Глава XXIII

 

Особое совещание: гражданское управление и самоуправление; рабочее и аграрное законодательство

 

Вопрос о национальностях и связанный с ним – о территориальном устройстве Российского государства разрешались в полном единомыслии мною и всеми членами Особого совещания: единство России, областная автономия и широкая децентрализация. Наши отношения к западным лимитрофам выражались только в декларативных заявлениях; с Украиной, Крымом, Закавказскими республиками и казачьими областями нас связывали многочисленные нити во всех областях жизни, борьбы и управления. Об них я говорю в соответствующих главах. Эти взаимоотношения были очень трудны и ответственны, а среди управлений Особого совещания не было органа, который мог бы руководить ими: управ, ин. дел старалось всемерно устраниться от этого дела, полагая, что принятие в свое ведение сношений с новообразованиями послужит косвенным признанием их суверенитета; управ, внут. дел по всей своей структуре и психологии было не приспособлено к такого рода работе.

В конце концов сношения с новообразованиями вел лично я, совместно с председателем Особого совещания при посредстве его канцелярии и при содействии начальника штаба и нач. воен. управ. – в части, касающейся военных обстоятельств и военного представительства[1]. На еженедельных заседаниях Особого совещания, под моим председательством, я знакомил членов его с принятыми мерами и зачастую обращался за советом, не встречая никогда сколько-нибудь серьезных расхождений[2].

Областное автономное устройство предполагалось не только в отношении территорий, населенных инородцами, но и русских. В январе 1919 г. по инициативе В. В. Шульгина возникла «комиссия по национальным делам»[3], бюджет которой был отнесен на счет ВСЮР. Целью своей комиссия поставила сбор и разработку материалов для защиты русских интересов на мирной конференции и для выяснения отношений России к национальным движениям, а также исследование вопроса об автономном устройстве ее, в частности Юга. Работы комиссии отразились на административном подразделении территории ВСЮР на области[4].

В плане предстоявшего устройства страны нам представлялась последовательная цепь самоуправлений от сельского схода до областных дум, снабженных в период подготовительный расширенными значительно правами губернских земских собраний и получающих впоследствии функции местного законодательства из рук будущего Народного собрания. Но линия фронта далеко еще не выражала пределов фактического распространения войны. Вся небольшая вначале территория Добровольческой армии являлась, по существу театром военных действий. Это обстоятельство побуждало к принятию исключительных мер для временного усиления и централизации власти на местах. Временные положения «о гражданском управлении и о государственной страже», выработанные Особым совещанием по схемам Нац. центра и выпущенные в марте 1919 г., должны были считаться с этим обстоятельством и поневоле ограничивать общественную инициативу.

Трем ступеням административной лестницы – главноначальствующему, губернатору и начальнику уезда по принадлежности был предоставлен надзор за состоянием и деятельностью всех правительственных установлений[5] и мирных самоуправлений. Гражданская стража, имея полувоенную организацию, находилась в двойном подчинении – местным гражданским начальникам и, через командиров губернских бригад, «командующему государственной стражей» – помощнику нач. управл. вн. дел, на которого возлагалось высшее руководство деятельностью стражи по предупреждению и пресечению преступлений. Главноначальствующий кроме высшего надзора за управлением нескольких губерний или области имел в своем подчинении войска и должен был согласовать действия военных и гражданских властей. Ему предоставлялись исключительные права и принятие чрезвычайных мер в случаях, угрожающих государственному порядку.

С восстановлением и утверждением порядка и полного успокоения в губерниях, с начальствующих должны были быть сложены все чрезвычайные полномочия, и отпадало действие исключительного положения.

Это устройство, удовлетворявшее правые и либеральные круги, вызвало жестокую критику в революционной демократии. Она находила в идее такого управления только «административное усмотрение, полицейскую опеку и произвол»; мы видели в нем необходимые условия, обеспечивающие интересы борьбы и Армии. Она считала это реставрацией; мы – временной мерой, долженствующей расчистить путь для утверждения покоя и нормальных форм самоуправления. В конце концов центр тяжести вопроса был не столько в системе, сколько в людях...

Но жизнь перевернула вверх дном все наши умозаключения и не оправдала ожиданий: наше гражданское управление не внесло законности и порядка, возбудив большое разочарование в населении.

На высших ступенях гражданской иерархии в должности главноначальствующих находились генералы, командовавшие армиями в данных районах; это положение имело свои достоинства и недостатки, тождественные с совместительством в дореволюционное время должностей генерал-губернатора и командующего войсками округа. При них были помощники по гражданской части и «советы» представителей ведомств. Имея функции только высшего надзора, деятельность главноначальствующего проходила на виду и была доступна в известной мере прямому воздействию центра. Но дальше, в области практического управления, дело обстояло хуже, нося внешние признаки реставрации.

Управляющий внутренними делами Чебышев ставил губернаторов почти исключительно из числа лиц, занимавших эти должности до революции, желая «использовать их административный опыт». Это были люди – некоторые по крайней мере – быть может, вполне подготовленные, но по психологии и мировоззрению, навыкам, привычкам столь далекие, столь чуждые свершившемуся перевороту, что ни понять, ни подойти к нему они не могли. Для них все было в прошлом, и это прошлое они старались возродить и в формах, и в духе.

За ними следом потянулись низшие агенты прежней власти: одни – испуганные революцией, другие – озлобленные и мстящие. Приходили они в районы, для них незнакомые, пережившие уже не один режим, с населением, потерявшим уважение к закону и власти и недоверчивым, с жизнью, выбитой из колеи, насыщенной взаимными обидами и классовой враждой. Уезды кишели шайками «зеленых», всевозможных атаманов и остатками рассеявшихся красноармейцев, до крайности затруднявшими передвижение и общение губернских и уездных властей с деревней.

Управление вн. дел, как оказалось, централизовало в своих руках все формирование отрядов государственной стражи, для особого подбора их, и даже назначения низших полицейских агентов, благодаря чему по многим неделям губернии оставались без полицейской охраны. Катившиеся по краю – театру войны или ближайшему ее тылу – войсковые части и своевольные начальники нарушали распоряжения гражданских властей. Жизнь гражданской администрации, как и всего служилого элемента Юга, была неприглядной, благодаря нищенскому содержанию, и толкала на искушения.

Наконец, изменчивость боевого счастья бросала целые территории из рук в руки, и многим администраторам не было зачастую времени устроить свой район. Только Ставропольская и Черноморская губернии были в наших руках более года; в них правили часто сменявшиеся военные губернаторы, в назначении которых управ, вн. дел не было повинно; но и там дело обстояло так же плохо, если еще не хуже.

Нет людей! Эта жалоба не сходила с уст интеллигенции и со страниц печати. В. Шульгин с горечью писал о том явлении, что «в гражданском управлении выявилось русское убожество, перед которым цепенеет мысль и опускаются руки... Ряды старых работников страшно поредели, а новых нет как нет»... С ним соглашалась вполне «Своб. Речь», но при этом добавляла: «Нет людей... Но там ли их ищут, где надо?.. Пока о местах и влияниях спорят люди, зараженные прошлым, будь то сановники или «самовлюбленные Нарциссы общественности», ничего путного получиться не может... Главное внимание должно быть обращено на более молодые поколения... Надо хотеть и уметь искать»[6]...

Нельзя сказать, чтобы мы не искали. Много раз я обращался к управл. вн. дел. с требованиями: изменить систему комплектования гражданской администрации, привлечь общественных деятелей – земских и городских, местных людей, пользующихся уважением и авторитетом... Однажды летом, после повторного резкого напоминания, ко мне пришел Пильц, временно замещавший Чебышева, и доложил: ввиду моего приказания он обратился с письмом к лидерам либеральных организаций и к некоторым видным общественным деятелям с просьбой указать лиц, могущих заместить открывающиеся посты начальников губерний. Прошло 2–3 недели и... не отозвался никто. Это было тем более странным, что и Чебышев, и сменивший его в должности начальника управл. вн. дел в июле Носович – оба были назначены по рекомендации либеральной группы, именно Нац. центра.

Положение создавалось довольно безотрадное. Наши противники слева винили не только людей, но и систему. В противовес единоначалию выдвигалась децентрализация власти путем передачи ее местным самоуправлениям или «полубуржуазным советам». Это расхищение власти имело уже место в опыте Временного правительства, когда самозародившиеся «общественные», «революционные» комитеты и «советы р. и с. депутатов» произвели полный хаос в управлении, порвав всякие связи мест с центром. Этот опыт был повторен отчасти и с таким же неуспехом самарским «Комучем». Наконец, его же ввела в широких размерах советская власть с первых дней своего существования и с первых же дней начала упорную борьбу против «самовластия мест», пока путем давления, подлогов, подтасовок не обратила выборное начало в фикцию, посадив на местах своих послушных и всесильных агентов.

Такой опыт в районах с колеблющимся настроением, где даже сама идея борьбы не пользовалась всеобщим признанием, представлялся невозможным. Положение на местах и общее состояние нашего тыла становилось, между тем, катастрофическим.

В силу указанных раньше причин законы выходили из Особого совещания с большим опозданием. Серию компромиссов между двумя крыльями Совещания открыло Положение об «упрощенном управлении городским хозяйством» и таком же управлении для земства. Впредь до новых выборов деятельность земских собраний и городских дум, изживших себя и с 1 января потерявших юридическое право существования, не восстанавливалась, и все обязанности их возложены были на управы в составе последнедействовавших, избранных по закону Временного правительства. Но губернаторам предоставлено было право устранять из состава их тех лиц, которые будут признаны несоответствующими своему назначению. Так как последние управы были почти сплошь социалистического состава, часто даже с уклоном в сторону большевизма, то губернаторы довольно широко пользовались своею властью, переходя, вероятно, не раз пределы государственной необходимости.

Закон об общественном управлении городов, выработанный комиссией Астрова, сохранял демократические принципы, был принят общественным мнением благожелательно и только в среде левых социалистов вызвал обвинение в стремлении власти «урезать права органов самоуправления, стеснить свободу общественной деятельности». Закон этот был утвержден мною в марте, опубликован только в мае и, вследствие задержек, чинимых управл. вн. дел, первые выборы в городах происходили только в сентябре.

Земское положение постигла худшая участь. Никогда еще разница двух миросозерцании не была столь велика, как в этом вопросе. С самого начала рассмотрения вопроса в комиссиях Особого совещания между двумя крыльями его начались сильнейшие трения. «Мы тратили время и нервы, – говорит либеральный член Совещания, – на споры и отражение ожесточенных натисков справа в вопросе о том, каким может быть теперь земство. Исходя из положения «о культурном значении для деревни просвещенного помещичьего класса», они требовали построения земских учреждений с этим элементом в основе. На заявления наши, что этого класса уже нет, что он разбит в процессе революции, что земство в новой эпохе должно быть неминуемо демократическим, наши оппоненты доходили до крайней степени раздражения».

Волость являлась первоосновой государственного устройства новой России, предрешающей состав всех высших представительных органов страны, и тем социальным базисом, на который должна была опереться временная власть в период борьбы. Помещичий дворянский класс в силу неизбежных исторических причин уходил...

На кого же опереться? Либеральное меньшинство требовало принятия законопроекта, близкого к созданному Временным правительством. Правое большинство остановилось на куриальной системе выборов[7]. «Одни намечали будущим правящим классом, – говорит один из правых членов Особого совещания, – хозяйственного мужика и откровенно исповедовали это. Другие не говорили откровенно о своем идеале, но прямая, тайная и всеобщая подача голосов ведет к господству пролетариата и «лиц либеральных профессий». Вопрос ставился ясно и грубо: Колупаев или Тимошенко[8]? В зависимости от всей старой психологии, выработанной десятками лет предреволюционного времени, ответ был ясен для каждой из сторон».

Ввиду полного расхождения Особого совещания вопрос был сдан в согласительную комиссию под председательством Носовича и вышел из нее в виде компромиссного решения: куриальная система отвергалась, но вводился ценз – уплаты минимальной ставки земск. сборов. Опасаясь, что введением прямого подушного обложения земство может расширить выборное право до всеобщности, правые категорически отклонили компромисс.

В середине августа я сделал попытку примирить непримиримое и назначил заседание под своим председательством, предоставив обеим сторонам пригласить на него сторонних лиц по их усмотрению. На этом заседании правое крыло было значительно усилено Кривошеиным, всецело поддерживавшим куриальную систему. «С проведением аграрной реформы Россия делает прыжок с пятого этажа на мостовую. Надо подостлать соломы, чтобы не разбилась». Кривошеий коснулся и общего направления нашей политики, считая ее «левый уклон» и непровозглашение в свое время «единственно спасительных лозунгов» чреватым опасными последствиями.

Я ответил более резко, чем полагалось для официального заседания, что весною 1918 г. производилось сильное давление с целью провозглашения этих лозунгов, и, если бы это было сделано тогда, то мы были бы побеждены давно уже, а я не имел бы возможности беседовать с Кривошеиным в Ростове о государственном устройстве России.

Соглашение не состоялось. Споры продолжались. Я разрешил их, к сожалению, слишком поздно, утвердив закон в духе постановления комиссии Носовича: ни Колупаев, ни Тимошенко, а некто третий, чей облик не отразился еще ясно в зерцале бытия.

С апреля шли работы по составлению двух важнейших социальных законопроектов. Комиссия M. M. Федорова к июлю разработала ряд либеральных законопроектов о профессиональных союзах, рабочих комитетах, об органах охраны труда, о 8-часовом рабочем дне, о примирительных камерах и страховании рабочих. В конце августа в Ростове было созвано совещание с участием представителей от промышленников и рабочих для рассмотрения этих законопроектов. Рабочая делегация тотчас после открытия заседания пожелала огласить резолюцию «Южн. сов. проф. союзов» – организации, всецело захваченной с.-д.-меньшевиками, отошедшими временно от чисто политической работы и перенесшими ее в область профессионального движения.

Резолюция гласила: «Лишь при режиме демократической республики, лишь при последовательном проведении принципа всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права для рабочего класса и его организаций открывается возможность успешной борьбы как за ближайшие, так и за конечные цели рабочего движения и создаются условия действительной охраны интересов трудящихся и защиты государственной властью интересов большинства населения.

Исходя из этих положений, рабочая делегация считает совершенно безнадежной всякую попытку сколько-нибудь удовлетворительно разрешить сложные вопросы социального законодательства в обстановке беспрерывной гражданской войны и полного отсутствия законодательных учреждений, признанных свободной волей населения».

На этой фразе Федоров прервал докладчика, лишив его слова, после чего делегация рабочих покинула совещание. Состоявшийся через несколько дней съезд профес. организаций Сев. Кавказа одобрил поведение делегатов – «товарищей, стойко стоявших на своем ответственном посту», и призывал всех «товарищей теснее сплотиться вокруг своих классовых организаций и не идти ни на какие ухищрения реакции – разбить единство рабочего класса путем подкупа части рабочих и фальсификации (?) их общественного мнения».

Было ясно участие в этих действиях и постановлениях Москвы. Оно подтвердилось впоследствии попавшей к нам инструкцией коммунистическим организациям Юга: «...Необходимо принять меры, чтобы соглашение между правительством и рабочими не состоялось, учитывая всю важность последствий для правительства Деникина, если бы этот первый шаг увенчался успехом. Данный случай является благодарной почвой для продемонстрирования классового антагонизма»...

Пришлось комиссии продолжать свои работы об устройстве судьбы рабочих без их участия. Работы эти протекали в обстановке ведомственных трений. Причем, по словам Федорова, «обнаружилась тенденция членов комиссии... к пересмотру законопроектов по существу... и ко внесению поправок;, направленных к ограничению прав рабочих; и в этом отношении замечания представителей ведомств шли значительно дальше пожеланий промышленников».

В результате часть законопроектов была утверждена мною только в конце ноября, другая не была закончена до эвакуации Ростова. Рабочее законодательство постигла та же участь, что и многие другие наши начинания: они осуществились слишком поздно.

Комиссия Колокольцова приступила к разработке земельного вопроса, привлекая многочисленных сведущих людей и со стороны. В комиссии наметились сразу три течения: левое с.-р. типа, с определенным стремлением к полной ликвидации помещичьего хозяйства; крайне правое, стремившееся выиграть время и отстоять интересы класса; наконец, среднее, искавшее путей для введения стихийного процесса в русло государственных интересов. По-видимому, ведомство Колокольцова принадлежало ко второму течению... Еще в процессе подготовительной работы мне приходилось обращать внимание на внесение проектов, в корне расходящихся с духом декларации.

«Правые, – говорит один из участников комиссии, – были идеологами и страстными, убежденными защитниками восстановления помещиков на их землях. Люди писали на бумаге свои чаяния и мечты, не считаясь с тем, что можно было сделать, в новых условиях и чего сделать было уже нельзя. Они представляли цифры и неопровержимые данные, касающиеся теории вопроса... "Вот государственный интерес, – говорили они, – и нам нет никакого дела до того, что кто-то говорит о революции. Революция пройдет. Россия останется. Наше решение должно быть для России, а не для революции"».

Колокольцовская комиссия закончила свои работы в начале июля. «Земельное положение», составленное, ею, в общих чертах имело следующие основания: помещичья земля свыше известной нормы продается добровольно или отчуждается в собственность крестьян –^: за выкуп; норма не подлежащих отчуждению частновладельческих земель, в зависимости от местности, – от 300 до 500 десят.; целый ряд изъятий в отношении культурных и заводских хозяйств еще больше уменьшал общую площадь переходящих к крестьянам земель; отчуждению не подлежали земли городов, земств, монастырей, церковные, духовных учреждений, ученых и просветительных обществ. По мере занятия отдельных местностей должны были немедленно вступать в распоряжение своими угодьями казна, банки, города, церкви, монастыри, перечисленные выше учреждения, а также, во многих случаях, частные собственники – как, например, землями, не использованными захватчиками или «находившимися в чужом пользовании в течение времени не большего, чем необходимо для одного озимого и одного ярового урожая»...

Наконец, Положение предусматривало, что земельные органы приступят к отчуждению только по истечении трех лет со дня восстановления гражданского мира по всей России!..

Проект этот был мною отвергнут. Колокольцов оставил пост. Проект передан на рассмотрение новой комиссии под председательством нач. управ, юстиции Челищева.

Замечательно, что даже это творение – акт отчаянной самообороны класса – вызвало смятение в правых организациях. На проект Колокольцова, ставший известным Совету гос. объединения, последний отозвался немедленно письмом Кривошеина и постановлением от 14 июля: «...Намечаемое законопроектом огульное принудительное перераспределение владения возбуждает серьезное опасение в том, что проведение его в жизнь породит тяжелые продовольственные последствия для государства и экономическое обессиление его». Совет успокаивал себя только тем, что в течение трехлетнего срока «непреложные законы экономического развития укажут на правильные пути для будущего русского сельского хозяйства». И рекомендовал ограничиться возобновлением деятельности Крестьянского банка и созданием землеустроительной и землемерной организации, которые «внесут в деревню успокоение вернее и скорее, чем «самые красноречивые обещания!»... А Совет всероссийского союза земельных собственников утверждал даже, что «по сведениям, идущим из деревни, народ сознает ныне глубокую моральную разницу между своим и чужим и относится к захвату как к действию преступному и не могущему быть терпимым при восстановлении законной власти». Не видели или умышленно закрывали глаза?

Были, впрочем, и редкие исключения: в Харькове союз земельных собственников в августе принял резолюцию о необходимости скорейшего издания земельного закона в духе моей декларации ввиду того, что дальнейшая проволочка может вызвать опять брожение среди крестьян.

Тем временем подходил сбор урожая и необходимо было дать временные нормы для надлежащего его использования. Злополучный «третий сноп», введенный еще в период нашего походного законодательства на клочке Ставропольской губ. для урожая 1918 г., сохранился в неприкосновенности. В Особом совещании был составлен и мною утвержден ряд положений, имевших тройную цель: обеспечение сельскохозяйственного производства, сохранение принципа собственности и по возможности меньшее нарушение сложившихся в деревне взаимоотношений.

Закон об урожае оставлял его за посеявшим и требовал уплаты аренды владельцу в размере 1/3 хлеба, 1/2 трав и 1/6 корнеплодов; закон о посевах на 1919–1920 гг. вменял в обязанность лиц, «в действительном пользовании коих земля находится», пахать и сеять, обещая «обеспечить интересы засевщиков при сборке урожая»; закон об аренде предоставлял фактическим обладателям земли (захватчикам) продолжать пользование ею на 1920 г. по договору или без договора, ограничивая известными пределами подесятинную арендную плату. Последующими законоположениями уменьшались нормы натурального арендного взноса (1/5–1/10) и облегчалась возможность дальнейшего пользования землей, подводя под «право захвата» некоторые юридические обоснования.

Правый член Особого совещания, одинаково уважаемый за прямоту и искренность обоими флангами, впоследствии говорил: «Из всех мер Особого совещания наиболее неудачной, наибольшей ошибкой были законы о хлебном налоге[9] и о «третьем снопе». Оба эти закона вышли из правого крыла Особого совещания и вполне на его совести». Это вмешательство власти в острые аграрные взаимоотношения не встретило тогда достаточно сильного отпора в несоциалистической общественности Юга. «Третий сноп» вызывал в буржуазной печати горячие споры о нормах, о деталях, но за редкими исключениями эти споры не колебали принципа. Не раз, когда я приносил в Особое совещание свои мучительные сомнения о правильности такого нашего курса, я слышал не только справа, но иногда и слева совершенно бесспорные юридически истины, что отношение российских законов к захватам гораздо суровее и что колебание принципа собственности грозит большими потрясениями... Наконец «демократический» Дон и сугубо «демократическая» Кубань в своем законодательстве об использовании урожая 1918–1919 гг. придерживались тех же принципов, что и «реакционное» Особое совещание[10]...

А тем временем за войсками следовали владельцы имений, не раз насильственно восстанавливавшие, иногда при поддержке воинских команд, свои имущественные права, сводя личные счеты и мстя. И мне приходилось грозить насильникам судом и напоминать властям их долг – предупреждать новые захваты прав, но не допускать самочинного разрешения вопроса о старых. В местностях, где уже наступило некоторое успокоение, некоторые землевладельцы возвращались в свои поместья и вносили вновь элементы брожения непомерным вздутием арендной платы...

Комиссия Челищева перерабатывала земельный проект при участии нового нач. управл. землед., проф. А. Билимовича, в значительной степени под его влиянием. Но со времени подчинения моего адм. Колчаку самая возможность издания земельного закона стала спорной по существу.

Телеграммой от 28 августа, определявшей пределы моей власти, Верховный правитель уведомил меня, что «общее руководство земельной политикой принадлежит Российскому правительству». На этой почве между Особым совещанием и Омским правительством завязалась переписка, в результате которой последовала на мое имя в особо секретном порядке телеграмма адм. Колчака от 23 окт. № 1005:

«Телеграмма Нератова относительно предоставления Вам самостоятельности в земельном законодательстве заставляет меня с полной искренностью высказать возникающие у меня опасения. Я считаю недопустимой земельную политику, которая создаст у крестьянства представление помещичьего землевладения. Наоборот, для устранения наиболее сильного фактора русской революции – крестьянского малоземелья и для создания надежной опоры порядка в малообеспеченных землею крестьянах, необходимы меры, укореняющие в народе доверие и благожелательность к новой власти. Поэтому я одобряю все меры, направленные к переходу земли в собственность крестьян участками в размерах определенных норм.

Понимая сложность земельного вопроса и невозможность его разрешения до окончания гражданской войны, я считаю единственным выходом для настоящего момента по возможности охранять фактически создавшийся переход земли в руки крестьян, допуская исключения лишь при серьезной необходимости и в самых осторожных формах. Глубоко убежден, что только такая политика обеспечит необходимое сочувствие крестьян в освободительной войне, предупреждая восстания, и устранит возможность разлагающей противоправительственной пропаганды в войсках и населении.

Основные принципы принимаемых правительством мер одновременно Вам сообщаются. Конструкция изданных здесь постановлений по земельному вопросу не всегда удачна и допускает улучшения и даже изменения, но я глубоко убежден в необходимости твердого соблюдения их основных принципов.

Обстановка, где нет острого земельного вопроса, позволяет отнестись к нему с объективной спокойной стороны. Думаю, что ссылка на руководящие директивы, полученные от меня, могла бы оградить Вас от притязаний и советов заинтересованных кругов.

Сердечно желаю Вам дальнейших успехов, как военных, так и в не менее важных делах гражданского и политического устройства. Адмирал Колчак».

С тех пор работа земельной комиссии получила чисто академическое значение. Земельное положение было выработано в начале ноября, и я приказал отдать его печати, чтобы подвергнуть критике широких общественных кругов. Положение отличалось от Колокольцовского лучшей юридической формулировкой, осторожностью и стиранием острых углов, но основные его мысли были те же. Вот некоторые из его основ: добровольные сделки в течение двух лет; принудительное отчуждение по истечении этого срока; оставление за частными владельцами усадеб, лесов, открытых недр и земли от 150 до 400 десятин – на основании твердых максимумов или особой прогрессии; отчужденные земли могли быть проданы исключительно лицам, занимающимся земледельческим трудом, преимущественно местным; максимальные нормы для покупающих землю были установлены от 9 до 45 (на сев.) десятин.

Проект Билимовича – Челищева, при всех его спорных сторонах, представлял попытку проведения грандиозной социальной реформы и, если бы был осуществлен до войны и революции в порядке эволюционном, законным актом монарха, стал бы началом новой эры, без сомнения предотвратил бы революцию, обеспечил бы победу и мир и избавил бы страну от небывалого разорения. Но с тех пор маятник народных вожделений качнулся далеко в сторону, и новый закон не мог бы уже оказать никакого влияния на события и, во всяком случае как орудие борьбы был совершенно непригоден.

Для характеристики общественных настроений могут послужить те отзывы по поводу проекта, которыми полна была печать. Правые органы видели в нем «огульное уничтожение помещичьего землевладения», и H. H. Чебышев, б. член Особого совещания, писал в «Великой России»: «Отнять землю от хозяйственно образованного человека, любовно удесятерившего долгим трудом и затратами производительность земли, и отдать ее невежде, развращенному безделием, сельскому хулигану – тяжкая несправедливость, ничем не оправдываемый грех»... И грозил, что «в придачу к Махно мы получим Дубровских»...

«Свободная Речь» признавала «общую схему», спорила о деталях и решительно уклонялась от моральной ответственности: «Нам ясно, что силы будущей России – это мелкокрестьянская буржуазия... Мы понимаем, что эти силы должны служить главной основой власти... Но... можно ли спасти хоть что-нибудь и что именно – это может решить только власть... Если она признает, что во имя будущей России нужно санкционировать ликвидацию чуть не всего помещичьего землевладения – пусть будет так». Харьковский съезд партии к.-д. также уклонился от конкретного определения своих взглядов на земельную реформу.

Умеренно социалистические органы видели в проекте «стремление сохранить помещичье землевладение и притом не в виде исключения, а как общее правило». И стояли твердо против проведения аграрной реформы до Учредительного собрания.

Только группы, стоявшие еще левее, требовали немедленного и полного черного передела. Но они находились вне фронта противобольшевицкой борьбы – в стане наших врагов или сохраняли дружественный нейтралитет к советской власти.

Достойно удивления, как мало внимания уделяла печать всех направлений, увлеченная этими теоретическими интеллигентскими спорами, настроениям подлинной жизни деревни, крестьянства, как мало она стремилась проникнуть в замкнутый круг мужицкой стихии... Только официальные осведомители, с упорством верующих или сильно хотящих, изо дня в день твердили: «Мужик хочет «хозяина» и «синюю бумажку» – нотариальный акт на купленную землю»...

Таким образом, вся обстановка, создавшаяся на Юге России в 1919 г., психология общественности, соотношение сил и влияний решительно не способствовали проведению в жизнь в молниеносном революционном порядке радикальной аграрной реформы. Не было ни идеологов, ни исполнителей. Все, что можно было и, вероятно, должно, – это соблюсти «непредрешение», отказаться вовсе от земельного законотворчества, приняв колчаковскую программу – узаконения безвозмездного пользования захваченной землей впредь до решения Народ, собр. – рискуя разрывом с правыми кругами и, следовательно, осложнениями в Армии.

Только Новороссийская катастрофа, нанеся оглушительный удар белому движению, открыла многим людям глаза на тот геологический сдвиг, который совершился в России. Только тогда стало слагаться впечатление, будто «у многих землевладельцев зреет сознание необходимости жертвенного подвига»... Возможно. У одних, быть может, искреннее, у других – продиктованное безнадежностью положения и поисками новых, хотя бы «демагогических», средств для продолжения борьбы.

Только после этого несчастья у многих разверзлись уста, и они свидетельствуют наперерыв, что «знали», «предвидели», «предостерегали» – они, ничего не предвидевшие, слепые и глухие...