовой повинности 1-го гор. района решено потребовать, чтобы я дал отчет о своей деятельности чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Узнав об этом, я понял, что мне недолго осталось быть на свободе, ибо, если меня захотят загубить, а это видно хотят, то не трудно найти соответствующее обвинение.

 

* * *

 

Если я еще до этого сообщения, которое сделал мне один из моих бывших сослуживцев, думал оставить Россию, потому что я не мог более продолжать работать на государственной службе, то теперь я должен был думать о бегстве для того, чтобы избежать серьезной опасности. Поэтому я решил в тот же день явиться в германское консульство, чтобы там вновь переговорить об отъезде. Я велел о себе доложить члену германского совета, господину В. О нем мне как-то упомянул один германский военнопленный, сражавшийся на чехословацком фронте. Я сказал члену совета, что меня якобы направил к нему тов. X. Когда я ему рассказал, что я желаю поскорее вернуться в Германию, он мне сказал: «К сожалению, я не могу вам помочь. Транспорт, с германскими пленными отправляется лишь через месяц. Однако, мне удалось убедить его отправить меня с военнопленными, отправляемыми послезавтра.

В день отъезда, когда последние приготовления к нему уже были окончены, я в последний раз пошел в военный комиссариат. Я долго оставался в нем. Мне не хотелось уходить из этих огромных помещений, где я в короткое время так много пережил. В последний раз я взглянул из большого приемного зала на Дворцовую Площадь, на Александровскую колонну, на мрачное огромное здание Зимнего Дворца и затем отправился домой.

Вечером я поехал на Финляндский вокзал. Извозчик взял с меня за проезд от Таврической улицы на Финляндский вокзал 80 рублей. Два года тому назад эта сумма казалась какой-то дикой. Ныне же, когда в Совдепии привыкли считать только десятками тысяч, нас эта сумма уже больше не удивляет. На вокзале собрались уже германские пленные, отправлявшиеся в Германию. Тут же находились и бежавшие из германского плена русские солдаты, большею частью белорусы, которые с нашим поездом отправлялись к себе на родину. Я обратился к представителю германского совета, находившемуся на вокзале, и он мне подтвердил, что имя мое значится в списке. Отправлялся я в качестве пехотинца какого-то баденского полка. При этом сообщении я не мог удержаться от улыбки.

Вещи мои были проверены представителями военного контроля, причем у меня отняли несколько кусков мыла и фунт чая. После просмотра моих вещей, служащий военного контроля спросил меня, не имею ли я при себе денег. Я ему предъявил 1000-ый билет. Остальные деньги в количестве 5000 рублей были частью спрятаны, частью зашиты в моей шинели.

Нас поместили в хорошо отопленный санитарный вагон. До Орши поездка длилась 4 дня. Чем более мы отдалялись от Питера, тем менее мы испытывали голод. В Витебске, например, несмотря на хлебную монополию, на рынке продавали открыто хлеб по 6 рублей за фунт. По сравнению с Петербургскими ценами, где за хлеб уже платили 20 руб. за фунт, хлеб в Витебске казался крайне дешевым. Кроме того, и это было самое главное, в Витебске хлеба можно было достать сколько угодно, в то время как в Питере можно было добыть хлеб лишь со страшными трудностями. Неудивительно поэтому, что из Питера понаехало много народу для закупки продуктов. Люди сидели со своими мешками на крышах, на подножках и даже между вагонами. Сцены, имевшие место на железной дороге, напоминали времена демобилизации. На вокзале в Витебске стояла громадная толпа, которая вместе со своими мешками стремилась вернуться в Петроград. Люди в буквальном смысле слова брали штурмом поезд, уходивший в Петроград, и дрались из-за получения места в вагоне. Те дикие сцены на Витебском вокзале, свидетелем которых я был, как бы символизировали собой то хаотическое состояние, в котором находилась наша несчастная родина.

До Орши транспорт наш власти в общем оставляли в покое. Лишь в Орше члены чрезвычайной комиссии проверяли наши паспорта. К счастью, эта проверка прошла для меня весьма благополучно. После того, как мы целый день простояли на этой станции, мы продолжали свой путь. Поездка из Минска в Пинск продолжалась целую неделю, несмотря на то, что расстояние между этими двумя городами сравнительно было небольшое. Эта часть пути была для нас всех положительно физическим мучением. Мы видели в холодных товарных вагонах, наполненных навозом, причем вагоны были настолько набиты людьми, что по ночам мы совершенно не могли лежать и были настолько стиснуты, что чувствовали себя, точно сельди в бочке. Но все же от этой тесноты мы не так страдали, как от холода. Вагоны были нетоплены. С обоих сторон дуло. В каких условиях мы ездили, видно хоть бы из того, что дальнейшая езда зависела в высокой мере от того, помогали ли мы собирать дрова для локомотива или нет. Однажды даже ночью к нашему вагону подошел машинист и стал кричать хриплым голосом: «Эй вы, ребята, выходите дрова рубить. Чем больше нарубите, тем скорее мы можем двинуться дальше».

По дороге несколько людей заболели. То были главным образом беженцы, возвращавшиеся из восточных губерний в свои родные белорусские и польские деревни. Больные должны были оставаться в вагоне. Чтобы предохранить себя от заразы, я и находившиеся со мной германские военнопленные весь день почти без перерыва курили.

Наконец, после тяжелой недельной поездки мы достигли Пинска. Здесь на наше счастье находился германский военный транспорт, пришедший из Украины и направлявшийся в Германию. Мы, «военнопленные», распрощались с беженцами и пересели в германский вагон. Немецкие солдаты встретили своих сородичей весьма сердечно. Нас хорошо накормили, и мы впервые смогли немножко отдохнуть. Из Пинска германский транспорт направился через Кобрин, Брест-Литовск, Белосток к пограничному городку Просткен.

Городок этот, находящийся у самой границы, носит на себе еще следы великой войны. Но все же среди полуразрушенных зданий виднелись уже заново выстроенный и выкрашенные. Мне казалось, что этот городок является символом нашего времени. Великое столкновение народов разрушило и разбило старую жизнь. На её развалинах родится новая, более справедливая. Крестный путь, который приходится теперь пройти нашему народу, когда-нибудь окончится, и наступят иные времена. Много горя и несчастия мне пришлось пережить, много подлого и ужасного мне пришлось увидеть, но все же я не потерял надежды, что, несмотря на все, в стране нашей в конце концов восторжествует истинная свобода и социальная справедливость…